[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Бернар Клавель. Плоды зимы.

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

Часть четвертая

  Часть пятая

<< пред. <<   >> след. >>

     Часть четвертая
     
     
     В своем саду
     
     
     48
     
     Осень медленно оголяла порыжевший сад. Облетали листья и с деревьев, росших на склонах холмов Монсьель и Монтегю. С каждым днем на землю все больше надвигался мрак.
     Отцу был хорошо знаком зимний мрак, который словно бы поднимается от земли, когда небо еще наполнено светом и когда леса уже одеваются в золото и багрянец. Занимаясь своей обычной работой, он ежедневно отмечал признаки приближения мрака. Внимательно следил за ветром. Теперь он все чаще дул с севера. И это была верная примета того, что злая зима рождается там, где-то далеко, где еще шла война, которая так стремительно прокатилась по его родному краю, что он и разглядеть-то ее толком не успел.
     Между тем газеты все еще были полны войной. Они писали также и о том, что она оставляла после себя. Ведь следом за ней шли злоба, ненависть, распри, и всему этому, казалось, не будет конца.
     По мере того как осень вступала в свои права и дни укорачивались, в долгие вечера оставалось больше времени для раздумий. Отец пробегал глазами газетные заголовки, но читать статьи ему было трудно. Да, по правде говоря, они и не слишком-то его интересовали. И поэтому, когда мать после ужина убирала посуду, он облокачивался на стол и медленно пил свой липовый отвар или настой из вербены, который жена приготовляла для него.
     Старики почти не разговаривали. Когда с вечерней почтой приходило письмо от Жюльена, мать, дождавшись конца трапезы, читала его вслух. Время от времени она останавливалась, будто не могла разобрать какое-нибудь слово, и говорила:
      — Этот непутевый малый пишет все хуже. В каждом письме встречаются слова, которые я никак не могу разобрать.
     Отец ничего не говорил, но он понимал, что жена порой опускает кое-что из того, о чем пишет сын. Письма были короткие, и в них без конца повторялось, какая нелегкая в городе жизнь. Закончив чтение, мать шла в столовую и приносила оттуда небольшую чернильницу, ручку и лист бумаги, на котором вверху, над графами для цифр, стоял штамп булочной. Мать сохранила целую пачку этих бланков и писала на них все свои письма.
     Отец смотрел, как она писала. Дело у нее подвигалось медленно, она часто останавливалась, чтобы поудобнее взять скрюченными от ревматизма пальцами ручку, которая все время выскальзывала у нее из рук. Мать часто говорила:
      — Надо бы мне завести ручку потолще. Эта уж, право, больно мала. Пальцы ее почти не чувствуют.
     Как-то вечером отец сказал:
      — А ты обмотай ее веревочкой. Она и толще станет, и скользить не будет.
     Мать послушалась, и отец заметил, что писать ей стало легче.
     Всякий раз, когда жена, закончив, откладывала ручку, он спрашивал:
      — А ты приписала, что я их целую, а?
     И всякий раз она отвечала:
      — Ну конечно.
     Вот так и проходила их жизнь. Тянулась потихоньку да помаленьку. Дни медленно угасали, уступая место вечерам, которые не приносили нечего нового. В сентябре Жюльен несколько раз упоминал в своих письмах о предстоящей свадьбе, он писал, что они решили сыграть ее в октябре в Сен-Клоде, в родном городе Франсуазы. И прибавлял: «Будете только вы да отец Франсуазы».
     Мать, видимо, примирилась с этим. А отец вздыхал:
      — Ну и времена нынче, господи прости...
     Вот и все, Старики стали ждать. И вот 17 октября с утренней почтой пришло письмо.
     Ярко светило солнце. Отец уже целый час прилаживал подпорки к испанскому артишоку. Несмотря на северный ветер, гнавший сухие листья вдоль дорожки, он вспотел. Время от времени он распрямлялся, чтобы вытереть пот со лба и перевести дух. Он увидел, что жена медленно идет от калитки, читая какое-то письмо.
     Она остановилась, прежде чем поравнялась с ним. Отец прищурился, чтобы лучше видеть. Ему не удавалось разглядеть выражение лица жены, потому что ее опущенная голова была в тени, но все же он чувствовал, что остановилась она не только для того, чтобы лучше разобрать написанное. Ни от кого, кроме Жюльена, они писем не получали. Отец сразу подумал о нем, и его охватило предчувствие беды.
     У него стеснило грудь, и по спине, под рубашкой, пробежала дрожь. Возможно, это ветер холодил его разгоряченное тело, а возможно, это был страх, в котором он не хотел признаться себе самому.
     Старик колебался. Потом, увидев, что мать двинулась с места, воткнул в землю заступ и пошел ей навстречу.
     Они остановились в двух шагах друг от друга. Рука матери с письмом бессильно упала на передник. Другая ее рука также повисла вдоль тела. Она медленно подняла голову. Ее сморщенные губы дрожали. По щекам текли слезы.
     Прежде чем отец успел раскрыть рот, она через силу заставила себя улыбнуться горькой улыбкой и покачала головой, как будто хотела сказать: «Нет, нет... Не тревожься, ничего страшного».
     Отец видел, как она судорожно глотает слюну. И когда кожа на шее натягивалась, морщины разглаживались, и тогда на загорелом теле отчетливо выделялись светлые бороздки. Она с трудом овладела собой и наконец чуть слышно сказала:
      — Какая же я глупая... Какая же я глупая, что плачу из-за этого... Хорошо и так... Хорошо и так...
      — Но что случилось?
     Мать показала письмо.
      — Они решили пожениться... Они решили пожениться в Лионе. И совсем никого не приглашают... Чтобы избежать лишних расходов... Вот... Вот и все. — Она торопливо прибавила, словно боялась, что не сможет сказать все, что хотела: — Придешь домой, я прочту тебе его письмо.
     Мать шагнула вправо, обходя отца, и быстро направилась к дому.
     Отец не ощутил ничего, кроме некоторого облегчения, потому что за минуту перед тем боялся услышать о каком-то несчастье. Он ощутил облегчение также и потому, что предстоявшая поездка в Сен-Клод страшила его. Теперь все это миновало. Жюльен женится. Но никакой свадьбы не будет, и отец вдруг подумал, что в погребе у него есть вино, которому столько же лет, сколько сыну, и что он берег его специально для этого случая. Но эта мысль не взволновала отца. Она пришла ему в голову только потому, что, когда речь заходит о свадьбе, вполне естественно, даже привычно вспомнить о вине. Но, в конце концов, нынче все делается не так, как положено, и ничему не следует удивляться.
     Он знал, что мать сидит и плачет. И не сразу пошел домой.
     Она сидела за столом. Глаза у нее распухли. Она пристально смотрела в окно. И ни один мускул на ее лице не вздрагивал.
     Отец опустился на стул напротив жены и молча стал ждать, когда она захочет прочесть ему письмо. Они сидели так долго. Дверь была широко раскрыта, ветерок колебал штору. На плите варились очистки, и над чугунком поднималась тонкая струйка пара, которая от движения воздуха непрестанно меняла очертания.
     Наконец мать медленно повернулась к столу и слабым, слегка дрожащим голосом начала читать.
      — Вот что он пишет: «Дорогие родители, я хорошо понимаю, что эта новость вас огорчит, но мы решили пожениться здесь и никого не приглашать, чтобы не тратиться на поездку и избежать всяких расходов. Отец Франсуазы болен, и потому сыграть свадьбу у него все равно было бы нельзя. К тому же мать Франсуазы умерла всего год назад и веселье там неуместно... Денег у нас осталось совсем мало. Кроме того, Франсуаза нашла себе место секретаря у одного адвоката, я его знаю, потому что продавал ему картины. Отлучиться на несколько дней ей было бы трудно... А вас, я знаю, поездка утомила бы. К тому же вам тут негде было бы остановиться, ведь у нас одна комната и одна-единственная кровать. Я запросил все нужные бумаги. Надеюсь, через некоторое время картины станут лучше продаваться и у нас будут деньги, чтобы снять квартиру. И вы сможете приехать, когда родится ваша внучка. Потому что, я думаю, у нас будет дочь. А это ведь событие гораздо более важное, чем свадьба, брачная-то процедура — пустая формальность. Франсуаза на работе, но она наказала мне крепко поцеловать вас обоих. Я тоже целую вас от всего сердца».
     
     Мать прочла все это без пауз, останавливаясь, только чтобы перевести дух. Потом положила письмо на стол и прибавила:
      — Вот так-то... Он и дату сообщает... Это будет послезавтра.
     Отец вздохнул. Внешнее спокойствие матери не обмануло его. Он понимал, что она изо всех сил сдерживает слезы, и ему захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, как-то утешить. Он подыскивал слова, но они не приходили. Он снова вздохнул, приподнял руку, опять уронил ее на клеенку, потом медленно встал и направился к двери.
     Он уже стоял на пороге, и тут его наконец осенило.
      — Надо бы им послать что-нибудь, — сказал он. — Уж не знаю что, может, посылку... Или немного денег. Они им, конечно, пригодятся.
     Мать подняла голову и посмотрела на мужа. Она не улыбалась. Лицо ее было по-прежнему замкнутым, но светлые глаза благодарно смотрели на него.
     
     
     49
     
     На следующий день мать отнесла на вокзал большую посылку, куда положила груши зимних сортов, несколько банок консервов, горшочек топленого масла, варенье и шоколад. Вот и все, что ей удалось собрать. Отец смотрел, как она укладывает продукты, и покачивал головой. Он знал, что жена не ограничится посылкой. Он обычно не вмешивался в денежные дела, но этим летом они продали много овощей и фруктов, и он не без основания предполагал, что мать не все деньги положила на книжку.
     В день свадьбы Жюльена мать сказала:
      — Надо бы сходить на почту и отправить им телеграмму... Раз уж мы не можем быть там, пусть хоть они получат от нас поздравление.
     Отец не возражал. Казалось, все это не слишком его занимало. Больше всего его поразило то, как, оправившись от первого удара, мать теперь отзывалась на письмо.
      — Оно, конечно, и нам не больно приятно знать, что они венчаются так далеко от нас и совсем одни, — сказала она. — Но прежде всего надо о них подумать. Для молодых людей такая свадьба не велика радость.
     Когда торжественный день миновал, мать принялась ждать письма с описанием этой невеселой свадьбы. Отец чувствовал, что она вся напряжена и взволнована, а потому избегал с ней говорить. Между тем жизнь шла по заведенному кругу: дом, огород, опять дом, опять огород. Ничего как будто не переменилось, и все же отец чувствовал: что-то еще должно произойти, что-то еще нависло над ними.
     Наконец пришло письмо с кратким описанием брачной церемонии. Мать всплакнула, узнав, что Жюльен не венчался в церкви. Отец повторял:
      — Это ничего... Это ничего не значит... Но вообще-то они не правы. Не стоит ни с кем портить отношений. В жизни всякое может быть, глядишь, и пригодится.
     Он чуть было не сказал: «Меня это не удивляет, ведь она коммунистка!» Но сдержался. В последнее время его все больше трогали огорчения жены.
     Теперь они уже и в самом деле отгородились от остального мира. Вечера они проводили с глазу на глаз, днем работали бок о бок, и при таком положении вечно ссориться было просто немыслимо. К тому же с некоторых пор мать тоже перестала раздражаться. Словно зимняя спячка, в которую постепенно готовилась погрузиться природа, мало-помалу овладевала и стариками. Мать еще больше сгорбилась. Лицо ее сильно осунулось, а взгляд слишком часто блуждал в пространстве.
     За весь ноябрь они только раз поссорились. Произошло это в четверг. Мать сходила на рынок, к одиннадцати часам возвратилась домой и сказала:
      — Я только что повстречала госпожу Греслен, директрису детского сада... Давненько я ее не видала... Она сильно постарела.
     Отец почти не знал госпожу Греслен, они только раскланивались на улице, но мать часто с нею беседовала, когда Жюльен ходил в детский сад.
      — Ей уж, верно, скоро на пенсию выходить, — заметил он.
      — Да она давно должна была бы выйти. А тут война, вот и получилось, что она смогла остаться еще на несколько лет... Что поделаешь, всякий старается хоть немного подработать. Ведь жизнь такая трудная.
     Мать замолчала. Отец решил было, что весь этот разговор она завела просто так, чтобы хоть о чем-нибудь поговорить, чтобы хоть ненадолго прервать молчание. Мать убрала купленные продукты, повесила в чулане сумку на дверь, вернулась на кухню и сказала:
      — Сейчас, когда дел на огороде почти никаких, я бы тоже могла немного подработать на стороне.
     Она замолчала. Отец, нахмурившись, посмотрел на нее. Но жена ничего больше не прибавила, и в конце концов он спросил:
      — На стороне? Что ты хочешь сказать?
      — Видишь ли, госпожа Греслен говорила, что детскому саду нужны две женщины для работы в столовой. Чтобы кормить детей и... убирать...
      — Еще что! — взорвался отец. — Мы, конечно, не богачи, но я не позволю, чтобы ты мыла грязную посуду, как будто мы последние нищие. Не позволю!
     Мысль, что жена будет мыть чужие кастрюли, ожгла его как кнутом, и он не сдержался.
      — Чего ты злишься, — сказала мать. — Я в этом не вижу ничего зазорного. Зато я немного подработаю и смогу помочь молодым.
      — Помочь им? А нам кто-нибудь когда-нибудь помогал? Неужто Жюльен не может вернуться к прежнему ремеслу или подыскать другую стоящую работу, вместо того чтобы малевать картины? На что они сейчас живут? На то, что зарабатывает жена! И ты считаешь, что это правильно? А теперь и сама хочешь на него работать! Выходит, две женщины должны трудиться, чтобы его прокормить...
      — Замолчи, Гастон! Ты несправедлив. Ты прекрасно знаешь, что его каждый день могут мобилизовать, а потому никто его не наймет!
     Мать тоже повысила голос, но это лишь еще больше распалило гнев отца, и он ударил кулаком по столу.
      — Плевать я на все хотел. Но я не потерплю, чтобы ты, как нищенка, вытирала носы малышам и возилась с грязной посудой... А ко всему еще люди подумают, что это я тебя посылаю гнуть спину, чтобы...
     Как всегда, когда отец громко кричал, он задыхался и на него находил мучительный кашель, который вырывался из его больных бронхов вместе с обильной мокротой. Сплюнув в топку и выпив стакан воды, который ему подала мать, он снова тяжело опустился на свой стул. Давно уже отца не сотрясал такой сильный приступ кашля, и теперь он сидел без сил, опершись локтем правой руки на стол, положив левую руку на колено и весь подавшись вперед, чтобы отдышаться. Дремавшая в нем усталость сразу пробудилась. Навалилась на него всей своей тяжестью. Казалось, она пригибала его к полу, в который он уставился взглядом, не в силах произнести ни слова.
     День был хмурый и холодный. Да, зима уже на пороге. Зима, которой он так боялся последние годы. Неужели он и вправду так сдал, что уже не может вынести никакого напряжения? Ведь уже дважды в самый разгар зимних холодов он сильно простужался и болел — думал, не доживет до весны. Неужели приближающаяся зима будет его последней зимой? Ему пришло в голову, что, быть может, жена потому и подыскивает себе работу, что предвидит его близкую кончину. Неужели она боится Поля? Она частенько говорила:
      — Тебе пора подумать о завещании. Неужели это так трудно сделать?
     Отец поднял голову. Мать смотрела на него. Лицо у нее было грустное, а глаза, казалось, говорили: «Бедный ты мой, бедный, до чего ты себя доводишь из-за каких-то пустяков».
     Но вслух она только сказала:
      — А все-таки ты должен попытаться меня понять.
     Отец чувствовал, что не в силах продолжать спор, до того он устал. Он только качнул головой, и трудно было догадаться, согласен он с женой или нет. Что он, в сущности, должен понять? Спросить об этом он боялся. Он страшился снова услышать от нее, что он не вечен и что он не подумал, как она будет существовать, когда его не станет. Возможно, мать ответила бы не совсем так, но он предпочитал неопределенность. А главное, он предпочитал молчание. Он уже жалел, что не сумел подавить гнев, потому что эта минутная вспышка нарушила домашний мир, в котором он все больше отдыхал душой последние недели, — так блаженствует усталое тело в мягкой постели.
     В этот день он окончательно понял, что мир, которого он так жаждал, может быть куплен только ценой его молчания. И он покорился. До конца недели мать больше не заговаривала о работе в столовой, но отец чувствовал, что решение ее твердо.
     В понедельник утром, сразу же после завтрака, она спросила:
      — Как лучше: хочешь, я покормлю тебя перед уходом или, может, все приготовлю, а ты сам поешь в полдень?
     Отец не стал даже спрашивать, чем вызван ее вопрос.
      — Не желаю я менять часы, — проворчал он. — У меня еще хватит сил собрать на стол.
     Он не спросил также, ни в котором часу ей надо уходить, ни когда она будет возвращаться домой, будет ли она питаться в детском саду и сколько станут ей платить. Все эти вопросы одолевали его с той минуты, когда он понял, что жена поставит на своем, но он дал себе зарок ни о чем ее не расспрашивать. Мать хочет поступить по-своему. Она хочет жить так, как будет жить, когда его уже не станет, а потому лучше не нарушать того молчания, которое с каждым днем все непреложнее устанавливалось между ними. И когда наступит день вечного молчания, ей легче будет к этому привыкнуть.
     Осень еще не совсем обнажила деревья, но непроницаемая пелена дождя, которая вот уже три дня висела между низким небом и землей, еще больше отгораживала дом от города.
     Дождь этот возвещал приход зимы. Под порывами холодного ветра то и дело, хлопали ставни, слетали листья с виноградных лоз, росших вдоль стены, и со старой груши. Отец подолгу глядел то на небо, то на блестевшие под дождем дорожки сада; никогда еще в душе его так остро не отзывалось угасание жизни в природе, которое знаменует собой близкий приход суровой зимней поры.
     
     
     50
     
     Так прошел ноябрь. Мать каждое утро уходила в половине одиннадцатого и возвращалась домой через четыре часа. Всякий раз она приносила в сумке хлебные корки для кроликов и бидон с супом, который подогревала к ужину.
     С этим приходилось мириться. И жить чуть ли не жизнью бедняков. Да они и были, в сущности, бедняки. Отец в конце концов вынужден был это признать. Оба его дома не представляли никакой ценности. У всех стариков война поглотила их сбережения.
     Вот мать и пошла работать в столовую. В ее годы надо бы отдыхать, а она нанялась уборщицей. Она уходила из дому с улыбкой и возвращалась с улыбкой. Но лицо ее приобретало какой-то землистый оттенок. Спина все сильнее горбилась, поясницу ломило. Мать никогда не жаловалась. Однако отец видел, как она мучительно растирает скрюченные пальцы рук. На левой руке у нее указательный и средний пальцы почти переплелись. Совсем не разгибались большие пальцы, даже когда она раскрывала ладони, запястья распухали.
      — Мытье грязной посуды тебе не на пользу, — ворчал отец.
     Мать только пожимала плечами:
      — Пустяки... Пустяки. Ты ведь знаешь, зимой у меня всегда так.
     Но это была неправда. Никогда еще отец не видел ее такой усталой, и никогда еще она так надрывно не кашляла.
     Когда он осторожно уговаривал ее отдохнуть, она отвечала:
      — Дай уж мне дотянуть хотя бы до пасхи. Когда подоспеет работа в огороде, я брошу. Ведь маленького они ждут в конце марта. Вот тогда я и отправлю им немного денег... Не раньше. Хочу, чтобы они на малыша пошли.
     Когда мать заговаривала о будущем внуке, лицо ее светлело. Усталость проходила как по волшебству. И в такие минуты отец не останавливал ее.
     Жюльен написал, что один приятель подыскал для них двухкомнатную квартиру в предместье Лиона. Однако квартира эта должна освободиться только в январе и она совсем не обставлена. Отец тут же сказал:
      — У них ничего нет. Что ж, им придется приехать сюда. Зачем нам две кровати в спальне? Пусть одну заберут. Да и еще кое-что найдется. В сарае у нас стоит стол, а в столовой слишком много стульев.
     С этого дня то отец, то мать время от времени говорили:
      — Слушай-ка, когда они приедут, надо дать им кое-какую посуду... да еще вот этот шкафчик...
      — Конечно. Вот только как они все это увезут?
      — Даже если придется нанять грузовичок, все дешевле, чем покупать новое.
     Сначала отец заговорил о мебели просто потому, что хотел опередить в этом мать. Но у него все же слегка защемило сердце при мысли, что придется расстаться со многими вещами, а ведь каждая так прочно прижилась в их доме. Потом и сам, не понимая почему, он стал находить удовольствие, обнаруживая еще и еще что-то из обстановки, что можно было отдать сыну.
     В те долгие часы, когда жена уходила, он порой бродил по дому, отыскивая те предметы, которые собирался подарить молодым. Случалось, он в мыслях своих видел малыша, который должен был родиться. У Поля не было детей, и уже не оставалось надежды, что они появятся, так что рождение маленького Дюбуа, продолжателя рода, было событием немаловажным.
     Со времени освобождения города ни Поль, ни его жена не появлялись у стариков, но это было в порядке вещей — и прежде они иногда по нескольку месяцев у них не показывались. Что там ни говори, они заняты своим делом. Торговля, должно быть, понемногу налаживается. Отец все время убеждал себя в этом, так ему легче было отогнать мысль, что недавние события могли окончательно отдалить друг от друга двух его сыновей и закрыть Полю дорогу в родительский дом. Ведь время все сглаживает.
     Но время подгоняло также и зиму, которая приближалась с каждым днем.
     Четвертого декабря, когда небо с трудом решилось пролить слабый свет, чтобы возвестить наступление утра, северный ветер шквалом обрушился на сад. Судорожно заметались голые ветви деревьев. Виноградные лозы, посаженные вдоль стены, распрямились, потянулись к окну, дом протяжно застонал, ему вторило жалобное завывание огня в печке. А потом наступила тишина. Стоя у окна, отец несколько минут внимательно изучал облака, затем сказал:
      — Ветер крепчает. Пожалуй, снег пойдет.
      — Пойду принесу дров, — заметила мать. — Хоть будут под рукой, если и в самом деле пойдет снег.
     Она взяла пустую корзину. Новый порыв ветра со свистом налетел на сад. Он был не таким свирепым, как первый, который все взбудоражил и замер. На этот раз подул совсем несильный ветер; он замяукал, заскрипел в водосточных желобах. Потом набрал силу. Накинулся на дом и пошел гулять, прижимая к крыше дым из трубы, тряся деревья и кустарник.
     Когда мать возвратилась, она с минуту стояла неподвижно, прислонясь спиной к двери, и, отдышавшись, с трудом проговорила:
      — Ветер ледяной... Я чуть не задохнулась.
     Отец принялся укладывать дрова возле плиты.
      — Ты наложила слишком полную корзину. Это тебе не по силам.
      — Нет... Но я не знала, что такой ветер... А на мне была только шерстяная кофта да платок. Я не думала, что так холодно.
     Мать налила себе немного кофе с молоком, оставшегося от завтрака, взяла чашку в обе руки, чтобы согреть пальцы, и начала пить маленькими глотками.
     Отец опорожнил корзину, подбросил в топку несколько поленьев и подошел к окну.
      — Черт побери, — пробормотал он. — Этот проклятый ветер уже сорвал три мешка с испанских артишоков...
     А ведь я привязал их веревками. Придется мне выйти...
      — Не говори глупостей, — прервала его мать. — Если ты выйдешь в такую погоду, то всю зиму потом пролежишь в постели, сам знаешь... Не торопи беду, она и без того тебя найдет.
     Мать поставила пустую чашку на стол и открыла дверь в столовую.
      — Что ты собираешься делать? — спросил отец.
      — Накину пальто. И пойду укреплю твои мешки. У меня еще хватит времени до ухода на работу.
      — Господи, — простонал отец. — Подумать только, едва наступают холода, и я уже никуда не гожусь!
     Мать надела тяжелое пальто, перешитое из шинели солдата, которого они приютили во время отступления. Она сама перекрасила материю, и черная краска, смешавшись с цветом хаки, придала жесткому сукну какой-то бурый, словно линялый, оттенок, с какими-то темно-желтыми потеками. Мать подняла воротник, набросила на голову платок и повязала под подбородком.
     Отец все стоял у окна и смотрел то на жену, то на свои артишоки. Еще несколько мешков вздулось. Если ветер опять наберет силу, он в конце концов сорвет их все.
      — Надо бы тебе захватить нож и веревку. Кажется, веревка попалась мне не очень крепкая. Веревки совсем старые. Они столько мокли под дождем, что, должно быть, сгнили. В погребе, за дверью, найдешь веревку покрепче. Мать взяла небольшой острый нож, поправила платок на голове и вышла.
     
     
     51
     
     Когда мать вышла, отец снова стал глядеть в окно. Он услышал, как открылась дверь погреба. Долго же она ищет эту веревку! Ветер между тем продолжал свою разрушительную работу. Он стлался по земле, взбирался на невысокую насыпь, которую отец соорудил перед грядкой артишоков, норовил пробраться под мешки, а затем, точно хитрый зверь, собравшись с силами, трепал их. Мешки бились на ветру. Если мать замешкается, все веревки лопнут!
     Когда она вышла наконец из-за угла дома, отец приотворил окно и крикнул:
      — Сперва закрепи те мешки, что еще держатся... А там займешься остальными!
     Она кивнула и направилась к грядкам. Ветер набросился на нее, так же как набрасывался на растения. Пальто у матери развевалось, надувалось, открывая черную юбку. Отец видел, как она несколько раз качнулась из стороны в сторону, словно ноги, обутые в тяжелые сабо, ее плохо держали; он испугался, что она вот-вот упадет.
      — Господи, мыслимое ли дело — такой злой ветер! — бормотал он.
     Когда мать наклонялась и, обхватив толстые растения, обвивала их веревкой, издали могло показаться, что она цепляется за них, боясь, как бы ее не унесло ветром.
     Отец следил за каждым ее движением. Должно быть, пальцы у нее онемели, потому что обычно она работала быстрее и сноровистее. Она всякий раз распрямлялась с большим трудом. Иногда она вдруг останавливалась, и он никак не мог понять почему. Нагнувшись вперед, она, шатаясь, подставляла свою сутулую спину ветру, делала шаг в сторону, стараясь сохранить равновесие.
     Так ей удалось подвязать четыре или пять артишоков, потом, подойдя к следующему растению, она почему-то не нагнулась, как раньше, а начала медленно выпрямляться, поднося к груди руку с пучком веревок. Рука ее разжалась, и веревки понеслись по ветру, словно обрывки серпантина, белея на фоне мглистого неба.
      — Черт побери, веревки упустила! — вырвалось у отца. — Да что это она?
     Мать сделала судорожное движение, пытаясь поймать веревки, но она только хватала воздух правой рукой и теперь выронила и нож. Так она стояла секунду или две, словно огородное пугало, наполовину вырванное ветром из земли, но еще сопротивляющееся его порывам. Потом колени ее медленно подогнулись. Правой рукой она попыталась ухватиться за артишок, но пальцы лишь скользнули по намокшему мешку; она упала на колени, слегка качнулась, а затем медленно повалилась на левый бок и уткнулась лицом в землю перед грядкой.
      — Господи боже мой, — пролепетал отец. — Да что с ней такое? Что это она?
     Горло у него сжалось. Он пытался убедить себя, что жена просто потеряла равновесие, но она продолжала лежать все так же неподвижно. Только одна пола ее пальто, казалось, еще жила, вздрагивая под порывами ледяного ветра.
     Вцепившись рукой в шпингалет, отец прерывисто дышал, пригвожденный к месту беспредельным страхом.
     
     
     52
     
     Отец и сам не мог бы сказать, сколько времени он так простоял. С ним творилось что-то непонятное. Он словно бы существовал вне времени и пространства, был здесь и где-то еще. Он видел, что мать лежит у грядки с артишоками, и вместе с тем убеждал себя, что этого не может быть, что сейчас она войдет в кухню, растирая озябшие руки.
     Потом он отошел от окна, все так же не понимая, что побудило его это сделать. Силы вернулись к нему, вернулась и ясность мысли. Он торопливо натянул толстую вельветовую куртку и вышел.
     На крыльце, пока отец сбрасывал ночные туфли и надевал сабо, он почувствовал, как ледяной воздух охватил его, пронизывая насквозь. Он сжался, собрал всю свою волю, чтобы заставить себя двинуться вперед, подчиняя, как всегда, непокорное на холодном ветру тело.
     И вот он уже перешел через дорожку, он у грядки. Он не сводит глаз с пальто матери. Ему кажется, что она шевелится... Ему хочется подбежать к ней, но страх, что он может упасть, удерживает его.
     Он наклоняется над нею. Осторожно касается ее. Стоит тут, не в силах ни на что решиться.
      — Что с тобой? Ты меня слышишь?.. Ты меня слышишь?
     Он кричит очень громко.
     Молчание.
     Мать не двигается.
     Отец опускается на колени, пытается подсунуть руку под неподвижное тело матери и немного приподнять ее... Она хрипит... Икает — раз, другой... Лицо у нее багровое... Полуоткрытые глаза налиты кровью, веки вздрагивают, точно от ветра.
      — Господи боже мой... Господи боже мой, — стонет отец.
     Он с трудом распрямляется. Стоит как потерянный. Озирается по сторонам... Никого. Только северный ветер, от которого перехватывает дыхание и как иголками колет лицо.
     Отец стоит в нерешительности. Неужели и он тоже упадет тут и так вот и помрет вместе со своей женою на этой треклятой земле?
     Эта мысль подхлестывает старика, как режущий порыв ветра. Из глубины его существа рвется вопль. Вопль этот застревает в горле и переходит в какой-то невнятный зов.
     И тогда отец снова нагибается. Становится на одно колено, крепко хватает мать за запястье тем забытым движением, каким пользовался еще в ту войну, перенося раненых. Он тянет мать. Хрип ее усиливается. Он тянет еще, еще, и наконец ему удается приподнять это неподвижное тело и взвалить его себе на спину. Напрягая все силы, он встает.
     Ноги у него подкашиваются, а ну как не выдержат?
     Он делает шаг. Второй. Ноги матери волочатся по земле. С одной ее ноги свалилось сабо. Левая рука все еще судорожно сжимает несколько веревок, которые развеваются на ветру.
     Отец добирается до дорожки. Чтобы перешагнуть через бордюр из плиток, он еще больше наклоняется вперед и, убедившись, что тело матери не соскользнет у него со спины, если он отпустит одну руку, хватается левой рукой за вбитый в землю кол.
     У крыльца отец вынужден остановиться. Несмотря на холод, он весь взмок. Перила справа от него. Чтобы ухватиться за них, надо передвинуть тело матери с одного плеча на другое. Левой рукой он удерживает ее за каленое пальто. Правой крепко сжимает холодные металлические перила. И поднимается на первую ступеньку.
     А их десять. На каждой ступеньке он останавливается. Пытается вздохнуть полной грудью, занять хоть немного силы у этого яростного ветра, который безжалостно хлещет стены дома и, взвихрясь, уносится прочь.
     И эти завихрения он видит словно сквозь пелену черных точек.
     Эти черные точки ему хорошо знакомы. Он знает, что они предвещают, и его снова охватывает страх. Если он сейчас упадет, они оба — и он сам, и мать — скатятся с лестницы. За кустами самшита их никто не увидит — ни с улицы, ни с дороги. Зияющая пустота, которую он перед тем ощущал в себе, уступила место необычайной ясности. Теперь каждая мысль, мелькающая у него в голове, вызывается множеством удивительно четких образов.
     Отец остановился. Ему надо немного постоять, чтобы собраться с силами. Надо наладить правильное дыхание. Надо стараться не глотать холодный воздух, который может его доконать.
     Он считает ступеньки. Еще четыре... Собрав последние силы, он одолевает эти четыре ступеньки, не останавливаясь.
     На крыльце он пошатнулся, но нашел ручку двери и судорожно схватился за нее.
     Проходит секунда, другая. Ручка повернута, дверь отворена, и в лицо ему веет теплый воздух кухни.
     Войдя, отец толкает дверь ногой, и она тяжело захлопывается перед самым носом у ветра.
     В кухне он сразу вспоминает о спальне, о стоящей там кровати. Но в спальне не топлено, да ему и не втащить жену наверх.
     Может, ей просто стало дурно. Он тщетно пытается усадить ее на стул. Безжизненное тело валится то вправо, то влево, падает вперед, бессильно никнет.
     И тогда, дойдя до предела усталости, он укладывает жену прямо на пол.
     
     
     53
     
     Отец надеялся, что в тепле жена придет в себя. Но она по-прежнему лежала, не подавая признаков жизни, и тогда он попытался влить ей в рот немного водки, однако рука у него так дрожала, что из этого ничего не вышло. Слезы жгли ему глаза. Все плыло, как в тумане, и, когда он выпрямился, ему пришлось опереться о стол, чтобы не упасть. Он несколько раз смотрел в окно, но никто не проходил мимо их дома.
     Он снова наклонился над женой. Снова заговорил с нею, но, как и прежде, она смотрела на него невидящими глазами, а из ее груди вырывался все тот же хрип, в котором клокотала мокрота.
     Отца вновь охватил страх.
     Он взял со стула ставшую совсем плоской подушечку, подложил ее под голову жены и вышел.
     Куда идти? На улицу? Пожалуй, трудно сейчас кого-то там встретить. Он подумал о мадемуазель Марте, жившей напротив, но она была очень стара и почти не выходила. И тогда он побежал в конец сада, обогнул сарай и вошел во двор дома, где жили Робены. Он посмотрел на окно кухни и сквозь застилавшую глаза дымку слез и холодного воздуха различил светлое пятно. Отец ускорил шаг, вскинул вверх руки и принялся кричать:
      — По-мо-ги-те!..
     Голос его пресекся, он захлебнулся кашлем и вынужден был замолчать. Окно отворилось, и госпожа Робен спросила:
     
      — Что случилось?
     Отец попытался заговорить, но кашель душил его. Он только отчаянно замахал руками и с трудом расслышал:
      — Сейчас спустимся!
     Окно закрылось. Отец постарался взять себя в руки. Он сплюнул, но ветер прибил плевок к его куртке, и старик заволновался, стал судорожно искать платок, чтобы вытереть куртку.
     Когда Робен с женой сошли во двор, отец уже перестал кашлять, но все еще не мог выговорить ни слова. Он потащил их за собою и только в саду с усилием пробормотал:
      — Скорей, скорей... Жена... Жена... Не могу больше...
     Госпожа Робен побежала вперед, и тут отец почувствовал, что Робен крепко взял его под руку, чтобы поддержать. На миг старику показалось, что перед ним разверзается пропасть. Он остановился, перевел дух, потом медленно двинулся дальше.
     Когда мужчины вошли в кухню, госпожа Робен стояла на коленях возле матери и поддерживала ее голову. Лицо у матери было очень красное. Сквозь посиневшие губы с трудом вырывалось хриплое дыхание.
      — У нее такое воспаленное лицо, — сказала жена Робена. — Надо немедленно вызвать доктора... И надо ее уложить в постель.
      — Господи боже мой... Господи боже мой, — стонал отец.
     Робен усадил старика. Он держался очень спокойно.
      — Я пойду к себе, — сказал он. — Пришлю сюда нашу служанку и немедленно позвоню вашему сыну. Он приведет врача... У вас есть номер его телефона?
     Отец покачал головой, и Робен поспешно вышел.
     У отца точно гора с плеч свалилась. Он уже не один... Теперь ему не придется ничего решать. Он машинально следил за ходившей по комнате соседкой, невысокой женщиной с темными распущенными волосами, которые падали волнами на ее синее пальто.
     Она что-то говорила. Он слушал, но толком не понимал.
      — Я согрею воды, — говорила она. — Врачу может понадобиться... Печка в вашей спальне топится?
      — Нет... Господи боже...
      — Я подымусь туда и затоплю... А дрова наверху есть?
      — Да... Должны быть.
      — И бумага?
      — Вот бумага.
     Отец протянул ей газету и стал рыться в кармане, ища зажигалку.
      — Я тоже подымусь с вами, — прибавил он.
      — Нет, нет, оставайтесь здесь... Вы еле на ногах держитесь. Когда придет служанка, мы с ней уложим вашу жену.
     Госпожа Робен поднялась наверх, и отец услышал, как она ходит по спальне. Он сидел, облокотившись на стол, — с его места ему видна была только голова матери, все еще неподвижно лежавшей на полу. Теперь лицо ее казалось уже менее красным, но веки были по-прежнему полуопущены, а взгляд все такой же безжизненный.
     Отец ни на что не реагировал: он сидел, наклонившись вперед, облокотясь о стол одной рукою, другую положив на колено; он пристально смотрел в лицо жены и повторял:
      — Это невозможно... Это невозможно...
     
     
     54
     
     Когда Робен возвратился, его жена и служанка уже уложили больную в постель.
     Служанка Робенов, высокая итальянка лет сорока, была, пожалуй, посильнее многих мужчин. Она ухватила мать под мышки и приподняла ее, а госпоже Робен оставалось только придерживать ноги больной, чтобы они не ударялись о ступеньки лестницы. Отец шел сзади... В спальне уже гудела печь.
      — Я пробовал вызвать двух врачей, — сказал, входя, Робен, — но обоих нет дома. Тогда я позвонил вашей невестке. Она скоро придет с доктором Летти, он живет по соседству с ними.
      — А пока что, — сказала госпожа Робен, — мы поставим ей компресс... У нее заложена грудь, это ясно. От компресса ей станет легче и жар спадет.
     Отец сел в кресло у изножья кровати. День был серый, и в комнату вливался лишь унылый, холодный свет, в котором с трудом можно было различить черты лица больной.
      — Ей как будто стало чуть легче дышать, — сказал отец.
      — Пожалуй. Но мне кажется, жар у нее еще не спал.
     Робен взял руку матери. И прибавил:
      — Пульс ровный, но очень частый.
     Женщины спустились вниз приготовить компресс. Робен уселся против отца на низенький стул, куда мать складывала белье и платье, ложась спать.
     Теперь ее одежда лежала в изножье кровати, стоявшей параллельно той, на которую уложили мать. Отец махнул рукой в ту сторону и сказал:
      — Это пальто она перешила из солдатской шинели... Знаете, ее оставил нам тот малый из Вильфранша... Кажется, его звали Гиймен... Он помогал мне выпекать хлеб во время отступления... Славный был малый... Не знаю, что с ним сталось.
     Робен покачал головой.
     Отец умолк. Он сам не знал, почему заговорил о Гиймене, но у него стало легче на душе просто оттого, что он спокойно поговорил.
     Робен спросил:
      — Ваша жена была на огороде?
      — Да. Она решила выйти, чтобы закрепить мешки на артишоках... Ведь я уже ни на что не гожусь... Но мне не следовало ее пускать. Только, вы ведь ее знаете, разве ее удержишь, когда дело касается работы!.. Все равно как с этой столовой. А уж я столько раз ей говорил, что она из-за этих жалких грошей губит свое здоровье.
     Робен поднялся и подошел к окну.
      — Ее сабо лежит возле грядки, — сказал он. — Когда спущусь вниз, схожу подберу его.
      — Да, да, — отозвался отец. — Я об этом как-то не подумал. Боялся, что не дотащу ее сюда...
      — По-моему, пришел врач, — прервал его Робен.
     Отец встал и направился к двери.
      — Вам незачем спускаться, — остановил его сосед. — Жена или служанка проводят его сюда.
     Отец нерешительно потоптался на месте, напрягая слух. Но до него долетал только смутный гул голосов. Наконец на лестнице раздались шаги и дверь в спальню отворилась.
     Врач был высокий и худой человек в очках с толстыми стеклами. Он поздоровался и попросил зажечь свет.
      — Да у нас тут нет электричества, — пробормотал отец.
     Врач, видимо, удивился.
      — Ну ничего, обойдемся, — сказал он. — У меня есть карманный фонарик.
     Он порылся в своем чемоданчике; потом отец увидел, как спина доктора согнулась, а голова низко склонилась над постелью. Выслушивал он больную недолго. Потом повернулся и сказал:
      — Сомневаться не приходится. Воспаление легких. Она больна уже несколько дней, а сегодняшний холод довершил дело.
     Только в эту минуту отец заметил свою невестку Мишлину, стоявшую в дверях.
      — А что нужно делать? — спросила она.
      — Нужно немедленно сделать укол, чтобы поддержать сердце. У меня нет с собой шприца, но тут неподалеку есть сестры. Сойдемте вниз, я напишу рецепт.
      — Я тут приготовила компресс, — сказала госпожа Робен.
      — Надо поставить. Ей станет легче.
     Он немного помедлил, взглянул на Мишлину и прибавил:
      — Надеюсь, сестра сразу же придет. А не то я могу забежать домой и...
      — Нет, нет, — сказала Мишлина, — я сама всем займусь. Схожу за сестрой и приведу ее сюда.
     Она отворила дверь и вышла в коридор, добавив:
      — Пойдемте, надо дать больной отдохнуть.
     Отец вышел из спальни последним. На пороге он оглянулся, еще раз посмотрел на жену и прошептал:
      — Господи боже мой... Что теперь с нами будет!
     
     
     55
     
     В их крошечной кухне с трудом разместились пять человек. Отец стоял, прислонившись спиной к двери в столовую, возле самой лестницы.
      — Надо бы принести еще стулья... — пробормотал он.
     Но никто не обратил на него внимания. Примостившись на краешке стола, врач писал рецепт и что-то объяснял Мишлине. Напротив них госпожа Робен и ее служанка приготовляли компресс.
     Все о чем-то говорили. Но отец уже не в силах был уловить нить разговора. Он только понял, что господин Робен предложил пойти за сестрой и в аптеку, а Мишлина повторила:
      — Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я сама всем займусь.
     Врач и Мишлина ушли. Госпожа Робен со служанкой понесли в спальню компресс. Отец опустился на стул. Робен тоже сел.
      — Ну зачем же так тревожиться, — сказал он. — Вы знаете, воспаление легких сейчас легко вылечивают... Хотите, я принесу вам дров из сарая? Теперь их много понадобится, чтобы натопить спальню.
     Отец только безнадежно махнул рукой.
      — Что теперь с нами будет... — повторил он.
      — Мы вам поможем, — пообещал Робен. — Жена будет приходить. А потом ведь и невестка вас не оставит. Все обойдется, вот увидите.
     Он говорил с отцом, как с малым ребенком. Старик это понимал, и ему казалось, что раз сосед разговаривает с ним так, значит, мать обречена. Он хотел было расспросить Робена, но побоялся произнести страшные слова. У него было такое чувство, что если он сейчас заговорит о смерти, то, чего доброго, накличет ее. И он только сказал:
      — Я бы, пожалуй, выкурил сигаретку, только боюсь, не смогу ее скрутить.
     Робен достал из кармана пачку сигарет и протянул отцу. Руки у старика дрожали, дрожала даже зажатая в губах сигарета, когда он наклонился, чтобы прикурить от зажигалки Робена.
      — Я вам оставлю всю пачку.
      — Спасибо. Большое спасибо.
      — Но вам надо взять себя в руки. И надо выпить чего-нибудь горячего.
     Робен подошел к плите. Но в стоявшей там кастрюле была лишь вода.
      — Когда женщины спустятся, — сказал отец, — я подымусь переодеться. Фуфайка у меня насквозь промокла. А если и я сейчас свалюсь, тогда всему конец.
     Женщины возвратились, и госпожа Робен сказала:
      — Пусть компресс полежит подольше. Я схожу домой и принесу вам поесть.
      — Неужели вы думаете, что я могу сейчас есть...
      — Надо себя заставить. Вы непременно должны что-нибудь поесть. Это придаст вам сил.
      — Думаю, с меня хватит тарелки супа.
      — Мы сейчас уйдем, — сказала госпожа Робен. — Но вы не беспокойтесь. Я скоро вернусь. И, если понадобится, пришлю к вам после обеда Луизу.
     Итальянка кивнула в знак согласия, и все трое вышли. Отец только растерянно повторял:
      — Какое несчастье... Какое несчастье... Что теперь с нами будет!
     Как только он вновь остался один, его опять охватила тревога. Он долго колебался, не решаясь пойти в спальню. Однако он чувствовал, что холод все сильнее пробирает его, и необходимость сменить фуфайку гнала его наверх больше, чем желание взглянуть на больную. Он слегка побаивался остаться с ней наедине.
     Отец медленно подымался по лестнице. Он немного потоптался у двери, не отваживаясь открыть ее, скованный мыслью, что вдруг жена уже умерла. Но, едва он переступил порог, тяжелый хрип больной успокоил его.
     Он подошел к жене, дотронулся до ее пылающей руки, лежавшей поверх одеяла, и спросил:
      — Ты слышишь меня?.. Ты меня видишь?
     Отсутствующий взгляд жены мучил его. У него не укладывалось в голове, что она могла так измениться всего лишь за час. Она еще стояла перед его глазами такой, какой была, когда выходила из кухни в сад, и он долго пытался вспомнить, какие именно слова она произнесла, переступая порог. То ли она что-то говорила о холоде?.. Или о веревке... Или, может, о ноже?.. Ах да, нож, должно быть, остался в огороде вместе с ее сабо. Да, кстати, сабо... господин Робен обещал его принести. И забыл. Таковы уж люди, вечно что-то наобещают. И жена Робена обещала вернуться. Ведь компресс слишком долго держать нельзя.
     Отец подошел к окну. Сабо все так же валялось на огороде, выделяясь желтым пятном на черной земле. А вот ножа не было видно. Черенок у этого ножа из темного дерева. Если он вонзился лезвием в землю, его отсюда нипочем не разглядеть. Добрый был нож, хоть и маленький, такие только до войны делали.
     Отец пожал плечами и вернулся к постели больной. Он все старался вспомнить, какие слова произнесла мать, переступая порог. Это не имело большого значения, но такой провал в памяти раздражал его.
     Отец поискал фуфайку в шкафу со скрипучей дверцей. Найдя, развернул ее и подержал минутку над печкой. От фуфайки шел приятный запах трав. Мать всегда любила перекладывать белье засушенными цветами и листьями.
     Старик все еще был в спальне, когда вернулась госпожа Робен. Она сняла компресс, потом спросила:
      — Вы подкладывали дрова в печь?
     Он подкинул несколько полешек.
      — Пойдемте в кухню, — сказала госпожа Робен. — Я принесла вам поесть.
     Они сошли вниз. На плите стоял небольшой алюминиевый бидон и белая эмалированная кастрюля с красной крышкой.
      — Покушайте, — сказала соседка. — Это вам необходимо. Ваша жена отдыхает. Сейчас она в вас не нуждается, а скоро и сестра будет. Мне придется на время вас покинуть, мужу надо выехать пораньше, чтобы попасть в Полиньи до двух. Как только он уедет, я вернусь... В бидоне суп с овощами. А в кастрюлю я положила зеленого горошка и кусок мяса.
      — Но я не голоден... Я не голоден.
     Соседка ушла, повторив на прощание, что он непременно должен заставить себя поесть.
     Отец достал из стенного шкафа тарелку и ложку. Ему и в самом деле совсем не хотелось есть. Но он понимал, что горячий суп подкрепит его. Суп из протертых овощей был очень хорош, в нем ощущался легкий привкус копченых сосисок. Старик съел все, что было в бидоне. Подождал немного, потом взял вилку, чтобы попробовать зеленый горошек. Сперва он ел его прямо из кастрюли. Горошек был удивительно вкусный, он просто таял во рту. Отец положил три полные ложки на тарелку и отрезал мяса. Он то твердил себе, что неловко так наедаться, когда рядом тяжелобольная жена, то повторял, что надо любой ценой восстановить силы. Уж коли ему предстоит все делать самому, да еще раз двадцать на дню взбираться по лестнице!.. Он вспомнил о той зиме, когда он сам болел воспалением легких. Он тогда больше месяца провалялся в постели. И жена ходила за ним. Но ведь ей-то не семьдесят один год. И однако, она частенько жаловалась, что от этой лестницы остается без ног. К тому же она женщина и умеет ходить за больным. Нет, он этого не сможет, где уж ему одному управиться и с больной, и с домом, и с покупками...
     Все эти предстоящие заботы угнетали отца. До этой минуты он еще ни о чем не думал — так он был сражен свалившимся на него несчастьем. Но по мере того как вместе с едой к нему возвращались силы, он начинал отдавать себе отчет в том, что ожидает его, если болезнь матери затянется. Он ведь совсем один. Будут ли ему помогать соседи? Часто ли станет приходить Мишлина? А служанка госпожи Робен? Она, конечно, сильна, как бык, да только ведь если она будет ходить регулярно, то придется ей платить.
     Отец покончил с едой. Налил себе полстакана вина. Сваренного кофе в доме не было, и он растворил в вине два куска сахару и немного разбавил водой. Это верно: ему необходимо подкрепиться.
     Он выпил вино, закурил сигарету, которую вытащил из пачки, оставленной Робеном, и взглянул на будильник. Половина первого, а сестры все нет. Долго же она собирается, а ведь доктор говорил, что укол надо сделать как можно скорее...
     Отец торопливо убрал со стола, загасил сигарету, положил окурок в жестянку с табаком и пошел в спальню.
     Лицо у матери резко изменилось. Из багрового оно стало очень бледным. Землистые щеки запали, нижняя губа отвисла. Веки были сомкнуты, из полуоткрытого рта вырывался слабый стон.
     Отец осторожно протянул руку и коснулся ее плеча:
      — Тебе нехорошо?.. Что с тобой?.. — Он наклонился над ней и уже громче повторил: — Что с тобой?..
     Веки у матери чуть вздрогнули, но так и не поднялись.
     Старик еще немного постоял в нерешительности, потом, охваченный страхом, быстро вышел из спальни, сбежал по лестнице и выскочил из дому, даже не надев куртки и сабо.
     
     
     56
     
     Шлепая ночными туфлями по уже затвердевшей мерзлой земле, отец быстро добежал до конца сада. Войдя во двор к Робенам, он увидел в окне лицо их сынишки. Мальчик обернулся, и тотчас же Робен приоткрыл окно.
      — Идите скорее, — крикнул отец. — Дело плохо!
      — Жена уже спускается!
     Отец повернулся и пошел к дому. На полпути госпожа Робен догнала его.
      — Что случилось?
      — Боюсь, что бедная моя жена кончается.
     На последнем слове голос отца пресекся.
      — Сестра еще не приходила?
      — Нет... Нет... Никого не было. Так вот и будем помирать одни-одинешеньки.
     Госпожа Робен бросилась бежать. Отец не поспевал за нею. Сгоряча он не почувствовал холода, а сейчас сильный ветер, дувший прямо в лицо, не давал ему дышать, колол щеки, как иголками, проникал сквозь шерстяную одежду. От холодной земли стыли ноги в ночных туфлях.
     В кухне ему пришлось остановиться и немного передохнуть — он приложил одну руку к груди, а другой ухватился за край стола.
     Он слышал, как у него над головой ходит госпожа Робен. Потом дверь спальни отворилась, и молодая женщина позвала его:
      — Господин Дюбуа! Вам надо подняться сюда.
     Отец медленно поднялся по лестнице. Он ни о чем не думал. Он даже не ощущал больше ни страха, ни мучительной боли в груди от холодного ветра.
     Дверь спальни была распахнута настежь. Госпожа Робен неподвижно стояла возле кровати — она повернулась и сделала два шага навстречу отцу. Он остановился, и тогда она медленно сказала:
      — Господин Дюбуа... Ваша жена скончалась.
     Отец взглянул на кровать. Мать лежала все в той же позе. Только рот у нее был теперь широко раскрыт. Веки были плотно сомкнуты, а лицо еще бледнее, чем тогда, когда он ее покинул.
      — Господи боже... — прошептал отец. — Господи боже, умереть вот так...
     Госпожа Робен беззвучно плакала.
     Так они стояли, не произнося ни слова, не шевелясь, как будто присутствие матери парализовало их, Она умерла. Умерла одна. Пока он бегал за соседями. Теперь все кончено. Больше ничего нельзя сделать. Он ждал. И даже не знал, чего он ждет.
     В распахнутую дверь вливался холод, он заполонил комнату. Наконец госпожа Робен шагнула к двери и тихо сказала:
      — Спустимся... Пойду позвоню вашей невестке.
     Она стала спускаться, и отец — следом за ней. Когда они дошли до нижней ступеньки лестницы, скрипнуло крыльцо под чьими-то шагами. Госпожа Робен открыла входную дверь.
     Вошла монахиня в темно-коричневом платье и белом чепце. В руках у нее был небольшой кожаный саквояж, она поставила его на стол и сказала:
      — Нам сейчас позвонили и просили прийти...
     Госпожа Робен прервала ее:
      — Слишком поздно, сестра... Бедная мадам Дюбуа скончалась.
     Монахиня не выразила удивления. Она молитвенно сложила руки под висевшими на шее четками и спросила:
      — Давно это случилось?
      — Нет, думаю, всего несколько минут назад.
     Наступило молчание. Губы монахини беззвучно шевелились. Отец подумал, что она, верно, молится.
     Немного погодя госпожа Робен с дрожью в голосе спросила:
      — Не понимаю, почему вы не пришли раньше. Ведь это совсем близко.
      — Раньше? Разве я вам не сказала, что нам позвонили всего десять минут назад?
     Монахиня была невысокого роста, полная, круглолицая и румяная. Из-под чепца поблескивали карие глаза. Она переводила взгляд с отца на госпожу Робен.
     После некоторого колебания госпожа Робен снова сказала:
      — Возможно, утром у вас никого не было.
      — Никого не было? Да у нас всегда кто-то на месте. Вы же отлично знаете.
     Отец встретился глазами с госпожой Робен.
     Она уже не плакала. Лицо ее стало суровым. Отец почувствовал, что ноги у него подкашиваются, он тяжело опустился на стул и прошептал:
      — Господи боже мой... Господи боже мой, неужели это возможно... Умереть вот так... умереть вот так...
      — Вам понадобятся наши услуги? — спросила монахиня.
     Отец растерянно пожал плечами и бросил взгляд на госпожу Робен, которая сухо сказала:
      — Я полагаю, что у монахинь есть опыт в таких делах...
      — Конечно, — поспешил сказать отец, — так будет лучше.
     Госпожа Робен все так же пристально смотрела на него, потом спросила:
      — Позвонить вашей невестке?
      — Если можно.
     Соседка направилась к двери.
      — Будьте любезны, — обратилась к ней монахиня, — позвоните также нашей настоятельнице. Объясните ей в чем дело, и она пришлет мне в помощь другую сестру. Мне не придется ходить за ней, и господин Дюбуа не будет тут один.
     Она назвала номер телефона, и госпожа Робен вышла, даже не оглянувшись.
     
     
     57
     
     Отец объяснил монахиням, что все необходимое они найдут в шкафу, стоящем в спальне. Сам он не в силах был подняться по лестнице. Все время кто-то приходил, уходил. Госпожа Робен, ее служанка. Потом появились Поль с шумно причитавшей Мишлиной.
     Старик понял, что она говорила о какой-то медицинской сестре, живущей на улице Вальер, которой в тот день не оказалось дома. Она говорила быстро и громко. Временами останавливалась, чтобы всплакнуть или ответить на вопросы монахини. Выбрав минуту, Поль подошел к отцу и сказал:
      — Покойницу нельзя оставлять наверху. Будут приходить люди, а лестница у нас неудобная. Надо положить ее в столовой.
      — Но там нет кровати, — заметил отец.
      — По-моему, в комнате Жюльена стоит односпальная кровать.
      — Стоит.
      — Вот мы и снесем ее вниз.
      — Как же ты это сделаешь?
      — Не беспокойся. Я сам всем займусь.
     Отец понял, что ему лучше ни во что не вмешиваться. Жена умерла меньше часа назад, и вот в доме уже все перевернуто вверх дном. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Вокруг шумели, разговаривали, суетились. Как будто смерть всех закрутила, завертела, вовлекла в какой-то жуткий хоровод, в котором только он один не принимал участия.
     Он увидел, как Поль и служанка Робенов выносят стол из столовой, сняв с него ковровую скатерть в красных цветах и опустив откидные доски.
      — Ведь вы не поставите его просто во дворе? — робко спросил отец.
      — Конечно, нет, — сказал Поль. — Не беспокойся. Мы поставим его в сарай.
     И они понесли стол.
      — Ах, да я и не беспокоюсь, — пробормотал отец, — к чему мне теперь этот стол.
     В этой сутолоке двери все время были открыты настежь, и холодный зимний воздух наполнял кухню. Отец несколько раз начинал кашлять. Хоть он и подбрасывал дрова в топку, хоть и подсаживался к плите, его знобило.
     Из спальни спустилась в кухню госпожа Робен и предложила отцу пойти к ним.
      — Вы вернетесь, когда все будет сделано, — сказала она.
      — Нет. Я хочу остаться здесь.
     Когда отец увидел, что служанка Робенов и та из монахинь, что помоложе, сносят сверху уже обряженную во все черное и посаженную на стул покойницу, горло у него сжалось. Он встал, машинально стянул с головы каскетку, его тело сотрясли рыдания, которые наконец излились в слезах.
      — Господи боже... Господи боже... Бедная моя старушка... Нет, не ей первой следовало умереть...
      — Слушай, не плачь, не то опять раскашляешься, — сказал Поль, подходя к отцу. — Слезами горю не поможешь... Рано или поздно все там будем.
      — И все-таки я ведь старше, мне туда первому надо бы. Он говорил, захлебываясь от рыданий, которые разрывали ему грудь.
     Когда все было закончено, его позвали в столовую. Кровать стояла посреди комнаты, там, где прежде был стол. Мать в черном платье лежала на белоснежной простыне. Почти такая же бледная, как белое полотенце, которым был подвязан ее подбородок. Запавший рот казался прямой и узкой черной полоской. Ночной столик был покрыт салфеткой. Горевшая на нем свеча освещала лишь половину лица усопшей. Рядом с медным подсвечником стояло блюдце с водой, куда монахини положили веточку букса.
     Старшая из монахинь подошла к отцу. Он знал ее в лицо, потому что часто встречал на улице. Она приходила к ним в сад за цветами и фруктами, которые мать дарила сиротам.
      — Ее не успели соборовать, — сказала монахиня, — но мы станем молиться за упокой ее души... Мы ее хорошо знали. У нее было доброе сердце. Она хоть и небогата была, но всегда умела найти более бедных, чем она, и помогала им... И господь воздаст ей за это.
     Монахиня умолкла. Отец поднял на нее глаза. Это была женщина лет пятидесяти. Белый чепец обрамлял ее квадратное лицо, он закрывал виски и был подвязан под подбородком, подчеркивая жесткость черт. Она вполголоса читала молитвы, и ее темные глаза, устремленные на покойницу, время от времени впивались в лица Поля и Мишлины, которые стояли рядышком по другую сторону кровати. Монахиня была видна отцу только сбоку, и все же ему казалось, что ее взгляд, исполненный милосердия, пока она смотрела на мать, выражал упрек, едва он падал на лицо его сына и невестки. Они же стояли потупившись. Так прошло несколько долгих минут, потом в дверь кухни постучали, и Мишлина вышла из комнаты, сказав:
      — Не беспокойтесь, я схожу и узнаю, кто это.
     Она скоро вернулась вместе с мадемуазель Мартой, которую вела под руку другая соседка. Мадемуазель Марта плакала. Она окропила усопшую святой водой, потом подошла к отцу и зашептала:
      — Господи Иисусе, до чего же мы бренны на этой земле... Еще в субботу я видела, как мадам Дюбуа шла на работу... Она совсем не казалась больной... И вот сегодня ее уже нет... До чего же мы бренны.
     Старушка умолкла. Наступило долгое молчание, потом та монахиня, что постарше, осенила себя крестным знамением и вышла.
     Отец смотрел на руки жены. Эти большие руки с искривленными пальцами и распухшими суставами были сложены на груди... Казалось, четки с фиолетовыми бусинами сплели между собой ее пальцы. Колеблющееся пламя свечи плясало на распятье из мельхиора, которое увенчивало четки.
     Отец почувствовал, что кто-то взял его под руку.
      — Пойдемте, — сказала монахиня. — Здесь надо открыть окно... Пойдемте, а то еще простудитесь.
     
     
     58
     
     До самой ночи отец просидел на своем обычном месте, глядя то в окно — на тот клочок земли, где утром упала мать, то на решетку топки. Служанка Робенов, выйдя за сабо матери, принесла также и оброненный ею нож. Ветер по-прежнему терзал испанские артишоки. Теперь полопались другие веревки и мешки снесло в сторону, они валялись на грядках или катились в направлении колодца. Ветер разметал солому. В саду бесчинствовала зима.
     В кухне все время толклись люди, входили, выходили. Отец даже не поднимался с места.
     Поль попросил у отца бумаги, необходимые для того, чтобы выполнить формальности, связанные с похоронами, и адрес Жюльена, которому надо было послать телеграмму. Старик сказал:
      — Все это лежит в ящике буфета, в столовой. Там и письма Жюльена, на конвертах есть обратный адрес. Принеси сюда ящик, мы здесь быстрее найдем.
     Поль вместе с женой пошел в столовую. Они пробыли там несколько минут. Отыскали нужные бумаги и конверт, после чего Поль ушел.
     Отец встал со стула только при появлении священника. Он снял каскетку и опять заплакал.
     Священник пробыл недолго. Стемнело. Мишлина проводила его до крыльца. Вернувшись в кухню, она сказала:
      — Вот и снег пошел.
      — Только этого не хватало, — отозвался отец.
     Он встал, зажег керосиновую лампу и закрыл ставни. За окном носились по ветру пушистые снежинки.
     Поль вернулся около семи вечера. Глаза его блестели, и от него разило вином. Он объявил, что все сделано.
      — Домой ты заходил? — спросила Мишлина.
      — А как же. Служанка пришлет нам ужин сюда. Отец поест и ляжет. А мы с тобой посидим возле покойницы.
      — Тут еще наши соседи обещали прийти, — сказал отец.
      — Это ни к чему, — буркнул Поль. — Зачем беспокоить людей, вытаскивать их из дому ночью, да еще в такую погоду... Мертвых этим все равно не вернешь.
     Зашло еще несколько человек, потом рассыльный Поля принес корзинку с едой. Мишлина согрела ужин, и все трое поели. Уходя, служанка Робенов затопила печь в спальне и приготовила отцу постель. Мишлина дважды поднималась наверх с коптилкой, чтобы подбросить дров. И всякий раз она говорила:
      — Что за фантазия жить без электричества!
     Отец ничего не отвечал. Он все время порывался спросить Мишлину, почему она сразу не прислала сестру, как обещала, но не решался. Он припомнил, что, когда она вернулась, она все твердила о какой-то медицинской сестре. Он толком не понял, о чем она говорила, но боялся своим вопросом рассердить невестку. И все-таки каждый раз, когда их взгляды встречались, у отца что-то подступало к горлу.
     Вскоре после ужина пришел Робен с двумя другими соседями. Они окропили усопшую святой водой, потом Мишлина и Поль принесли из столовой стулья.
      — Может, что-нибудь выпьете? — предложила Мишлина.
     Поль взглянул на отца и спросил:
      — У тебя, верно, найдется в погребе несколько бутылок? Я спущусь и принесу одну.
     Мужчины запротестовали. Не станут они пить вино в такой поздний час.
      — У меня сварен кофе, — сказала Мишлина.
      — Вот это самое подходящее, — отозвался Робен, — раз мы пришли провести ночь возле покойницы.
      — Незачем вам сидеть возле покойницы, — сказал Поль. — Незачем. Выпейте с нами кофе, а потом все пойдут спать. И отец тоже... Мы с женой останемся тут, возьмем шезлонг... Какой смысл проводить всю ночь без сна. Это уже отживший обычай.
     Соседи переглянулись, потом посмотрели на отца, и он прочел в их взглядах вопрос.
      — Право, не знаю, — пробормотал он. — Раз уж Поль с женой решили остаться, пожалуй, в такой холод вам и вправду не стоит целую ночь не спать.
     Наступило неловкое молчание. Мишлина налила соседям кофе, а отцу подала липовый отвар. Кто-то заговорил о войне. Беседа на некоторое время оживилась. Говорили об освобождении Страсбурга и о том, что 1-я французская армия ведет бои в районе Зундгау. Это название упоминалось несколько раз, но отцу оно ничего не говорило. Он только понял, что оно имеет какое-то отношение к Эльзасу, однако расспрашивать не решился. Он лишь слушал. Толковали о войне, о том, что зима может задержать продвижение союзников, но война была от него бесконечно далека. А вот зима и вправду наступила. Она, можно сказать, действительно наступила в это самое утро. Не успел он еще ее почувствовать, как она уже отняла у него жену. А из-за чего? Из-за нескольких артишоков, которые в конце концов все равно замерзнут.
     Отец вскоре перестал следить за беседой соседей и сына. Мысленно он вновь переживал минувший день с того самого часа, когда поднялся. Он вновь с необыкновенной отчетливостью видел каждое самое незначительное событие. Вновь видел каждое движение жены. Слышал каждое ее слово. Он дошел до той минуты, когда она надела свое суконное пальто, чтобы выйти из дому, и тут слова, произнесенные ею, сами всплыли в памяти без всякого усилия с его стороны.
     Тогда отец перестал разматывать клубок воспоминаний и снова вернулся к действительности. Соседи обсуждали вопрос о национализации угольных шахт на севере страны. Он немного послушал, потом поднял руку и спросил:
      — Знаете, что она мне сказала?
     Все умолкли и посмотрели на него; еще тише и медленнее он повторил:
      — Знаете, что она мне сказала, стоя на пороге?
     Он сделал короткую паузу, но вовсе не потому, что ждал ответа.
      — Так вот, она сказала: «Накину пальто. И пойду укреплю мешки. У меня еще хватит времени до ухода на работу».
     Его слова ни на кого не произвели впечатления. Соседи переглянулись и покачали головой. А Поль сказал:
      — Ну да, ты нам уже говорил: она вышла из дому, чтобы подвязать артишоки.
     Отец повысил голос:
      — Я вовсе не о том. Но я все никак не мог вспомнить ее последние слова. А теперь вспомнил. Она сказала: «До ухода на работу».
     Поль пожал плечами.
      — Шел бы ты спать, — сказал он. — Ты устал.
      — Да, я устал... «Работа»... Вот ее последнее слово, понимаешь... Последнее...
     Отец поднялся. Соседи последовали его примеру, сказав, что, раз они не нужны, они не станут дольше засиживаться.
     Когда посторонние ушли, отец направился в столовую и закрыл за собой дверь. Впервые после смерти матери он остался с ней наедине. В комнате было очень холодно, однако, несмотря на открытое окно, в ней уже отчетливо чувствовался запах тления. Отец подошел к кровати. Свеча догорала, пламя ее колебалось от дуновения воздуха, проникавшего сквозь щели ставен. Старик прошептал:
      — Бедная ты моя... Вот к тебе и пришла зима... А перед тем, как уйти навсегда, ты говорила о работе... А потом наступил конец. — Он уже давно отвык молиться и только прибавил: — Господи, если есть рай, то ее место там... Ведь в церковь-то она не ходила только из-за работы.
     Отец несколько раз повторил это слово. Потом, чувствуя, как его пробирает холод, окропил покойницу святой водой и тихо вышел.
     
     
     59
     
     Кровать, на которой умерла мать, так и осталась неприбранной. На ней лежали только матрас да перина, перекинутая через железную перекладину изножья. Стоявшая рядом кровать была приготовлена для отца, на ней были чистые простыни и подушка.
     Старик поставил коптилку на ореховую крышку старинного ларя, стоявшую возле кровати, потом подошел к печке. Открыл дверцу, помешал кочергой жар и подкинул толстое полено. Ветер немного утих, и отец подумал, что снег теперь пойдет гуще. К утру, должно быть, все крыльцо заметет, а вот матери уже нет, и некому теперь очистить ступеньки и посыпать их золой. Да, ее уже нет, и некому будет сходить в сарай за дровами и за водой к колодцу. Ее уж нет, и она никогда больше не будет ничем заниматься. Ни стряпней, ни покупками, ничем. Конечно, пока мать не похоронят, найдется кому все это делать, но, как только она навечно покинет дом, в нем воцарится страшная пустота. Весь день была такая сутолока, что у отца совсем не было времени об этом подумать. И вот теперь, когда он остался один в их спальне, эти мысли нахлынули на него. О какой бы стороне своей жизни отец ни думал, всюду он видел зияющую пустоту. С уходом матери жизнь станет невыносимой. И как быстро она ушла! Взяла да и ушла, еще такая сильная, такая работящая. Ведь последнее ее слово тоже было о работе. Работа занимала столько места в их общей жизни, и, в сущности, вполне естественно, что мать умерла именно так. Только случилось это слишком рано. По ее годам она бы должна была проводить его в могилу. Если бы она его пережила, ей бы не так трудно, как ему, было приспособиться к одинокому существованию.
     Она оставила его одного, а он даже не знает, есть ли у них деньги. Ведь она вела весь дом. У них были ценные бумаги, сберегательная книжка. В ящике буфета, в столовой, должны были лежать деньги, которые они выручили от продажи фруктов, и те, что она заработала в детском саду. Похороны, конечно, дорого обойдутся.
     Отец медленно разделся. Когда он лег в постель, его ноги сразу заледенели от холодной сырости простынь. Да, это тоже была ее забота: она приносила грелку в постель и три-четыре раза передвигала ее с места на место, пока он не ляжет. А в этот вечер никто не позаботился согреть постель, и, хотя печка топилась, отец долго не мог согреться.
     Обычно он гасил коптилку, перед тем как лечь спать. Но в этот вечер он долго не решался ее погасить. Пристально глядел на потолок, где плясали отблески колеблющегося огонька.
     И все твердил себе, что жена умерла.
     Она оставила его совсем одного, и от забот голова у него шла кругом. Для нее теперь уже все хлопоты окончены. Пока она еще в своем доме, но уже внизу, в холодной столовой, куда в обычные дни входили только затем, чтобы достать что-нибудь из буфета.
     Теперь оттуда вынесли стол и мать положили посреди комнаты, на кровати Жюльена. Ее окостеневшее тело уже сковал смертный холод.
     Отец повернулся на бок и поджал ноги. Ему неприятно было лежать вытянувшись, как будто он покойник. Он чувствовал, что его одолевает усталость, подкрадывается сон. Он приподнялся на локте, задул коптилку и опять лег на бок.
     Он думал о жене, думал он также и об этом старом высохшем мертвеце, которого Жюльен принес сюда в тот вечер и который до сих пор лежит в сарае на чердаке.
     Лицо у матери было еще человеческим лицом, но, в сущности, она уже мало чем отличалась от этого мертвеца.
     Она лежала внизу, в столовой, и отец подумал, что и его, верно, положат там же в тот или иной день, когда он кончит тянуть свою лямку.
     
     
     60
     
     Когда на следующее утро отец сошел вниз, в кухне была только Мишлина. Она подогрела кофе и молоко.
      — Поль ушел, — сказала она. — Сами понимаете, дела. Надо проверить, как идет погрузка машин. Два шофера выезжают в рейс сегодня утром, а один должен был вернуться из Бреса вчера вечером.
      — Понятно. Знаю, жизнь не остановится от того, что моя бедная жена скончалась.
     Солнце уже, должно быть, взошло, но ставни были еще прикрыты, и горела керосиновая лампа.
      — Сейчас открою ставни, — сказал отец.
      — Снег шел всю ночь. И сейчас идет.
     Отец раскрыл ставни. В саду было белым-бело. Испанские артишоки походили на кое-как слепленные снежные бабы. Ветер замел снегом стебли и листья и те мешки, которые не сумел сорвать. Теперь ветер стих. Небо нависло совсем низко, и редкие хлопья, кружась, падали на землю. Такой легкий снег бывает только при сильном морозе.
      — Я сейчас тоже пойду, мне надо привести себя в порядок и переодеться, — сказала Мишлина. — И пришлю сюда нашего рассыльного, пусть он подметет крыльцо и расчистит центральную дорожку, а то, когда начнут приходить люди, в кухне будет просто потоп.
     Она говорила быстро, и в голосе ее слышалось раздражение.
      — Я вам причиняю столько хлопот, — сказал отец.
     Его слова, казалось, удивили невестку. Она замялась, потом ответила:
      — Те, кто уходит из жизни, обретают покой. А все хлопоты достаются живым.
     Отец сел за стол, и Мишлина подала ему кофе с молоком. Он накрошил хлеба в чашку, потом, заметив, что невестка надевает пальто, сказал:
      — Надо заплатить доктору. Вчера у меня голова шла кругом, и я не подумал об этом.
      — Позднее сочтемся. Поль расплатился с ним вечером, когда ходил к нему за свидетельством о смерти. Не беспокойтесь. — Уже подходя к двери, Мишлина спросила: — Деньги-то у вас хоть есть? Они, правда, вам не понадобятся, но все же немножко нужно иметь при себе.
      — Деньги должны быть у нее в кошельке. И в буфете, в столовой, тоже. Я посмотрю.
     Переступая порог, Мишлина сказала:
      — Когда придет рассыльный, скажите, чтобы он натаскал дров.
     Она ушла, и отец принялся за еду. Кофе был не такой вкусный, как тот, что варила мать. Старик медленно съел намоченный хлеб, но кофе допил с трудом. Покончив с едой, он свернул сигаретку и собрался уже закурить, но спохватился. Положил сигарету на край стола и пошел в столовую. Там горела новая свеча. Щеки матери запали еще больше, лоб у нее блестел, как будто был покрыт инеем.
      — Бедная ты моя, — прошептал отец. — Здесь у тебя не тепло... Скверно умирать зимой.
     В столовой он пробыл недолго. Трудно было выносить холод и запах тления. Старик потянул на себя верхний ящик буфета и вытащил его из гнезда. Поставил ящик на кухонный стол и прикрыл дверь в столовую.
     Управившись со всем этим, он закурил и с минуту смотрел на ящик, в котором в беспорядке лежали бумаги. Он ничего не смыслил во всех этих бумагах и не решался до них дотронуться. Должно быть, Поль тут все перерыл, когда искал документы и адрес Жюльена. Надо все-таки посмотреть, сколько денег оставила мать, ведь похороны обойдутся недешево.
     Отец достал из ящика старые почтовые календари, какие-то документы, тетрадь с рецептами разных блюд, несколько записных книжек в синей обложке, куда мать уже много лет записывала все, что продавала: кроликов, овощи, фрукты. Была здесь и записная книжка с адресами — отцу трудно было их разбирать. Он отложил ее в сторону, подумав, что она пригодится, когда надо будет рассылать извещения о похоронах. Да, предстоит еще разослать извещения, впрочем, Поль, наверное, уже об этом позаботился. Все это делается через похоронное бюро. Потом ему попалась толстая связка писем — почти все они были от Жюльена. Бумажник лежал на самом дне ящика. Большой бумажник из желтой негнущейся кожи с широкой коричневой застежкой, которая громко щелкала, когда его раскрывали. Бумажник не был закрыт. Отец часто видел, как жена прятала туда деньги или доставала их оттуда, когда надо было, к примеру, расплачиваться за дрова или за бочонок вина.
     Он раскрыл бумажник и вынул оттуда три десятифранковые и две пятифранковые бумажки. На минуту он задумался. Трудно было представить себе, что в доме больше нет денег. Он знал, что жена уже несколько месяцев не ходила в банк. Неужели все отослала Жюльену? Но ведь она постоянно твердила, что хочет подождать, пока родится ребенок. Может, она спрятала деньги в другое место? Отец достал из ящика последние бумаги. Это были страховые полисы. Потом он осмотрел все, что выложил на стол, и открыл небольшую картонную коробку, обтянутую сильно выцветшей материей — желтой в белую полоску, с крохотными красными и голубыми цветочками. В коробке было несколько старых монет, которые уже не имели хождения. Отец обнаружил там и жетон, доставшийся ему при жеребьевке. Это был круглый металлический жетон, покрытый с оборотной стороны черной, а с лицевой — белой эмалью. По краю его шли две полоски — синяя и красная, а в середине была надпись: «Да здравствуют призывники 1893 года». Более крупными цифрами был выведен номер: 156. К жетону был еще прикреплен выгоревший обрывок трехцветной ленты, заколотой большой английской булавкой. Отец долго вертел в руке жетон. Он вновь видел этот день 1893 года. Стояла весна. Ярко светило солнце, много смеющихся парней. Некоторые жаловались, что им во время жеребьевки выпал несчастливый номер и теперь придется три или четыре года служить вдали от Франции. Отец уже начал было вспоминать свою службу в армии, но тут же спохватился. Сейчас это было не ко времени. Надо поискать деньги в другом месте. Он положил обратно в коробку сердце Иисусово из красного бархата на фоне желтого шелка, в овальной медной рамочке с выпуклым стеклом. Сломанную ручку. Вязаный кошелек, в котором лежала медная монетка в одно су и два медальона с ликом богоматери. В ту же коробку он сунул старую зажигалку без колесика и другой кошелек, отделанный по бокам ракушками. На этом кошельке была надпись, сделанная такими мелкими буковками, что старик без очков не мог ее разобрать, однако он вспомнил, что там написано слово «Сет». Он ездил в город Сет на состязания по гимнастике и привез оттуда этот сувенир в подарок своей первой жене, которая в ту пору была еще его невестой.
     Давненько это было, но он очень хорошо помнил пляж, куда ходил купаться после состязаний. Он как будто снова видела женщин, которые, подобрав юбки, бежали босиком за ракушками, когда волны отступали. На миг ему почудилось, будто в кухню хлынуло горячее солнце того дня и он сейчас услышит крики женщин, убегавших на сухой песок от настигающей их волны.
     Отец глубоко вздохнул, смежил веки и несколько секунд просидел с закрытыми глазами. Когда он вновь их открыл, все в кухне виделось ему как в тумане, и он почувствовал, что по лицу у него текут слезы.
     Он вытер глаза, высморкался и отнес ящик на место. Оставил только бумажник, который с трудом засунул в карман брюк. Лучше уж держать деньги при себе: мало ли какие будут приходить люди, всякое может случиться. Потом он разыскал в кухонном шкафчике кошелек жены. Это был старый кошелек из черной клеенки, который она без конца зашивала, перевязанный шнурком от ботинок. В кошельке лежала только пятифранковая бумажка и несколько мелких монет. В другом отделении были продовольственные карточки и фотография Жюльена, к которой полоской клейкой бумаги был прикреплен цветок клевера с четырьмя лепестками.
     Отец подумал, что жена могла спрятать деньги в шкаф, стоявший в спальне. С минуту он колебался. Если он подымется наверх, не заперев на ключ входную дверь, всякий может войти и выйти, а он и не услышит. Обычно он не был таким подозрительным, но теперь вдруг испугался, что его могут обворовать, унести то немногое, что у него есть.
     Старик потоптался возле лестницы, потом наконец решился. На то, чтобы осмотреть шкаф, уйдет, конечно, немало времени, но зато он потом запрет его и ключ положит в карман.
     С замком пришлось повозиться, так как шкаф много лет не запирался. Отцу стало жарко. Он напоминал вора, который торопится из страха, что его могут застигнуть. Это было глупо. Он это понимал и твердил про себя, что он в своем доме и пока еще вправе поступать так, как находит нужным. Все же когда ему удалось наконец запереть шкаф, он поспешно спустился по лестнице.
     Никто не приходил. Отец сел на свое обычное место, свернул сигаретку, закурил, подбросил поленьев в огонь, потом, положив обе ноги на дверцу топки, стал ждать.
     
     
     61
     
     Этот день был изнуряющим. Все утро до одиннадцати часов прошло в ожидании. Рассыльный Поля принес рагу в кастрюле, бидон с супом и немного яблочного мармелада. Он смел с лестницы снег, и отцу пришлось дважды выходить и предупреждать его, чтобы он не обивал метлу о железные перила. Мальчишка был дерзкий, и старик долго колебался, прежде чем дать ему ключ от сарая, чтобы тот притащил две корзины дров.
     Когда рассыльный ушел, отца навестил Робен, пришедший узнать, не надо ли ему чего. Отец ответил, что ему ничего не нужно, а если понадобится, то обо всем позаботятся дети. Он все время вспоминал взгляд госпожи Робен, когда выяснилась эта история с опоздавшей сестрой, и ему становилось не по себе. Робен захотел окропить усопшую святой водой, и отец прошел с ним в столовую. Он снова повторил, как несправедливо, что жена умерла раньше его. Он повторял это всякому, кто приходил.
     Жюльен приехал около полудня — единственным утренним поездом. Поцеловав отца, он спросил:
      — Где она?
     Старик показал подбородком на дверь столовой и вошел туда вслед за сыном.
     Жюльен наклонился, прикоснулся губами ко лбу матери, потом опустился на колени возле кровати, уткнулся головой в простыню и заплакал.
     Отец с минуту смотрел на сына, и глаза его тоже наполнились слезами.
     Когда они вернулись на кухню, Жюльен спросил:
      — Но что это было? Что с ней произошло? Несчастный случай?
     Старик рассказал все с мельчайшими подробностями. О ветре. Об артишоках. О том, как мать во что бы то ни стало решила их укрыть. О том, с каким трудом он притащил ее домой. Как бегал к соседям. Как они ему помогали. Как пришел доктор... И тут он запнулся.
      — А что сказал доктор? Отец только развел руками.
      — Что поделаешь? Силы-то у нее были на исходе... Он сказал что-то об уколах... Я толком не понял, о каких... Пришла сестра, но было слишком поздно. Мать, должно быть, несколько дней ходила больная. Ты же сам знаешь, она была не из мнительных... Не из тех, что вечно жалуются то на одно, то на другое... Для нее, как и для меня, на первом месте была работа... Дел всегда по горло. Ведь жить-то надо. А в войну стало еще труднее... «Работа» — вот последнее слово, которое я от нее услышал.
     И отец повторил сыну последние слова матери. Потом он рассказал, что мать каждый день ходила на работу в детский сад. Объяснил, ради чего она это делала и как собиралась распорядиться заработанными деньгами.
     Тут он опять запнулся. Жюльен слушал его, сидя на ступеньке лестницы, сгорбившись, опустив голову.
      — И хуже всего то, — прибавил отец, — что я даже не знаю, куда она девала эти деньги. — Он достал бумажник и показал сыну его содержимое. — Видишь? Это все... Должно быть, она спрятала деньги в другом месте.
     Жюльен даже не поднял головы, не взглянул на бумажник. Он только сказал:
      — Знаешь, меня эти деньги не интересуют, плевать я на них хотел... Нет, это невозможно... Невозможно... Как вспомню, что оставил ее совсем здоровой... Но в конце-то концов...
     Он замолчал. Вытер глаза и поднял голову. И только тут отец заметил, что сын сбрил бороду и подстригся. Щеки у него запали, под глазами были круги.
      — Ты плохо выглядишь.
     Жюльен пожал плечами.
      — Давай-ка поедим, — предложил старик. — Тут мне Мишлина обед прислала. Да еще с вечера осталось. Нам с тобой вдвоем вполне хватит.
      — Ешь. Я не голоден.
      — Да и я не голоден, но нужно поддержать силы. Поедим сейчас, а то потом начнут приходить люди.
     Они присели к столу, и за едой старик все говорил о рассыльном, который его раздражал.
      — Когда поешь, — сказал он, — сходи в сарай. Посмотри, хорошо ли он запер дверь. Впрочем, войди-ка сначала внутрь и проверь, не шарил ли он в стенных шкафах, где инструменты... На стене возле поленниц у меня висели два садовых ножа — погляди, на месте ли они. Добрые ножи. За такие нынче надо хорошие деньги заплатить. Да еще теперь, с этой войной, таких, пожалуй, и не купишь. Нож поменьше — ну тот, что прямо над головой висит, знаешь, с расколотой ручкой. Вот уже несколько лет все собираюсь ее починить. Да никак времени не выкрою. В хорошую погоду целый день возишься в огороде, а в ненастье я уже не могу работать в нетопленном сарае. Все твержу себе, что сарай надо проконопатить, но только эта работа уже не по моим годам... Да, так о чем это я говорил?.. Ах да, о садовом ноже, ты его знаешь. Так вот, я купил его у Ражино... Тебе тогда было года три или четыре... Не помнишь? Ражино жил за холмом Манси. Славный был человек... И этим ножом он пользовался уже лет тридцать. Я познакомился с Ражино, когда вернулся с той войны...
     Жюльен молчал. Время от времени он только кивал головою, и отец продолжал свой нескончаемый рассказ, в центре которого был нож, а от него во все стороны расходились бесконечные истории — они соединялись, пересекались, следовали одна за другой и в конце концов по какой-нибудь поперечной тропинке неизменно возвращались к старому ножу.
     Отец все говорил, медленно ведя свой рассказ по ухабистой дороге воспоминаний, и, по мере того как старик продвигался вперед, ему казалось, что на душе у него становится не так тоскливо.
     Однако тоска охватила его с новой силой, как только стали приходить люди. Каждый раз надо было заново рассказывать, как умирала мать. Отец начинал свое повествование одними и теми же словами, все так же неторопливо, и все шло хорошо, пока он не доходил до визита доктора. Тут он испытывал немалые трудности, стараясь обойти истину и погружаясь в расплывчатые объяснения. Он говорил, что силы у покойной жены были уже на исходе, что, во всяком случае, время было упущено, но он сам чувствовал, что в его рассказе чего-то недостает. У него на самом деле не было такого чувства, что он говорит неправду, — просто он был убежден, что опускает некоторые подробности, которые не могут никого интересовать. Однако, чтобы обойти их, ему приходилось в одном определенном месте своего повествования оставлять путь, усеянный фактами, и идти по зыбкой стезе, употребляя слова, за которыми не скрывалось ничего видимого и осязаемого. Для него, хранившего в памяти сотни длинных историй, это было непривычно, и он с трудом приспосабливался к такому положению. До момента появления врача все шло хорошо: отец всякий раз употреблял все те же слова, говорил все так же неторопливо, вздыхал в одних и тех же местах. А затем его рассказ становился все более расплывчатым, старик это сознавал и вскоре стал опасаться, как бы Жюльен не вздумал задать ему какой-нибудь вопрос, требующий точного ответа.
     Поэтому отец почувствовал чуть ли не облегчение, когда около четырех Жюльен сказал:
      — Я ненадолго отлучусь.
      — Только смотри возвращайся к пяти часам, когда мать будут класть в гроб.
      — Я ненадолго, хочу только повидать господина Робена.
      — Да, но... Да, но...
     Тревога, уже было утихшая, опять овладела отцом, она стала еще сильнее. Все же он ничего не посмел сказать. Его охватило смятение, и оно все возрастало из-за присутствия нескольких друзей, которых он давно не видел и которые все не уходили. Для каждого вновь пришедшего отец сызнова начинал свой рассказ, и те, кто его уже слышал, как бы сопровождая его речь, сочувственно кивали и беспомощно пожимали плечами. И старик боялся, как бы кто-нибудь вдруг не остановил его и не сказал, что в одном месте он каждый раз что-то путает, сбивается.
     В конце концов отец совсем изнемог. Несколько раз на него нападал сильный кашель, и ему приходилось надолго умолкать.
     Жюльена не было всего полчаса. Когда он вернулся, отец испытующе посмотрел на сына, и ему показалось, что лицо у Жюльена стало более суровым. Взгляд его не сулил ничего доброго. Немного помявшись, старик спросил:
      — Ну как, ты застал их?
      — Дома только госпожа Робен.
      — И что она тебе сказала?
     Жюльен пожал плечами:
      — А что она могла сказать? Сказала то, что принято говорить в таких случаях... Она очень любила маму, думаю, она искренне огорчена.
     Отец вздохнул. Неужели госпожа Робен и вправду не упомянула о том, что сестра пришла слишком поздно? А может, Жюльен просто хочет подождать, когда уйдут посторонние? Или ждет Поля? Или ждет, когда мать уже похоронят? А может, это он, отец, все преувеличивает? В конце концов, что произошло? Должна была прийти сестра, она пришла не сразу. Потом что-то говорили о какой-то другой медицинской сестре. А мать умерла. Если доктор ничего не сделал, стало быть, ничего и нельзя было сделать. Так уж она, эта жизнь, устроена — всегда кончается смертью. А смерть приходит, когда силы у человека иссякнут. Так-то. У них у обоих силы иссякли, но, видно, у матери их было меньше, чем у него. И не в возрасте тут дело. Она никогда не хотела лечиться. Не хотела отдавать свои деньги докторам. Она даже сама приспособила свой старый корсет под бандаж, а ведь грыжа очень ее донимала. И все для того, чтобы сэкономить какие-то жалкие гроши.
     Отец думал об этом урывками, когда одни уходили, а другие еще не успели прийти; и всем этим людям, даже тем, кого он не помнил, он считал себя обязанным повторять все тот же рассказ о смерти своей жены.
     В пять часов вечера пришли служащие похоронного бюро, чтобы положить покойницу в гроб. В кухне и без того было не слишком тепло, а теперь, когда дверь долго стояла открытой, зима окончательно захватила дом. Холод, снег, который люди приносили на подошвах, надвигающаяся темнота, приглушавшая свет лампы, — словом, сама зима, казалось, пришла за матерью прямо в дом.
     В столовой передвигали мебель, и служащие похоронного бюро, став на табуретки, затягивали стены черными полотнищами.
     А потом настало время, когда мать положили в гроб. До сих пор она еще была тут, у себя. Уже не та, что прежде, но все же пока еще здесь. Каждый раз, когда отец оставался в столовой наедине с женой, он разговаривал с ней, как если бы она была жива. И вот она уходила безвозвратно. В этой комнате, столь не похожей теперь на их прежнюю столовую, она была уже не у себя дома, а когда люди в черном закрыли гроб крышкой и быстро привинтили ее, мать ушла окончательно. Отец плакал, но невольно отмечал про себя, какие у служителей похоронного бюро отличные инструменты и как они ловко управляются со своим делом. Он почувствовал, что кто-то взял его под руку. Это был Жюльен, который стоял рядом и плакал.
     И так они стояли и ждали, пока деревянный ящик не поставили на возвышение и не накрыли черным покровом, на котором был вышит серебром большой крест. Служащие похоронного бюро зажгли по свече у каждого угла гроба, и все поочередно окропили гроб святой водой, окуная большое кропило в металлическое ведро.
     А когда люди разошлись, отец снова сел на свое обычное место в кухне возле плиты.
     
     
     62
     
     Поль тоже пришел и был при том, когда мать укладывали в гроб; отец видел, что он о чем-то говорил с Жюльеном, но о чем именно, не слышал. Вскоре после этого Поль ушел. Немного погодя ушла и Мишлина, но люди продолжали приходить до восьми вечера.
     Последним появился Вентренье.
      — Извините, но я не мог раньше, — сказал он, — в мэрии у меня столько дел.
     После Освобождения Вентренье стал во главе муниципального совета.
     Отец ответил:
      — Какие тут могут быть извинения. Оттого, что одни умирают, жизнь других не останавливается.
     Эти слова старик часто повторял в течение всего дня. И неизменно прибавлял, понизив голос:
      — Такое несчастье, и что мне теперь делать в этом жалком мире.
     Те, кому он это говорил, пытались переубедить его, утешить, но отец перебивал их:
      — Знаете, я сам себя утешаю... Я утешаю себя только тем, что скоро последую за ней.
     Прощаясь, Мишлина сказала:
      — Если вы не возражаете, сегодня мы не останемся бодрствовать у гроба покойной, ведь мы уже пробыли прошлую ночь...
     Когда все ушли, Жюльен спросил:
      — Странно все-таки, что никто не предложил провести ночь возле мамы.
     Отец почувствовал, что его снова охватывает смятение. Он пробормотал:
      — Видишь ли, теперь это делают все реже... И потом, вчера Поль с женою просидели до утра. А сегодня, раз уж ты здесь... Впрочем, и тебе не обязательно всю ночь бодрствовать. Особенно сейчас, когда мать уже в гробу. Если захочешь лечь спать, мы устроим...
     Жюльен прервал его:
      — Не беспокойся. Если мне захочется отдохнуть, я возьму шезлонг.
     Отец не стал настаивать. Он разогрел то, что оставалось от обеда, и оба поели почти в полном молчании. Непривычно пустовало место матери. Отец часто поглядывал на ее стул. Поглядывал он и на сына, не сводившего глаз со спинки стула, на котором столько лет сидела мать.
     После ужина отец достал жестянку с табаком и свернул сигаретку. Закурил, а потом вынул из кармана фартука пачку, которую накануне оставил ему сосед.
      — Возьми-ка. Хочешь выкурить сигарету? Мне их дал господин Робен. Вчера у меня так дрожали руки, что я даже не мог скрутить сигаретку.
     Жюльен ничего не ответил, и отец, пододвинув к нему пачку, лежавшую на клеенке, прибавил:
      — Ну же, бери.
      — Нет, спасибо. Я бросил курить.
      — Вот как?
      — Я теперь продаю свои сигареты или меняю на сахар.
      — Вот оно что!.. А для меня это единственное удовольствие.
     Ему хотелось спросить у Жюльена, что тот теперь делает, как им живется в Лионе, но он не решался. И только спросил:
      — Значит, твоя жена приедет завтра утром в одиннадцать?
      — Да. Она не могла отпроситься на два дня.
     Жюльен неподвижно сидел перед пустой тарелкой, положив локти на стол и подперев голову правой рукой. Отец чувствовал, как между ними встало молчание. Молчание это тяготило его, и вместе с тем он страшился, что Жюльен заговорит. Этот неясный страх жил в нем с той самой минуты, когда сын вошел в дом. В конце концов старик сказал:
      — Пожалуй, я вымою посуду. И приготовлю себе отвар... Выпьешь чашку?
      — Нет. Но подожди, я сейчас тебе его приготовлю. О посуде тоже не беспокойся, у меня вся ночь впереди, я вымою.
     Выпив отвар из вербены, отец вздохнул и поднялся.
      — Попрощаюсь с ней на ночь. И пойду спать.
     Жюльен вместе с отцом пошел в столовую, где стоял гроб. Они пробыли там несколько минут в молчании. Выходя, старик сказал:
      — Это ее последняя ночь дома. Господи, до чего же мы бренны на этой земле! Ну, я пошел наверх... Едва на ногах держусь.
     
     
     63
     
     Этой ночью отец почти не спал. Несколько раз он даже хотел встать. Ему казалось, что не следовало оставлять сына одного у гроба матери, нехорошо это. А потом он убеждал себя, что, быть может, так оно и лучше. У матери с сыном вечно были свои маленькие тайны. А он, старый, и на самом деле всегда держался как-то в стороне от этого. Конечно, Жюльен предпочитает провести последнюю ночь наедине с матерью. До отца не доносилось никаких звуков, но он представлял себе, как сын время от времени отворяет дверь в столовую и минуту-другую стоит возле гроба. Он пытался припомнить смерть своей собственной матери, но с тех пор прошло больше сорока лет, и многие подробности забылись. Он гораздо отчетливее помнил события даже более давние и менее важные, помнил их, должно быть, потому, что они были связаны с повседневной жизнью.
     Мешали ему также заснуть и мысли об одиночестве. Когда все будет кончено, он останется тут совсем один. А если он и впрямь окажется совсем один, ему остается только ждать смерти. Прежде он никогда об этом не думал, но теперь ему стало казаться, что именно жена ограждала его от болезней и смерти. Вероятно, Поль и Мишлина предложат ему переселиться к ним, но он уже знал, что откажется. Он хотел умереть здесь, в своем доме, в своем саду. В тот год, когда он долго болел, он отказался лечь в больницу именно потому, что боялся там умереть. Это было одно соображение, а кроме того, он был уверен, что никто не сможет за ним так ходить, как жена. Пожалуй, тогда он по-настоящему этого не сознавал, но этой ночью он наконец понял, что то была одна из смутных причин, по которым он упорно желал остаться дома.
     Утром старик поднялся с тяжелой головой, ему пришлось принять таблетку аспирина. Перед его мысленным взором вставал окутанный мглою путь, по которому ему предстояло теперь идти одному, без путеводной нити, без единого человека, способного поддержать его на ухабах, не дать ему упасть.
     В десять утра Жюльену надо было идти в город заказывать венок. Он сказал отцу, что заедет на вокзал встретить жену, но, по-видимому, он опоздал к поезду, потому что Франсуаза пришла одна. Она долго стояла у гроба матери и беззвучно плакала. Когда она вышла из столовой, отец быстро сказал:
      — Я отчасти даже рад, что вы пришли до возвращения Жюльена... Я хотел вам сказать... Словом, дело в том... Знаете, покойная жена вас очень любила.
     Он с трудом подбирал слова. Одержимый неотвязной мыслью во что бы то ни стало спастись от одиночества, он спешил поскорее высказать свое предложение, которое еще даже не успел хорошенько сформулировать. Он не надеялся, что Франсуаза придет одна, и мысли его еще были сбивчивыми, неустоявшимися.
     Молодая женщина смотрела на него. Ее затуманенные слезами глаза глядели на отца с той ласковой добротою, которая так его трогала. Войдя в дом, она поцеловала его с большей нежностью, чем Жюльен.
     Боясь, что сын вернется, а он не успеет сказать главного, старик наконец нашел нужные слова.
      — Ей-богу, — сказал он, — уверен, что если бы я умер первый, моя бедная жена попросила бы вас поселиться здесь с нею... Так что, вы понимаете...
     Франсуаза мягко повела плечами, покачала головой. Думая, что она хочет что-то сказать, отец замолчал. Прошла минута. Но поскольку она ничего не говорила, он продолжал:
      — Жить в большом городе нелегко... А тут, когда у вас родится ребенок, по крайней мере, есть сад.
      — Я одна ничего не могу решить, — сказала наконец Франсуаза. — И потом в Лионе у меня служба. Да и Жульену здесь вроде бы нечего делать... Словом, надо подумать вместе с ним.
     Отец замолчал. На крыльце послышался шум шагов. Какая-то девушка принесла цветы. Когда она вышла, отец спохватился:
      — Может, надо было ей что-нибудь дать?
     Франсуаза окликнула девушку и дала ей немного мелочи.
      — Я вам отдам, — сказал отец, сунув руку в карман брюк.
      — Ну что вы, зачем.
     Франсуаза присела к столу, на то самое место, где она сидела в свой последний приезд.
      — Придвиньтесь поближе к огню, — предложил отец.
      — Нет, мне не холодно.
     Она сидела на стуле в чуть напряженной позе. На ней было очень широкое черное платье, и беременность ее была почти незаметна. Как и Жюльен накануне, Франсуаза тоже не сводила глаз со спинки стула, на котором обычно сидела мать. Отец предложил ей сесть именно на этот стул, чтоб быть поближе к огню. Он невольно представлял ее себе на этом месте, представлял, что Франсуаза заменит мать и займется хозяйством.
     Словно угадав мысли отца, она встала и предложила:
      — Может, приготовить вам что-нибудь поесть?
      — Не беспокойтесь. Рассыльный Поля должен принести обед. Там, конечно, на троих хватит. Понимаете, со вчерашнего дня я все время заставляю себя есть, аппетита совсем нет.
     Старик вздохнул. Еще раз заглянул в светлые глаза Франсуазы. Они были у нее серовато-голубые, чем-то похожие на глаза матери.
     Ему хотелось еще поговорить с ней о своем плане, но нужные слова не приходили. Да и по правде сказать, он и не очень их искал. Он уже понял, что Франсуаза сама ничего не может решить. Жюльена она, видно, так же боготворит, как и покойная мать: готова все принять, все одобрить, поддержать все его начинания, готова принести себя в жертву и неизменно им восхищаться. Должно быть, именно потому она сразу же понравилась матери. Когда молодые уехали, мать сказала: «Все-таки мне стало спокойнее с тех пор, как я знаю, что у него такая жена». Да, мать оказалась права. И отец понимал, что для Франсуазы на первом месте Жюльен. А он, отец, мало что для нее значит. Она, конечно, добрая и отзывчивая, это видно по ее глазам, но Жюльен, верно, завладел ею целиком, как когда-то сумел завладеть душой своей матери. И теперь в сердце Франсуазы больше ни для кого нет места.
     И тут отец еще больше ощутил свое одиночество. Он сказал чуть слышно:
      — Умирает человек — и для него все кончено, но совсем другое дело для тех, кто остается жить.
     
     
     64
     
     Похороны матери состоялись в три часа пополудни. Несмотря на снег и мороз, пришло много людей проводить ее, двери очень долго были распахнуты настежь, и холодный ветер настудил дом. Отец уже едва держался на ногах, он не вставал со стула, люди подходили к нему, жали ему руку и нанесли в кухню снега до самой плиты.
     Отец поднялся, только когда выносили гроб. Он сдернул с головы каскетку и прошептал:
      — Бедная ты моя старушка... Бедная ты моя старушка...
     Конец фразы заглушили рыдания, которые давно уже теснили его грудь.
     Он, понятно, не мог участвовать в похоронной процессии, не мог в такой холод идти пешком на другой конец города. С ним в доме осталась мадемуазель Марта, которая тоже с трудом передвигалась. Она прежде всего вытерла тряпкой пол, потом села на стул матери, они подбросили в печку поленьев, чтобы натопить дом.
     Потом они заговорили о матери. О том, как жили до войны, как беседовали по вечерам, сидя на скамейке в саду. Они словно вновь видели все это, и каждый вносил свою лепту в воспоминания. Их дуэт мог, казалось, длиться целую вечность, монотонный рассказ о прошлом все дополнялся, все приукрашивался различными подробностями. Говорили они и о войне. Нет, не о той, что еще продолжалась. События, происходившие где-то далеко, мало их занимали. Они говорили сначала о войне 1914 года, потом о той, которая закончилась для них в тот день, когда немцы оставили город. Можно ли было ожидать такого? Ведь они оба родились вскоре после войны 1870 года. В дни их молодости люди часто вспоминали, как пруссаки оккупировали город.
     Так они и беседовали, не выказывая ни горя, ни радости, перебирая множество воспоминаний, в которых мать занимала свое место. Время от времени отец останавливался и говорил:
      — Теперь ее уже не мужают заботы... Правда, она так никогда и не увидит внука... Да и я его, верно, тоже не увижу.
     Старая дева, которой было приблизительно столько же лет, сколько отцу, вела себя иначе, чем другие его собеседники. Она не переубеждала его. И только всякий раз повторяла:
      — Что вы хотите, две жизни на этой земле не проживешь.
     Когда все вернулись с кладбища, Франсуаза проводила мадемуазель Марту домой.
     Отец объяснил Жюльену, что надо принести из погреба. Тот вскоре возвратился с бутылкой золотистого вина, отец осторожно откупорил ее, и комната наполнилась крепким винным ароматом.
     И вот они молча сидят перед стаканом вина. Отец — на своем месте, возле окна, где уже закрыл ставни. Франсуаза — перед стенным шкафом, на том месте, где обычно сидел Жюльен. Поль — в конце стола, он сидит вполоборота, чтобы не оказаться спиной к Жюльену, который примостился на ступеньках лестницы. На стуле матери восседает Мишлина.
      — Хорошо, что ты не пошел на кладбище, — говорит Поль. — Холод был просто собачий. И, доложу тебе, стоять у входа и принимать соболезнования людей, которых все это не очень трогает, совсем невесело.
      — Да, да, — подхватила Мишлина. — У меня до сих пор никак ноги не согреются.
      — Вам бы надо ненадолго разуться, — сказал отец.
      — Не стоит. Пора домой. У меня дел полно.
      — Вот и ступай, — сказал Поль. — А я хочу немного потолковать с отцом, пока здесь Жюльен.
     Мишлина выпила вино и встала. Она прикоснулась губами к щеке отца, задела при этом шляпой его каскетку и свернула ее козырьком на затылок. Перед уходом она бросила взгляд на Франсуазу, потом на Жюльена и сказала:
      — Если хотите, можете переночевать у нас.
      — Нет, нам надо возвращаться, — сказал Жюльен. — Поезд уходит в семь тридцать вечера, мы еще поспеем.
     Поль усмехнулся и спросил:
      — Это из-за работы ты так спешишь?
      — Вот именно!
     Тон, каким Жюльен произнес эти слова, пробудил в отце тревогу, и он поспешно сказал:
      — Раз им нужно возвращаться, незачем здесь ночевать... Незачем.
     Мишлина уже у двери. Жюльен встает и подходит к ней. Франсуаза тоже встает.
      — До свиданья, милая, — говорит Мишлина, протягивая руку.
      — До свиданья, мадам, — отвечает Франсуаза.
     Пауза. Отец смотрит на Мишлину. Их взгляды встречаются. Мишлина поворачивается к Жюльену, протягивает ему руку и говорит:
      — До свиданья.
      — До свиданья.
     Она быстро выходит.
     Молчание.
     Каблуки Мишлины стучат по ступенькам крыльца, затем все стихает.
     Кашлянув, Франсуаза говорит:
      — Пожалуй, я уйду раньше. Если вам надо поговорить...
      — Мы и при вас можем, — отвечает Поль.
      — Конечно, конечно, — подтверждает отец. — Секретов у нас нет. Мишлина ушла потому, что у нее дела дома... Но...
     Все так же стоя посреди кухни, Жюльен говорит:
      — Франсуаза права. Она зайдет к госпоже Робен. Мне все равно надо будет с ними проститься. Она меня там и подождет.
     Отец пытается возразить:
      — Ну зачем же беспокоить людей... — говорит он, но, уловив вопрошающий взгляд, который Франсуаза бросила на Жюльена, тут же умолкает.
     Франсуаза встает. Да, именно так, как он думал. Она совсем как мать: достаточно одного взгляда Жюльена, и она подчиняется. Старик чувствует себя потерянным. Чувствует себя наивным. Теперь он и сам не понимает, почему возлагал такие надежды на Франсуазу, не понимает, на что он, собственно, надеялся.
     Франсуаза подходит к отцу, чтобы поцеловать его, он встает и стягивает с головы каскетку. Дрожащим голосом произносит:
      — До свиданья, девочка. До свиданья... Помните, мать вас очень любила... Она... Словом, думайте обо мне иногда... Ведь для вас, молодых, от Лиона до наших мест рукой подать...
     Он чувствует, что сейчас расплачется, и умолкает. Видит, что Поль с кривой усмешкой наблюдает за ним, и кашляет, чтобы скрыть смущение.
     Франсуаза целует отца, как поцеловала утром. Говорит ему в самое ухо:
      — До свиданья, папа. До свиданья... Берегите себя.
     Она надевает пальто, берет сумку, перебрасывает ремень через плечо и протягивает руку Полю, который приподнимается на стуле.
     Прежде чем закрыть за собою дверь, Франсуаза бросает прощальный взгляд на отца, взгляд очень нежный. Глаза у нее блестят сильнее обычного.
     Едва она переступает порог, Жюльен опускается на стул, с которого она встала, и кладет скрещенные руки на стол.
      — Так о чем же ты хотел поговорить? — спрашивает он сводного брата.
      — Раз ты так торопишься уехать, нам придется побеседовать о вещах, о которых надо было бы заводить разговор не сейчас, а через день или два.
      — Это верно, — подтверждает отец. — Но потолковать все-таки надо будет.
      — Конечно, но не теперь, — говорит Жюльен.
     Короткое молчание. Отец не спускает глаз с сыновей, он боится, как бы они не вцепились друг другу в горло.
      — Я хочу сказать совсем простую вещь, — начинает Поль. — Отец не может жить один. Ему надо переселиться к нам, а об остальном, думаю, договоримся...
     Отец привстает на стуле. Протестующе машет рукой.
      — Не может быть и речи, чтобы я уехал из этого дома... — говорит он твердо. — Если никто не хочет мне помочь, то и я ни в ком не нуждаюсь!
     Последние слова старик почти выкрикивает. Он чувствует, что силы его на пределе, и спешит добавить:
      — Если надо уладить дела по наследству в связи со смертью матери, то пусть этим займется нотариус. Я в бумагах ничего не смыслю, но, надеюсь, у меня хватит средств, чтобы дотянуть до конца, ни к кому не обращаясь за помощью... А если я доживу до весны, то руки у меня еще есть, я смогу возделать свой огород.
     Его большая ладонь с силой опускается на стол, и стаканы звенят.
      — Не кричи, — говорит Жюльен, — а то закашляешься.
     Отец с удивлением глядит на него. Так всегда говорила мать, и Жюльен произнес эти слова с той же интонацией.
     Поль допивает вино, гасит в медной пепельнице окурок и встает.
      — Коли так, — говорит он, — больше нам толковать не о чем. И все же кое-какие дела предстоит уладить.
      — Если ты имеешь в виду похороны, — говорит Жюльен, — не беспокойся, я уплачу свою долю.
     Поль в ответ только пожимает плечами, а отец поспешно говорит:
      — За похороны я уплачу сам. Я еще не нищий.
      — Конечно, не нищий, — подхватывает Жюльен. — Я даже думаю, что, если тебе нужны деньги, ты вполне можешь продать дом, где булочная, и нанять кого-нибудь, чтобы за тобой ходили.
     Отец уже собирается сказать, что он ни за что на свете не продаст свой дом, но Поль опережает его. Со злобной усмешкой он говорит:
      — Вот этого я и ждал. Продать, чтобы есть досыта. Вот так и рассуждают представители богемы и коммунисты!
     Вскочив с места, Жюльен кричит:
      — Представители богемы плюют, а коммунисты чихают на таких, как ты!
      — Жюльен! — кричит отец.
     Но Жюльен не слушает. Пока Поль думает, как ответить, он снова кричит:
      — Уж лучше остаться без гроша, чем дрыхнуть на мешках с деньгами, заработанными на сделках с фрицами.
     Отец видит, как искажается лицо Поля. Видит, как тот сжимает кулаки. Наступает молчание, отцу оно кажется нескончаемым, потом тихим голосом, который едва слышен, потому что кухня еще дрожит от его гневного крика, Жюльен добавляет:
      — Мне стыдно, что я так кричал в доме, где только что скончалась мама, но я не желаю терпеть твоих насмешек. То, что я делаю, тебя не касается.
     Поль по-прежнему очень бледен. Он бросает на отца взгляд, полный ненависти. Резким движением отодвигает стул, и спинка его ударяется о край стола. Потом идет к двери, отворяет ее и уже с порога бросает:
      — Спокойной ночи, отец.
      — Поль! — кричит старик.
     Но дверь хлопает, слышны только быстрые шаги Поля по ступенькам крыльца.
     Отец ждет. Он надеется, что Поль вернется, надеется, что Жюльен откроет дверь и позовет брата. Но Жюльен медленно садится и кладет на стол дрожащие руки.
      — Прости меня, папа... Но... но...
     Он замолкает. Отец тоже с минуту молчит, потом, убедившись, что Жюльен не собирается говорить и что из темного сада тоже не доносится ни звука, медленно произносит:
      — Теперь я знаю, что мне остается. Околеть... Околеть совсем одному... И как можно скорее. А когда это случится, вы, конечно, не сумеете столковаться, разбазарите все имущество, а деньги поделите... Выходит, мы, мать и я, всю жизнь гнули спину для того, чтобы сыновья все промотали и проели в несколько месяцев. Вот... Вот чем все кончится... И, будь спокоен, этого не долго ждать.
     Старик умолкает... Жюльен смотрит на него. И отец видит, что глаза сына полны слез; и тогда отец, только что ощущавший в себе силы и желание приструнить непокорного сына, тоже начинает плакать. Жюльен невнятно бормочет:
      — Бедный ты мой папа... Бедный ты мой...
     Старик сморкается, кашляет.
      — Хочешь, я останусь до утра? — спрашивает Жюльен.
     Отец готов крикнуть: «Да. Оставайся вместе с женою. И не только до утра. Если вы останетесь, я вам все отдам. Все. Но я не могу жить один».
     Он готов это крикнуть, но знает, что если крикнет, то снова расплачется. И тогда, собрав последние силы, взяв себя в руки, он говорит твердым и спокойным голосом:
      — Нет... Тебя ждет жена. Ты должен идти к ней... И работать ради малыша, которого твоя бедная мама так мечтала увидеть... А я, я больше ни в ком не нуждаюсь... Никто ни в ком не нуждается... чтобы уйти туда, куда я иду.
     
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft