| << пред. << >> след. >>
По дороге домой одолевала нещадная жара. Да еще — горячая, как зола, пыль, мухи. Ишак Батмырзы то и дело взбрыкивал, останавливался и долго не слушался хозяина, когда тот пытался сдвинуть упрямца с места. Жалобно блеяли и хрипели в тележке связанные овца и ягненок.
— Ничего, потерпите, мои милые, — уговаривал измученный старик свою нетерпеливую скотинку. — Спустится дорога пониже, и сразу полегчает...
А солнце высоко на пустом, раскаленном добела небе, и прохлады ни вверху, ни внизу ждать пока неоткуда. Батмырза безнадежно обвел окрестность глазами, измученными пылью и солнечной яростью, и неожиданно увидел невдалеке знакомое дерево, но сердце его встрепенулось не от радости, не от воспоминаний — оно тоскливо заныло от жалости.
Давно ли было-то? Своей темной, густой кроной совсем недавно оно доставало до самого поднебесья. Дерево казалось тогда Батмырзе огромной тучей, спустившейся с гор и облюбовавшей здесь навсегда себе приют. Всем хватало под его ветвями места: птицам, людям и животным. Кто бы ни ехал с баксанского довоенного базара, обязательно заглядывал сюда для новостей и веселого разговора. Платан так и называли — «Первый отдых...».
Теперь перед измученным взором Батмырзы маячил, словно мираж, расщепленный, почти без веток ствол!.. И листья — жухлые, свернутые в трубочки.
— Боже мой! — горько воскликнул старик. — Вот ведь время какое пришло! Что не удалось добить войне, довершает засуха...
Люди не щадили в своих междоусобицах природу. И она словно мстила им за жестокость и неумение жить в мире и любви.
Засуха своим душным, беспощадным дыханием коснулась земли. Почва высохла, растрескалась и оскудела. Батмырза проезжал мимо худосочных, не сумевших до сих пор набрать ни роста, ни силы кукурузных полей, пропыленных и вислых, словно они хотели спрятаться от солнца хоть куда, хоть обратно в землю.
Ишак старика поравнялся с худосочным, низкорослым деревцем и замер как вкопанный. Батмырза даже не попытался подбодрить его прутом. Разве виновато животное, если он стал таким забывчивым, что не припас в дорогу ни капли воды. И теперь Батмырза ругал себя последними словами за рассеянность и бесплодные, старческие мысли, вставшие между ним и насущными житейскими заботами о благе ближних.
Старый Батмырза не заметил, как начал разговаривать со своим осликом, обращаясь к нему, словно к человеку.
— Как нам быть, дорогой? — спросил он ишака. — Передохнуть здесь? Или, может, до воды дотянем, а?
Ишак низко опустил лобастую голову и тоненько проблеял: «Иа!..»
Батмырза ласково потрепал ишака по холке.
— И ты начал сдавать, друг: длинные уши тянут твою морду вниз...
Под деревцем, где они устроили поспешный привал, тени оказалось совсем немного. Это было одинокое, источенное ветрами, искривленное тутовое дерево, уже много раз ощипанное женщинами, кормившими тутового шелкопряда. Листья остались только на маковке, где их не смогли достать проворные руки. Только говорят, что и кнутовище от ветра защищает. Понадеялся на тутовую тень и Батмырза, потому что другого выхода у него не было, и приходилось старику довольствоваться малым.
Овца и ягненок лежали, высунув языки, задыхались от жажды и жары. Подгибались коленки и у его стойкого ослика. Хочешь не хочешь, а, забыв собственную усталость, принимайся, Батмырза, вызволять из беды четвероногих друзей.
Он распряг ослика. Снял с тележки овцу и развязал ей ноги, пристроил в жидкой тени, потом выпустил ягненка — куда денется от матери!..
— Пощипать бы вам травки, да травка-то выгорела, — оглядываясь в поисках хотя бы завалящего пучка, сказал им Батмырза. — А что выжило, пыль за вас съела...
Старик идет вдоль кукурузы в поисках травы. И ему хочется я ей сказать утешительное словечко.
— Эх-хе-хе, да что ты за кукуруза! Одно название. Только до колена и доросла. Разве это кукурузий рост! — говорит Батмырза. — Вот я тебе лучше расскажу, какая здесь раньше стояла об эту пору кукуруза-прабабушка! Сочная, темно-зеленая, так и лоснилась на ветру... Всадник прятался в ней — не могли найти... А ты слушай меня, да расти похожей на прабабку! Корешки пускай поглубже — до водицы и доберешься!
Травы Батмырза среди кукурузных стеблей не видит Ни горсти, но не сдается; осторожно ступая по междурядью, пробирается дальше и натыкается на глубокую воронку от взорвавшейся бомбы, густо заросшую сорняками, и думает: «Будет ли скотина есть траву, выросшую на бомбовом следе?» И сердится на свои праздные мысли: «Очень интересно моему ишаку, где я набрал для него еды!»
Батмырза спустился в воронку, достал нож и нарезал травы, а когда стал собирать в охапку, рука его наткнулась на бугорок на самом дне. Он брезгливо отдернул руку. Но любопытство пересилило брезгливость: Батмырза поддел бугорок носком чувяка — из-под ноги выпрыгнула облепленная черноземом военная каска и глухо откатилась в сторону. Нагнувшись над каской, он решил: «Немецкая...» И мысленно обращается старик к тем, кто родил и взрастил этого немца, а потом отправил на смерть в чужую землю... «Посеяли смерть, а от смерти только смерть родится. Почему люди не хотят понять этого? Ведь не ждут же они от пшеницы земляных орехов!.. А от посеянной смерти хотят благополучия и славы! — думает старик, зарывая снова каску в землю. — Лежи там, где аллах тебя прибрал... Хотя и не виновата ты в делах хозяина своего, но смотреть на тебя тошно и грешно!..» И Батмырзе кажется нереальным то, что и у зарытого бомбой немца здесь, на чужбине, тоже есть родители и они ждут его домой, откармливают, как и он, Батмырза, для встречи овец... Просят о милости к их сыну своего немецкого аллаха...
То ли от жарищи, то ли от непривычных для сознания страшных мыслей у старика разболелась голова, так что красные круги поплыли перед глазами, и он поспешил выбраться из ямы. А на свету и мысли пришли иные — живые и понятные. Вернулись и заботы об ишаке и овцах.
— Заждались? — спросил Батмырза, подходя к ним с охапкой травы. — Вот я вам принес, худобушки мои...
Овцы даже нюхать не стали траву, до того измучены жаждой. Ишак немного пощипал и тоже отвернул измученную, сухую морду. И Батмырза понял окончательно, что, если хочет он сохранить живыми овец, надо ехать дальше и как можно скорее.
Из последних сил старик снова пустился в путь. Он шел рядом с тележкой, держась за ее край, и казнил себя за овечьи страдания. Ему хотелось оправдаться перед ними своей нуждой, хотелось напомнить им, каким он, Батмырза, был заботливым чабаном, когда годы позволяли ему ходить по горам с несметными колхозными отарами.
— Валлаги, милые, я бы мог вам рассказать такие случаи, что вы бы мигом простили меня за сегодняшние муки, — говорил овце с ягненком Батмырза в надежде, что отвлечет на время свое и их внимание от жары, а тем временем солнце, спускаясь к западу, зноя поубавит. — Вот слушайте, что было с нами, чабанами, однажды в горах. Было это, дай аллах памяти, в конце весны. И путь наш лежал на горные пастбища. Все было хорошо, только голодали мы и ждали лета, надеясь на новый хлеб и хороший приплод. — Старик смотрел на ягненка, будто он помогал ему вспоминать: — Вроде тебя, постреленок, был у меня ягненок с пятнышком на лбу, приметный, бегал-прыгал и свалился в пропасть. А отара идет в гору почти отвесно — с уступа на уступ, так что и столкнуть друг друга немудрено. Овца-мамаша ни в какую дальше не идет. Уперлась в скалу — не мог я ее оторвать за рога. А потом — скок за ягненком... Я наклонился вниз — дух захватило от крутизны, да еще поток брызжет пеной и крутится, как бешеный. Пропускаю напарника с отарой вперед, а сам — обратно, вниз, и все высматриваю, где лучше спуститься... Когда добрался наконец до овцы с ягненком, увидел с облегчением, что ягненок скачет как ни в чем не бывало, а у овцы сломаны только передние ноги... Вот натерпелся-то я тогда горя, пока тащил ее на себе вслед за отарой! И все же вылечили мы овцу, долго жила в отаре и бегала за мной как овчарка... — Закончив свой рассказ, Батмырза наклоняется и хочет накормить ягненка травой...
Как это для Батмирзы ни удивительно, но ягненок стал потихоньку жевать грубые стебли, словно понял рассказ старика и проникся к нему безграничным доверием. Понюхала и овца, но у нее, видно, не было сил даже двигать челюстями.
Батмырза радовался, что нашел наконец терпеливых и непривередливых слушателей, благо разговор дороге не мешает, а наоборот, помогает легче одолеть ее.
— Валлаги, милые, я тоже устал и жажда мучит... Но я — человек и должен терпеть свою нужду и о вас заботиться. А как же иначе? — сознался овцам Батмырза. — Каждому свое. Всяк для своего дела на землю приходит... — старик серьезно посмотрел на овцу. — Вот ты, овца, не зря жила на свете — и честь тебе особая — завтра зарежу тебя по предсказанию своего вещего сна. Сам аллах позвал тебя. А ягненка твоего кормить буду и беречь до радостного случая... Может, хоть одного сыночка дождусь!.. — Тут Батмырза признался овцам в том, в чем не признался бы ни одной живой душе на свете — ни родной, ни чужой. Вместе с тяжким вздохом у него вырвалось вдруг: — Валлаги, он бы спас меня от черного джинна, прижившегося по моей вине в нашем доме. О, это страшная женщина! Ни меня не слушает, ни снохи не стесняется... Опозорила род... Правильно люди говорят, если свинье некого бояться, то и черт ей не брат [1]... Не о себе у меня забота, ведь жизни-то у меня, считай, овца, как и у тебя, на кончике осталось... Сноха у меня золотая душа, терпит, молчит из-за меня, старого... А у меня сердце надрывается от горя, глядя на нее! Батмырза, утомленный длинным разговором и тяжелым, суматошным днем, залезает в тележку к овце с ягненком немножко передохнуть. А сну его только этого и нужно было: подкрался незаметно, тихой сапой, чтобы обмануть, принял облик Асланбека.
[1] Для мусульманина это очень обидное сравнение.
— Не узнаешь меня, Батмырза, — позвал голосом нового баксанского дружка и насторожился, ждал, что ответит Батмырза.
— Валлаги, что-то не припомню, — мучается в тележке старик в своем тяжелом забытье. — Не осуди, не припомню...
— Асланбек я, теперь признал? Помог я тебе сегодня на базаре...
— Так бы сразу и сказал! — попробовал заступиться за свою старческую память Батмырза и с испугом посмотрел на здоровые ноги Асланбека...
Парень проследил его взгляд и сказал:
— Ах, это!.. Мало ли что было тогда... А сейчас время совсем другое, — сказал и почему-то заговорщицки подмигнул Батмырзе.
Старику было почему-то страшно разговаривать с Асланбеком, и ему хотелось поскорей расстаться с ним, чтобы тот не успел сообщить Батмырзе страшную весть, после которой ему не захочется смотреть на белый свет. И вдруг он услышал:
— Война кончилась, Батмырза, и сыновья твои вернулись домой. А ты застрял здесь со своими жертвенными овцами — и ни с места... Ты же обещал!
— Не хочу я ничьей крови, Асланбек... Ради всех живых не хочу!
— Так значит, Батмырза, не будешь устраивать жертвенную трапезу? Значит, овец жалеешь? Возьми волуха [1], что подо мной!..
[1] Волух — баран.
Батмырза смотрел во все глаза, но не видел никакого волуха. Под Асланбеком был горячий рослый вороной жеребец...
— Прошу, дорогой, пощади мой рассудок! — взмолился старик. — Под тобой не волух, а конь...
— Ха-ха-ха, — рассмеялся парень, и эхо раскатилось по горам, вернуло смех Асланбека. — Посмотри получше — увидишь волуха!
Старик так и опешил: пришпорив большого серого барана, Асланбек подъехал к нему, и баран, наклонив голову, изготовился поднять Батмырзу на литые с острыми кончиками рога.
— Почему, Асланбек, угрожаешь мне? Разве не имею права распорядиться своими овцами, на трапезу их резать или на пожертвование?..
И тут на глазах у Батмырзы сам Асланбек превратился в разъяренную Баблину. Ненавистная старику женщина сидела в воронке, заросшей сорняками, подмигивала ему и манила рукой.
Батмырза закрыл глаза, чтобы Баблина больше не увидела его и провалилась в эту проклятую воронку. А услышав снова смех Асланбека, стал осматриваться по сторонам, но никого не увидел.
— Где ты, Асланбек? — взмолился совершенно сбитый С толку старик. — А если ты не Асланбек, то скажи, кто?..
И опять раздался хохот, но уже не Асланбека, ехидный и довольный. А сама пустота ответила старику:
— Это я, Батмырза, твой вчерашний сон! Вещий, одинокий сон... И эти овцы мои, и ты должен отдать их мне.
Овца и ягненок заблеяли жалобно, будто просили старика о помощи, а он не мог пошевелить ни ногой, ни рукой...
Батмырза очнулся от сна и услышал овечье блеянье. Овца и ягненок жались к нему, тыча сухими мордочками старику в ладонь. Он сразу забыл про свой сон: теперь у него была одна забота, как бы поскорее напоить овечек.
— Потерпите, милые, теперь недалеко... Вот спустимся к селу, попрошу для вас водицы у добрых людей. А дома и напою, и сеном душистым угощу на славу. И внучок вам обрадуется, а он, я вам скажу, — чистая копия моего Мазана. А Мазан, люди говорят, — совсем как сам я в молодости... А куда денешься! От одного корня мы все — от емирзовского, — и тут в отчаянье замечает, что глаза у овцы стали закатываться.
— Э-эй! — приподнял ей Батмырза голову. — Не натвори мне бед!.. Ну потерпи малость... Как же я без тебя, без жертвенной трапезы за спасенье Мазана и Хасана?
Дед отодвигает овцу от ягненка, чтобы ей свободнее было дышать, а под ягненка подкладывает свернутый пустой мешок, чтобы он не скатился с тележки.
— Ага, вот теперь хорошо. Легче стало? Ты глаза свои не закатывай, овца! Зачем пугаешь?.. — наклонился над растянувшейся в тележке овцой Батмырза и спросил: — Солнце в твоей болезни виновато или, может, подсунули мне тебя нездоровую?
Овца ничего не ответила ему, даже не повела глазами. Старик тоже замолчал и думал о своем. Он вспоминал, как купил овцу на базаре, и вспоминал хозяина овцы, судя по всему, человека спокойного и положительного. «Нет, такой не должен обмануть! — наконец уверил Батмырза сам себя. — Или я, старый, зря прожил жизнь, так и не научившись разбираться в людях».
Идя рядом с тележкой, Батмырза нет-нет и снова принимался убеждать овцу, что лучше ей умереть достойной смертью и жертвенной, с пользой для его сыновей.
— Раз уж все равно, овца, быть тебе зарезанной на праздник, — сказал ей Батмырза, — так зачем тебе лежать мертвой на дороге перед горюющим человеком! — И для убедительности и твердо веря в свои слова, прибавил: — Если бы я был тобой, овца, я бы предпочел, чтобы меня сто раз съели на празднике, чем раз — на поминках! А голод и жажда — что ж, их перетерпеть можно, это беда поправимая, и забываются они скоро.
Батмырза наконец с облегчением увидел невдалеке показавшееся за поворотом дороги селение, и вскоре его тележка затарахтела по пыли между первых домов. Миновав несколько дворов, старик остановился у ворот, так как ему показалось, что здесь хозяин дома и обязательно поможет ему в беде. Он уверенно толкнул калитку, вошел во двор и осмотрелся.
— Не напоишь нас водицей, сестра, — сказал Батмырза старухе, занимавшейся шитьем под старым ореховым деревом посреди двора.
— Почему не напоить, — обрадовалась нежданному гостю бабка, которой наскучило целый день сидеть одной. — Проходи-проходи, добрый человек! — Она протирает стоящий рядом с ней стульчик и пододвигает Батмырзе, а сама уходит в дом за водой и возвращается с полной чашей, протягивает гостю. — Испей с дороги! Вода у нас, словно шелк и холодная, — и вздохнула с обидой, — если б не немчура, напоила бы махсымой [1]. Ох, и не поверишь, какую махсыму я до войны готовила — не было равной во всей округе! О, дорогой, это не мои слова — люди говорят...
[1] Махсыма — национальный напиток из пшена или кукурузы.
— Верю, верю, сестра! И водичка мне сейчас в самую пору. А с достатком сейчас везде так, не огорчайся, — отхлебнул и похвалил: — Да будут люди любить тебя как эту воду! Добрая водица и холодная.
— Невестка моя приносит со священного родника. Чистая, как горный хрусталь, на холоду береженая...
— Не обессудь, сестра, если я, как та ворона, которой сделали глаза, а она — и брови дай!.. — начал издалека Батмырза, а старуха замерла от страха, что он попросит перекусить, а в доме шаром покати: «Надо было кукурузу сварить... Ведь хотела, да передумала. Ох, грех-то на мою душу! Может, курица яичко снесла...»
— Так вот я говорю, как та ворона... — топтался на месте Батмырза, не решаясь выговорить свою просьбу. — С базара еду...
— А ты, тхамада, не переживай из-за пустяков, — не выдержала своих сомнений старуха. — Если подождешь немного, сготовлю, что аллах послал...
— Валлаги, сестра, не о себе забота, — смутился Батмырза из-за того, что бабка могла принять его за попрошайку. — Овечек в Баксане купил, а довезти, может, и не довезу, совсем в дороге доходягами стали.
— Да как же так, — всполошилась старуха, от всего сердца сочувствуя Батмырзе и поверив в его искреннее желание не быть особо ей в тягость. — Показывай овечек-то...
— Напоить бы их надо... Не пожалей и для них водицы, век твоей доброты не забуду!
— Ан-на, сама-то не догадалась предложить, — всплеснула руками старуха. — Уж ты меня прости, гость дорогой, старую...
Она снова отправилась на кухню и вернулась с нецелым ведром. Батмырза хотел взять ведро из рук старухи, но она не позволила, отправилась следом за ним в калитку.
Они сняли овец с тележки и попробовали напоить. Ягненок обрадовался воде и тут же опустил мордочку, стал жадно и протяжно, закрыв глаза, тянуть, словно из материнского соска, тоненькую струйку. Напившись, он повеселел и даже стал толкать кудрявым лобиком Батмырзу в коленку.
— Ох ты, постреленок, — не выдержал, нагнулся к нему старик. — Ну совсем как мой Музарин-внучок!
Овца даже не взглянула, как пил ягненок, не наклонилась к воде. А когда старуха попробовала нагнуть и окунуть ей морду, вырвалась и стала судорожно чихать.
Старуха, предоставив Батмырзе заботу об овце, жалостливо посмотрела на разминавшего ножки ягненка.
— Вот какой попрыгунчик! На племя оставишь или как? — спросила она у Батмырзы.
— Разве загадаешь, сестра? Уж я и так крутил и эдак, а выходит все не по-моему... — совсем расстроился с квелой овцой дед. — Сыновья у меня воюют без вестей о себе... Веришь, всю душу извел в думах о них! А ночью пришел чудной сон ко мне и сам овец попросил... Вот уж и не знаю теперь...
— Бумаги пока нет, — стала вдруг строгой и торжественной старая горянка, — но и мой единственный, чует сердце, без вести пропал...
Они долго молчали, уравненные в своих утратах и ненадежных надеждах.
Старик долго еще пытался напоить овцу. Овца вырывалась из рук Батмырзы, отворачивала морду и, выбившись из сил, опустилась в дорожную пыль.
Бабка побежала в огород за травой, чтобы испытать последнее средство поднять расхворавшееся животное.
И тут Батмырза услышал за своей спиной:
— С-са-алам але-е-ейкум, т-х-х-ма-ада...
Старик резко обернулся: перед ним стоял еще не старый плотный мужчина и протягивал для пожатия руку.
— Алейкум салам, дорогой, — с готовностью ответил Батмырза незнакомцу и принял его пухлую и влажную руку в свою широченную ладонь, предварительно на всякий случай обтерев ее о полу каптала.
— Ч-что-о, Х-х-хангуаша овец к-к-купи-и-ила? — продолжал жадно расспрашивать Батмырзу заика.
— Да где уж мне, Мудар, — подоспела с огорода к разговору сама Хангуаша с охапкой травы для овец. — Вот он их хозяин, — кивнула в сторону Батмырзы. — Да притомились в дороге овечки-то. Матка-то совсем плохая, даже воды не принимает. Травы нарвала, да, верно, зря... Посмотри ее, Мудар, — обратилась к заике старуха заискивающим голосом, — ты у нас знаток по овцам, дорогой.
Мудар даже не стал осматривать потерявшую интерес к жизни овцу.
— Х-х-хана ей! — в голосе овечьего знатока послышались Батмырзе довольные нотки, и он, не желая иметь ничего плохого против незнакомца, насторожился против воли. — Не д-д-до-овезешь!
— Ну и шайтан с ней, пусть подыхает! — вспылил вдруг Батмырза, выведенный из себя занудством и каким-то тайным прицелом заики.
Мудар долго, спотыкаясь на каждой согласной, мотал душу Батмырзы объяснениями, почему овцу, чтобы не пропало хотя бы мясо, необходимо зарезать прямо сейчас, и в конце концов предложил продать ее ему. А Батмырза с несвойственным ему злорадством подумал: «Валлаги, лучше выброшу дохлой по дороге, чем продам тебе!» Но, чтобы зря не держать сердца на человека, решил испытать Мудара разговором и спросил:
— А сколько дашь за овцу?
— С-с-сам в-ви-идишь — д-до-х-х-лятина...
— За дохлятину? — не помня себя от ярости, поднял кнут Батмырза. — Вот я тебе сейчас покажу, кто дохлятина! Моя овца или ты сам, негодяй! Да я лучше собакам ее скормлю, чем тебе, жирная утроба!
— С-с-сдо-ох-х-хнешь с-сам! С-с-с овцой! — вскинул над головой для защиты руку Мудар и ловко отскочил в сторону.
Батмырза, истратив все силы на свой гнев, в изнеможении опустил кнут, сел на землю рядом с овцой и вдруг заметил, что воды в корытце нет: овца под шумок опростала его, как это любят хитрые животные, когда на них перестают обращать внимание.
— Ан-на! — возрадовалась и Хангуаша, подкладывая к носу овцы сочную огородную мокрицу.
Батмырза наливает еще воды в корытце, и животные, помахивая хвостами, одновременно погружают в нее морды и жадно пьют.
А Мудар тем временем быстро свернул за соседний плетень, поняв, что здесь поживы ему ждать нечего.
— Вот подлец! — вспомнил Мудара старик.
— Аллахом он наказанный! — сказала Хангуаша. — А вот никак от дурного своего нрава отстать не может. Грех-то какой хотел опять на душу взять — обмануть человека в нужде! Ох-хо-хо...
— А чего он натворил-то? — полюбопытствовал Батмырза.
И старуха рассказала ему о том, как Мудар стал заикаться.
— В дезертирах прятался, говорят, у своего шурина в погребе, а бомбой его там и накрыло. От контузии и заикой стал.
Батмырза начал собираться в путь, устраивал отдохнувших овец на тележке. Взбодрился и его ишак, испив водицы и исподтишка — его никто не потчевал! — пощипав старухиной травы.
— Большое тебе спасибо, Хангуаша. Даст аллах, дождемся своих ребят с войны!.. А добра я твоего век не забуду.
— Ан-на, нашел за что благодарить! Я ведь даже не накормила гостя. Грех-то какой!
— Валлаги, не голоден я! И греха на тебе нет никакого, сестра, — как мог, успокаивал старуху Батмырза, а тем временем, намотав на руку вожжи, взобрался в тележку.
— Может, все-таки подождешь, пока сготовлю? Батмырза решительно покачал головой.
— Тогда погоди, я сейчас... — Хангуаша впритруску убежала на кухню. — На возьми, пригодится...
Батмырза бережно принял из рук старухи, как малого ребенка, завернутую в свежий тыквенный лист — чтобы и на жаре оставалась холодной! — и заткнутую прошлогодней кукурузной кочерыжкой бутыль с водой и накрыл мешком.
— Дай тебе аллах светлой старости, Хангуаша!
Старуха долго провожала Батмырзу жалостливым взглядом из-под руки и сокрушенно вздыхала: «Не дождаться нам сынов, ох, не дождаться!.. Отписали бы, если живы-то были... И овцы здесь ни при чем — одно суеверие!»
А Батмырза тем временем трусил да трусил на своем отдохнувшем ишаке. Настроение его поправилось, благо овцы больше не беспокоили, да и жара несколько спала, дышать стало легче. «Вот на таких людях, как Хангуаша, и держится белый свет, — благодарно думал старик. — А мне нечем ее было отблагодарить, хоть и с базара еду!.. Совсем бедные стали! А бывало, с базара-то хлеб русский везли, пышный да белый, конфеты, халву да пряники — ящиками, чтобы никому не было обидно без угощенья!»
Вспоминая хорошее, вспомнил Батмырза и плохое, и совсем уж страшное, как зверствовали оккупанты в их ауле.
— Валлаги, кровь клокочет по их следам! — забывшись, воскликнул старик так, что у ишака от громкогласия хозяина запрядали уши. — Нет вам прошенья, супостаты! Нет!
Батмырза тряс головой, чтобы отогнать страшное видение наскоро сбитой виселицы, на которой фашисты казнили на глазах всего аула, согнанного плетками и угрозами, старую Хацицу и ее дочку-комсомолку... Одно утешение было старику в этих его воспоминаниях, что под утро в их селении сгорел фашистский штаб вместе со всеми извергами, устроившими публичную казнь ни в чем не повинных! Сгорел дотла! До уголька! Не оставив и духу их на земле!..
Воспоминания воспоминаниями и думы думами, а все ж таки Батмырза был доволен своей поездкой в Баксан. Вот как бывает в жизни: сначала — удача во всем, да еще такая, что страшно становится, как в затишье перед бурей; а потом — сплошь невезение... И овцы заболели, и этот проклятый заика Мудар! Если бы не Хангуаша, совсем бы пропал старик с ними... Ах да, еще и сон снова подкрался и одолел Батмырзу. Плохой сон, потусторонний... Это он помогал, так догадался старик, увидеть будущее, только вывернул его наизнанку, чтобы Батмырза сомневался да прикидывал, как да что, верил и не верил... Зачем сразу жизнь у старика отнимать, если время свое он еще не истратил?..
«Ничего-ничего, — не сдавался Батмырза. — Аллах милостив!.. Соберу людей на жертвенную трапезу, поедят мяса, помолятся о здоровье сынков, сон мой и отпустит мою душу...»
Батмырза слышал, как уютно у него под боком дышат воскресшие овцы, а ягненок даже попробовал пососать мать.
— Валлаги, ничего ты не добудешь оттуда сегодня, — смеясь, сказал ягненку Батмырза. — Вот и не сбылось предсказание этого проходимца Мудара, что не довезу вас... Если б не обещал вас аллаху, честное слово, оставил бы у себя, чтобы жили ему назло еще сто лет!..
— Доброго пути, почтенный! Не взыщи, что обгоню, — поравнялся с тележкой Батмырзы лихой всадник. — Коню трусить за ишаком не с руки!
— Обгоняй, обгоняй, братец, — добродушно ответил Батмырза. — Да и спешить мне с моей четвероногой командой некуда. Дотащимся до Пыжейюко дотемна и ладно.
— Так ты из Пыжейюко, тхамада? Далековато еще тебе. А ты своего ленивца не жалей, подхлестывай — вон он какой у тебя гладкий!
— Ишак есть ишак, — без обиды подтвердил слова всадника Батмырза. — Что с него возьмешь? Ему природа в душу лень вложила, вот и бережет себя, как может...
Верховой с интересом, внимательно посмотрел на Батмырзу. — А я вижу, тхамада, ты — мудрец, и спокойный! Уважаю всем сердцем истинных аксакалов! Счастливого тебе долголетия!..
— Спасибо, сынок, — обласкал взглядом всадника за добрые слова старик. — Сам-то откуда будешь?
— Возвращаюсь домой в Старосельск. Едем со мной, добрый человек, гостем будешь, отдохнешь. И не вини меня, что забыл наши обычаи, обгоняя аксакала, — жажда доконала, мочи нет моей!
— Ну, это беда поправимая, — обрадовался Батмырза, что в свою очередь сможет оказать кому-то услугу с водой. — На, пей!
Верховой радостно-удивленно впился глазами в бутыль, потом вытащил из горлышка молодыми крепкими зубами кочерыжку и, придерживая другой рукой папаху, закинул голову, стал жадно пить.
— Валлаги, ты лучше меня собрался в дорогу, — поблагодарив за воду, сказал конный. — А меня накормили соленым сыром, вот и горит все внутри.
— Благодари за воду не меня, а Хангуашу, — с чувством сказал Батмырза. — Она спасла моих овечек своей водой, меня напоила, а теперь и тебя. Да зачтется ей ее доброта аллахом!
— Дай аллах ей быть доброй и счастливой много лет! — в тон Батмырзе воскликнул молодец. — Овцы-то дорого обошлись?
— Дорого! Цены в Баксане немыслимые.
— Я вижу, ваш Пыжейюко не очень пострадал от немцев, если можешь позволить себе такие покупки... А нас, валлаги, через самое тонкое сито пропустили, ничего не оставили.
— Да и нас тоже по миру пустили. Только я смекнул вовремя, закопал в землю знаки своей былой джигитской доблести — кинжал да бухарскую шапку... Вот и продал все с молотка, да и ни к чему они мне, все одно не украсят уж стариковских седин... Были у меня еще мои смертные деньги — все до копейки и ушло на овечек-то. — Тут Батмырза вздохнул: — Овцы-то мне вот так нужны! Для жертвенной трапезы их везу, чтобы аллах охранил на войне моих детей Мазана и Хасана.
Всадник сочувственно смотрит на старика и наконец замечает, какой он измученный и, верно, голодный, раз все деньги ушли на овец. Он достает ломтик кукурузного хлеба и свежий-свежий — в слезе — домашний сыр и протягивает Батмырзе.
— Подкрепись, почтенный. Оказал я честь твоей водице, а ты теперь окажи честь моему хлебу, — попросил всадник. — Помяни добром моего зятя — тоже он на войне... У самого-то у меня одни дочки. Сейчас и еду от одной из них.
— А я-то думал, ты совсем молодой, — принимая обеими руками угощенье, удивился Батмырза. — Смотри какой молодец! Я-то еще подумал, что за дефект у тебя такой, если не на войне?
Всадник гордо приосанился и расправил щегольские усы, довольный ошибкой старика и не подозревая, что в возрасте Батмырзы все, кто чуть помоложе, кажутся джигитами.
— Зять у меня, слава аллаху, живой, — говорит он Батмырзе. — Пишет... Где-то на Украине его часть сражается.
— Ничего не пишет про наших-то, про кабардинцев?.. — переставая жевать, спрашивает настороженно, с надеждой Батмырза.
— Нет, не пишет, — виновато опускает глаза его собеседник. — А ты из какого рода, почтенный, если что?..
— Емирзов я — Батмырза. Уж ты не забудь, если что, извести... Если что напишет зять, а?
— Да зачем ждать! Сегодня же и напишу, мол, так и так, может, знаешь? Значит, договорились, да?
— Спасибо, — чуть ли не прослезился Батмырза от такой заботы чужого человека. — Валлаги, мои ребята и грамотные, и не из тех, кто не любит писать, и род наш чтут...
— И давно они замолчали? — с тревогой спрашивает он у старика.
— Как немцев прогнали от нас, так и молчат...
— Племянник мой вот так же, — попробовал успокоить старика всадник, — полгода не писал, а потом брат сразу целую кипу треугольников получил, ей-ей, почтарка так и сыпанула ему в полу каптала... — и прибавил с уверенной ноткой в голосе: — Что ни говори, а нам, мужикам, все же легче, чем матерям. Старуха-то твоя, чаю, совсем извелась?
— Схоронил я свою возлюбленную еще в довоенное время, так что...
— Совсем плохо, почтенный... Одному не годится, совсем тоска загрызет!
— Благодаренье аллаху, сноха у меня — золотая душа! Нежная, как горлинка... Под стать моему Мазану! И внучонок — вылитый отец! Посмотрю на него, словно в молодые годы вернусь и отдохну там памятью и сердцем.
— Вот видишь, тхамада, как жизнь-то устроена: и плохое и хорошее вперемешку! Так что и унывать не надо! Жизнь слабых терпеть не может, жизнь, как женщина, любит, чтобы в мужчине мощь была! — помолчал и, будто по секрету, сообщил: — И все-таки нам, мужчинам, без женской опоры в жизни никак нельзя, потому как сила заботой и нежностью уравновешивается, вот жизненного перекоса и нет. Хочешь, почтенный, посватаю за тебя добрую горянку?
Батмырза в нерешительности молчал, не решаясь признаться, что есть у него уже «добрая горянка», и не выдержал, виновато и с горечью признался:
— Век бы мне не жениться после жены моей незабвенной, да, видно, грех попутал, привел ведьму в дом...
— Ну-ну, — испугался настроения Батмырзы собеседник и наставительно сказал: — Зачем же так крылья опускать! Хоть немного-то она облегчает твою жизнь...
— Валлаги, пролитая чаша полной не будет! А раз молодость к человеку с женитьбой не возвращается, то к чему молодая-то? Вот ты мне молодую вдову посулил, а что бы я ей-то в жизни возместил? Нет у меня ни богатства, ни положения завидного...
Мужчина озадаченно прищурился.
— Удивлен? — спросил у него Батмырза. — А я больше не удивляюсь, слыша каждый день, что «съел чужую жизнь», что «трухлявый пень, а на молодость прельстился»! Будто силой брал за себя! И не нужна мне была ее сорокапятилетняя молодость-то вовсе: соседи по ее же наущенью сосватали... Видно, наказал меня всевышний за молодой-то грех... Хочешь не хочешь, а за все ответишь перед богом и перед жизнью.
Батмырза отстраненно, забыв и о собеседнике, и обо всем на свете, засмотрелся куда-то вдаль, не увидел, как тот, стегнув коня, ускакал, пыля, по дороге. Батмырза смотрел задымленными воспоминаниями глазами вперед, через кукурузные широкие поля, а видел свое прошлое, детство и юность, и такое яркое, будто распрощался с ним только что...
Был тогда Батмырза спокойным и беззаботным, как все сильные и здоровые люди его возраста, и мало обращал внимания на жизненные невзгоды. Недаром говорят, что здоровье — первое счастье... И когда молодец Батмырза шел по аулу, матери хилых отпрысков с завистью шипели:
— Вот бугаино-то! Видно, один воспользовался силой, отпущенной аллахом на все селенье!
А секрет батмырзовской мощи был совсем простой: происходил он из рода сильного, работящего, а мать его, Гуашанах, не спешила своих сыновей отлучать от груди — встав на собственные ноги, нет-нет да подбегали подкормиться к ней.
Отец его Асхад в то время батрачил у сельского князька Касеева, и Бата [1] — не по годам рослый и сильный подросток, вскоре стал помогать ему, пас княжеских телят. Вернувшись с пастбища, маленький пастушок с жадностью смотрел, как мать кормила грудью маленькую сестренку. Перепадало и ему иногда материнского молока.
[1] Бата — сокращенно от Батмырзы, ласково.
Когда Батмырза стал взрослым, Гуашанах иногда в шутку напоминала сыну о его мальчишеском пристрастии:
— Пососет, бывало, грудь и отправится на свадебные торжества.
— Думаешь мне повредило, что я долго сосал грудь? — смеялся и Батмырза. — Глоток твоего молока, мама, мне давал больше сил, чем все то, что давал своим батракам жадный Касеев!..
Бата в семье был самым рослым из братьев. А сила у парня объявилась просто сказочная. Когда проходил парень по аулу, за спиной кто с восхищением, а кто с завистью и даже со злобой перешептывались: «Да его можно в телегу запрягать и дрова возить!..»
Высмотрел его силу и сам князь Касеев, приставил к своим худосочным отпрыскам телохранителем. Когда сыновья хаджи шли на свадьбу или на какое-либо сборище, всегда брали с собой и Батмырзу.
Однажды князь не выдержал, выплеснул наружу свою подспудную боль, глядя на молодых своих сыновей рядом с могучим Батмырзой:
— Кормил я вас оленьим мозгом да молодым медом, да что толку? Так заморышами и остались... А Батмырза на простокваше как дуб поднялся.
Один из сыновей, самый занозистый, заносчиво высказал родителям обиду.
— Что-нибудь одно: или красота, или здоровье! Мы-то, считай, материнского молока и не пробовали, а емирзовские — до свадьбы сосали!.. И вообще, если бы все были быками, то откуда бы брались лошади...
Хилые силенки нисколько не мешали сыновьям князя держаться среди молодежи кичливо, с чувством собственного превосходства, потому что хорошо знали, что княжеское самолюбие их подпирали власть и деньги отца да кулаки наемного силача Баты. Попробуй кто тронь! Можно задираться и грозить, было бы желание.
Особенно много хлопот на молодежных вечеринках доставлял Батмырзе младший Касеев — Аслангерий. Он часто напоминал Батмырзе о его зависимости от князя. Подчас даже старшего княжича Хангерия выводил из себя кураж младшего, и он выговаривал брату:
— Не забывай о нашей чести, Аслангерий! Отца позоришь и Батмырзу вовлекаешь в беду!
Но однажды Батмырзе все же пришлось основательно попариться из-за дури Аслангерия. Он сидел в застолье вместе с Хангерием, когда услышал истошные вопли нескольких голосов за окном:
— Ай-ой, Касеева убивают!
— Валлаги, это Аслангерий убивает нашего Касбота!
— Люди, что же вы!
— А-а-а! Помогите!..
Батмырза выскочил на двор, потом кинулся в дом, на который ему указали звавшие на помощь аульчане, рванул на себя дверь и увидел такую картину: Аслангерий с налитыми от ярости кровью глазами и кинжалом петухом налетал на парня тоже с обнаженным кинжалом в руке и тоже вошедшего в раж. Батмырза, не долго думая, схватил Касеева в охапку и вытряхнул во двор. Вернувшись в дом, он попробовал обезвредить и другого драчуна.
— Утихни, дружок, — спокойно сказал Батмырза.
Но куда там! А еще говорят, что после драки кулаками не машут! Касбот так размахался своим кинжалом, что общество с испуганными воплями стало давиться в дверях, чтобы не попасть под бессмысленный нож.
— Вижу, и ты, как наш Аслангерий, любишь с воздухом сражаться, — усмехнулся Батмырза, сгреб брыкавшегося Касбота и вместе с кинжалом выбросил его через окно на двор.
<< пред. << >> след. >> |