| << пред. << >> след. >> ГЛАВА II
Каноль ни на что еще не решился. Придя в свою комнату, принялся ходить вдоль и поперек, как обыкновенно делают нерешительные люди. Он не заметил, что Касторин, ждавший его возвращения, встал и ходил за ним с его шлафроком, за которым бедный слуга совершенно исчезал. Касторин наткнулся на стул. Каноль обернулся.
— Это что? — спросил он. — Что ты тут делаешь?
— Жду, когда вы изволите раздеваться.
— Не знаю, когда разденусь. Положи шлафрок на стул и жди.
— Как! Вы не изволите раздеваться? — спросил Касторин, обыкновенно капризный лакей, но в этот вечер казавшийся еще капризнее. — Так вам не угодно ложиться теперь спать?
— Нет.
— Так когда же вы ляжете?
— Какое тебе дело!
— Как, какое мне дело! Я очень устал.
— В самом деле, ты очень устал? — спросил Каноль, останавливаясь и пристально поглядывая на грубого Касторина.
Каноль увидел на лице лакея то дерзкое выражение грубости, которым отличаются все лакеи, желающие получить увольнение.
— Очень устал! — повторил Касторин.
Каноль пожал плечами.
— Пошел вон, — сказал он, — стой в передней; когда будет нужно, я позову тебя.
— Честь имею доложить вам, что если вы не скоро позовете меня, так меня не будет в передней.
— А где же ты будешь?
— В постели; кажется, проехав двести лье, пора лечь спать.
— Касторин, — сказал Каноль, — ты дурак.
— Если вам кажется, что дурак не может служить вам, так извольте сказать одно слово, и я тотчас избавлю вас от дурака, — отвечал Касторин самым торжественным голосом.
Каноль был не в хорошем расположении духа, и если б Касторин знал, какая буря зреет в душе его господина, то, верно, отложил бы свое предложение до другого дня, несмотря на все свое желание получить свободу.
Барон пошел прямо на лакея и взял его за пуговицу кафтана (такая привычка была впоследствии у одного великого человека, более знаменитого, чем Каноль).
— Повтори, что ты сказал?
— Повторяю, — отвечал Касторин с прежним бесстыдством, — что если вы недовольны моею службою, так я избавлю вас от дурака.
Каноль выпустил из рук пуговицу и пошел за палкой. Касторин понял, что дело плохо.
— Позвольте, — закричал он, — подумайте, что хотите вы делать? Ведь я служу принцессе.
— Ага, — пробормотал Каноль, опуская поднятую палку, — ты служишь принцессе?
— Точно так, сударь, — отвечал Касторин, ободрившись, — служу ей уж четверть часа.
— А кто тебя нанял?
— Господин Помпей, ее управляющий.
— Господин Помпей?
— Да.
— Так что же ты сразу не скажешь мне об этом? — закричал Каноль. — Хорошо, хорошо, прекрасно делаешь, что уходишь от меня, Касторин; вот тебе два пистоля за то, что я хотел побить тебя.
— О, — сказал Касторин, не смея взять денег, — что это значит? Вы шутите, сударь?
— Вовсе не шучу. Напротив, ступай в лакеи к принцессе, друг мой. Только позволь спросить, когда начинается твоя служба?
— С той минуты, когда вы меня отпустите.
— Хорошо; я отпускаю тебя завтра утром.
— А до тех пор?
— Ты все-таки мой лакей и обязан повиноваться мне.
— Извольте! Что же вы прикажете, сударь? — спросил Касторин, решившись взять два пистоля.
— Тебе хочется спать, так я приказываю тебе раздеться и лечь в мою постель.
— Что вы приказываете? Я вас не понимаю.
— Тебе нужно не понимать, а только повиноваться. Раздевайся, я тебе помогу.
— Как! Вы станете раздевать меня?
— Разумеется: ты будешь играть роль барона Каноля, так я поневоле должен представлять Касторина.
И, не дожидаясь согласия лакея, барон снял с него кафтан, надел на себя, взял его шляпу и, заперев его в комнате, прежде чем тот успел опомниться, быстро спустился с лестницы.
Каноль начинал разгадывать тайну, хотя часть событий была ему еще неизвестна. В продолжение последних двух часов ему казалось, что все, что он видит, все, что слышит, неестественно. Все в Шантильи, казалось, притворялись: все люди, встречаемые им, играли роль; однако, подробности составляли единое целое, которое предсказывало посланнику королевы, что он должен удвоить бдительность, если не хочет быть жертвою обмана.
Сочетание Помпея с виконтом де Канбом объясняло многие недоразумения.
Последние сомнения Каноля исчезли, когда он вышел во двор замка и увидел, что четыре человека готовятся войти в ту самую дверь, через которую он прошел; этих людей вел тот же самый лакей, который вел и его. Другой человек, завернувшийся в плащ, шел за ними следом.
Около самой двери группа остановилась, ожидая приказаний человека в плаще.
— Ты знаешь, где он, — произнес этот человек повелительным тоном, обращаясь к лакею. — Ты знаешь его в лицо, потому что ты его и ввел; карауль его, чтоб он не мог уйти. Поставь людей на лестницу, в коридоре, где придется, это все равно, но только сделай так, чтобы он оказался сам под стражею, вместо того, чтобы быть стражем их высочеств.
Каноль так притаился в своем углу, где царила глубочайшая тьма, что стал неуловим, как призрак. Со своего места он видел, незаметный сам, как пять стражей, которых предназначали для него, исчезли под сводом, а человек в плаще, убедившись в том, что его приказания исполнены, удалился в ту сторону, откуда пришел.
— Все это пока еще ни о чем не говорит, — подумал Каноль, провожая его глазами. — Пожалуй, они с досады и со мной выкинут штуку. Теперь все дело в том, чтобы этот дьявол Касторин не вздумал кричать, звать на помощь или вообще как-нибудь наглупить. Жаль, что я не забил ему рот. Но теперь уже поздно. Ну, надо идти в обход.
Внимательно осмотревшись, Каноль прошел через дверь и подошел к крыльцу здания, позади которого были расположены конюшни. Казалось, вся жизнь замка сосредоточилась в этой части построек. Слышалось ржание лошадей, беготня суетившихся людей, стук металлических частей упряжки. Из-под навесов выкатывали кареты, и слышались подавленные страхом, но все же ясно различимые голоса.
Каноль некоторое время прислушивался. Для него не оставалось сомнения в том, что идут приготовления к отъезду.
Он перешел через весь промежуток между обоими крыльями здания, прошел под сводом и подошел к фасаду замка. Тут он остановился.
И, в самом деле, окна нижнего этажа были ярко освещены; было ясно, что там горит множество факелов или свечей, и так как эти светильники беспрестанно меняли место, бросая длинные тени и светлые полосы, то Каноль понял, что тут-то и находится центр деятельности.
Сначала Каноль не решался выведывать тайну, которую старались скрыть от него. Потом он подумал, что титул посланника королевы и ответственность, возлагаемая на него этим титулом, извинят его поведение даже перед самыми строгими судьями.
Осторожно пробрался он вдоль стены, низ которой казался совершенно темным, потому что окна были ярко освещены; встал на тумбу, с тумбы уцепился за подоконник и, придерживаясь одной рукою за окно, другою за кольцо, он заглянул через стекло.
Вот что он увидел.
Возле женщины, которая прикалывала последнюю булавку к дорожной шляпе, несколько горничных одевали ребенка в охотничье платье: дитя стояло спиною к Канолю, который мог видеть только белокурые его волосы. Но дама, ярко освещенная двумя подсвечниками с шестью свечами, которые были в руках двух лакеев, стоявших неподвижно, как кариатиды, явно была оригиналом того портрета, который он недавно видел в спальне принцессы: то же продолговатое лицо, тот же строгий рот, тот же орлиный нос — Каноль совершенно узнал ее. Все показывало в ней привычку властвовать: ее смелые жесты, ее горящий взгляд, быстрые движения головы. Напротив, в присутствующих все показывало привычку повиноваться: их поклоны, поспешная услужливость, их усилия отвечать на голос повелительницы или угадывать ее взгляд.
Несколько слуг, между которыми Каноль узнал и известного ему камердинера, укладывали в чемоданы, в ящики, в сундуки разные вещи, драгоценности, деньги, весь женский арсенал, называемый туалетом. Между тем, маленький принц играл и бегал посреди озабоченных слуг; но, по странной прихоти случая, Каноль никак не мог видеть его лица.
— Я так и знал, — подумал он, — меня обманывают. Все эти люди готовятся к отъезду. Да, но я могу одним мановением руки превратить всю эту сцену в самую печальную; мне стоит только выбежать на террасу и свистнуть три раза в этот серебряный свисток, и через минуту по его пронзительному призыву двести человек явятся в замок, арестуют принцесс, перевяжут всех этих офицеров, которые так дерзко смеются...
— Да, — продолжал Каноль (на этот раз говорило его сердце, а не уста), — да, но что будет с той, которая спит там или притворяется, что спит?.. Я потеряю ее безвозвратно: она станет ненавидеть меня и на этот раз не без причины... И еще хуже: она станет презирать меня, говоря, что я до конца исполнил гнусную обязанность шпиона... Однако, если она повинуется принцессе, почему мне не повиноваться королеве?
В эту минуту случай будто хотел изменить его решение: отворилась дверь комнаты, где принцесса оканчивала туалет, и показались две особы, старик пятидесяти лет и дама лет двадцати. Оба они казались веселы и довольны. Когда Каноль увидел их, то весь превратился в зрение. Он тотчас узнал прекрасные волосы, свежие губы, умные глаза виконта де Канба, который с улыбкою целовал руку принцессе Конде. Только в этот раз виконт надел настоящее свое платье и превратился в очаровательную виконтессу.
Каноль отдал бы десять лет жизни, чтобы слышать их разговор; но тщетно приставлял ухо к стеклу, он мог слышать только неясный шепот. Он видел, как принцесса простилась с молодой дамой, поцеловала ее в лоб, приказала ей что-то такое, отчего все присутствующие засмеялись. Потом виконтесса пошла в парадные апартаменты с несколькими унтер-офицерами, которые надели генеральские мундиры. Барон заметил даже почтенного Помпея: в оранжевом кафтане с серебром он напыжился от гордости и опирался на длинную шпагу; он провожал свою госпожу, которая грациозно приподнимала длинное шелковое платье. Налево, в противоположную сторону, тихо и осторожно отправилась свита принцессы. Принцесса шла впереди, как королева, а не как женщина, принужденная бежать; за нею шел Виалас и нес на руках маленького герцога Энгиенского, закутанного в плащ. Следом Лене нес шкатулку и связку бумаг, наконец, комендант замка заключал шествие, которое открывали два офицера с обнаженными шпагами.
Все эти люди вышли через потайной коридор. Тотчас Каноль отскочил от окна и побежал к конюшням. Туда направлялось шествие: нет сомнения, принцесса уезжает.
В эту минуту мысль об обязанностях, возложенных на Каноля поручением королевы, пришла ему на ум. Отъезд этой женщины — просто междоусобная война; он выпускает ее из своих рук, и война опять начнет терзать грудь Франции. Разумеется, стыдно ему, мужчине, быть шпионом и сторожем женщины, но ведь женщина же, герцогиня Лонгвиль, зажгла Париж со всех четырех сторон.
Каноль бросился на террасу, возвышавшуюся над садом, и приложил свисток к губам.
Погибли бы все эти приготовления. Принцесса Конде не выехала бы из Шантильи, а если бы и выехала, так была бы остановлена шагов через сто со всею своею свитою, остановлена отрядом, который был бы втрое сильнее ее свиты. Каноль мог исполнить свое поручение, не подвергаясь ни малейшей опасности; он мог одним ударом разрушить счастье и будущность дома Конде и тем же ударом создать себе счастье и будущность, как прежде сделали Витри и Люинь, недавно Гито и Миоссан, при обстоятельствах, не столь важных для блага королевства.
Но Каноль поднял глаза к окнам той комнаты, где за пунцовыми занавесками тихо и задумчиво горел ночник у мнимой принцессы, и ему показалось, что очаровательная тень рисуется на скромных белых шторах.
Все решения, принятые рассудком, расчеты эгоизма исчезли перед этим лучом сладкого света, как при первых лучах солнца исчезают ночные призраки и видения.
— Мазарини, — подумал Каноль в припадке страсти, — так богат, что погубит всех этих принцесс и принцев, которые стараются убежать от него; но я не так богат, чтобы терять сокровище, теперь уже принадлежащее мне: буду стеречь его, как дракон. Теперь она одна, в моей власти, зависит полностью от меня. Во всякое время дня и ночи я могу войти в ее комнату; она не уедет отсюда, не сказав мне, потому что дала мне честное слово. Какое мне дело, что Мазарини взбесится! Мне приказано стеречь принцессу Конде, я стерегу ее; надобно было дать мне ее приметы или послать к ней наблюдателя поискуснее меня.
И Каноль положил свисток в карман, слышал, как заскрипели затворы, как задрожал мост парка под каретами и как затихал отдаленный звук конного отряда. Потом, когда все исчезло, он не подумал, что играет жизнью из-за любви к женщине, то есть из-за тени счастья, перешел на второй двор, совершенно пустой, и осторожно взобрался по своей лестнице, погруженной в непроницаемую темноту.
Как ни осторожно шел Каноль, однако в коридоре он наткнулся на человека, который подслушивал у дверей его комнаты. Незнакомец вскрикнул от страха.
— Кто вы? Что вы? — спросил он испуганным голосом.
— Черт возьми, — пробормотал Каноль, — кто ты сам, пробравшийся сюда, как шпион?
— Я Помпей!
— Управитель принцессы?
— Да.
— Бесподобно, — сказал Каноль, — а я Касторин.
— Камердинер Каноля?
— Именно так.
— Ах, любезный Касторин, — сказал Помпей, — бьюсь об заклад, что я вас очень напугал.
— Меня?
— Да! Ведь вы никогда не были солдатом! Могу ли сделать что-нибудь для вас, любезный друг? — продолжал Помпей, принимая опять важный вид.
— Можете.
— Так говорите.
— Доложите ее высочеству, что мой господин хочет говорить с нею.
— Теперь?
— Да, теперь.
— Никак нельзя!
— Вы думаете?
— Я в этом уверен!
— Так она не примет моего господина?
— Нет, не примет.
— По королевскому повелению, Помпей!.. Ступайте и скажите ей, Помпей!
— По королевскому повелению! — повторил Помпей. — Сейчас иду, бегу!
Помпей живо побежал с лестницы; его подгоняли уважение и страх, эти два рычага, могущие заставить бежать черепаху.
Каноль вошел в свою комнату; Касторин важно храпел, растянувшись в кресле.
Барон надел свое офицерское платье и ждал события, которое сам подготовил.
— Черт возьми, — сказал он сам себе, — если я плохо устраиваю дела Мазарини, так, мне кажется, хорошо устроил свои.
Каноль напрасно ждал возвращения Помпея; минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решил идти сам.
Поэтому он разбудил Касторина, желчь которого успокоилась после часового отдыха, голосом, не допускающим возражения, приказал ему быть готовым на всякий случай и пошел к комнатам молодой принцессы.
У дверей барон встретил лакея, который был очень не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, как он вообразил, что кончил дежурство, и надеялся, подобно Касторину, вкусить сладкое отдохновение, необходимое после такого бурного и тяжелого дня.
— Что вам угодно, сударь? — спросил лакей, увидев барона де Каноля.
— Хочу видеть ее высочество.
— Как! Теперь?
— Да, теперь.
— Но уж очень поздно.
— Что, ты рассуждаешь?
— Я, так... — пробормотал лакей.
— Я не прошу, а хочу, — сказал Каноль повелительно.
— Вы хотите... Здесь приказывает только ее высочество принцесса.
— Король приказывает везде... Я здесь по королевскому повелению! Лакей вздрогнул и опустил голову.
— Извините, сударь, — отвечал он со страхом, — я простой слуга; стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камердинера.
— Так камердинеры ложатся спать в Шантильи в одиннадцать часов?
— Весь день охотились, — прошептал лакей.
— Хорошо, — подумал Каноль, — им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камердинером.
Потом прибавил вслух:
— Ступай скорее. Я подожду.
Лакей побежал, поднял весь замок, где Помпей, уже напуганный дурной встречей, посеял невыразимый страх и трепет.
Оставшись один, Каноль начал прислушиваться и всматриваться.
По всем залам и коридорам забегали люди; при свете факелов вооруженные солдаты стали по углам лестницы; везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое минутой прежде царствовало в замке.
Каноль вынул свисток и подошел к окну, из которого он мог видеть вершины деревьев, под которыми разместил свой отряд.
— Нет, — сказал он, — это приведет нас прямо к сражению, а этого мне вовсе не нужно; лучше подождать; ведь меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то могу погубить ее...
Каноль едва успел это подумать, как дверь отворилась и явилось новое лицо.
— Принцессы нельзя видеть, — сказал этот человек так поспешно, что не успел даже поклониться Канолю, — она легла почивать и запретила входить в ее комнату.
— Кто вы? — спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до ног. — Кто позволил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с дворянином?
Концом палки Каноль сбил с него шляпу.
— Милостивый государь! — закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.
— Я спрашиваю, кто вы? — повторил Каноль.
— Я... — отвечал незнакомец, — я, как видите по моему мундиру, капитан телохранителей принцессы... Каноль улыбнулся. Он успел уже оценить своего противника и догадался, что имеет дело не с дворянином, а с каким-нибудь лакеем, одетым в мундир, который не успели или не могли застегнуть.
— Хорошо, господин капитан, — сказал Каноль, — поднимите вашу шляпу и отвечайте мне.
Капитан исполнил приказание Каноля, как человек, изучивший известное превосходное правило: хочешь уметь повелевать, так умей повиноваться.
— Капитан телохранителей! — сказал Каноль. — Не худо! Прекрасное, видное место!
— Да, сударь, довольно хорошее. Что еще? — спросил мнимый капитан.
— Не заноситесь так, — сказал Каноль, — или на вас не останется ни одного галуна, что будет не совсем красиво...
— Но, наконец, позвольте узнать, кто вы сами? — спросил мнимый капитан.
— Милостивый государь, я охотно последую вашему хорошему примеру и отвечу на ваш вопрос, как вы отвечали мне. Я капитан Навайльского полка и приехал сюда от имени короля посланником, миролюбивым или неумолимым, и буду тем или другим, смотря по тому, будут или не будут повиноваться приказаниям его величества.
— Неумолимым! — вскричал незнакомец. — Неужели неумолимым?
— Самым неумолимым, уверяю вас.
— Даже с принцессой?
— Почему же нет? Ведь она обязана повиноваться приказаниям короля.
— Милостивый государь, не думайте напугать нас: у меня пятьдесят вооруженных людей, они готовы отомстить за честь принцессы.
Каноль не стал говорить ему, что его пятьдесят человек — просто лакеи и поварята, достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась вместе с принцессой в Бордо. Он сказал только с хладнокровием, которое гораздо страшнее угрозы и очень естественно в людях отважных и привыкших к опасности:
— Если у вас пятьдесят человек, так у меня двести солдат; это авангард королевской армии. Не хотите ли открыто восстать против короля?
— Нет, нет, — отвечал мнимый капитан с величайшим смущением. — Но прошу вас, скажите, что я уступаю только силе.
— Извольте; я, как товарищ ваш по службе, должен признать это.
— Хорошо! Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.
Каноль увидел, в какую страшную западню хотят завлечь его, но он тотчас вырвался из нее с помощью своих полномочий.
— Мне приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за молодой.
Капитан телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собою длинную свою шпагу и величественно переступил за порог между двумя часовыми, которые дрожали в продолжение всей этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не убежали, не намереваясь погибнуть при разрушении замка Шантильи.
Минут через десять тот же капитан с двумя солдатами вернулся и с разными церемониями повел Каноля в комнату принцессы.
Барон вошел туда без особых приключений.
Он узнал комнату, мебель, кровать, даже то благоухание, которое почувствовал в первый раз; но он тщетно искал двух предметов: портрета истинной принцессы, виденного им в первое посещение, и лица ложной принцессы, ради которой он принес теперь такую большую жертву. Портрет сняли, и из предосторожности, слишком поздней, лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с истинно княжеской дерзостью.
Две женщины стояли возле кровати.
Каноль охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволило ли появление нового лица в этой постели бежать виконтессе де Канб, как прежде бежала принцесса. Поэтому он весь задрожал и тотчас захотел узнать, опираясь опять на данные ему полномочия, кто покоится на кровати.
— Прошу извинения у вашего высочества, — сказал он, низко кланяясь, — что осмелился войти к вам, особенно дав вам слово, что не буду беспокоить вас, пока вы сами не позовете меня. Но я услышал такой страшный шум в замке...
Дама вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку увериться, что перед ним именно та, которую он ищет; но в волнах кружева и в мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.
— И я обязан, — продолжал Каноль, — узнать, точно ли здесь та особа, с которой я имел честь говорить полчаса тому назад.
Тут дама не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не укрылось от барона: он сам испугался.
— Если она обманула меня, — думал он, — убежала отсюда, несмотря на слово, данное мне торжественно, я сажусь на лошадь, беру с собой весь мой отряд в двести человек и поймаю беглецов, даже если придется зажечь тридцать селений для освещения дороги.
Каноль подождал с минуту; дама не отвечала и не оборачивалась к нему; очевидно было, что она хочет выиграть время.
— Ваше высочество, — сказал наконец Каноль, не скрывая досады, — прошу вас вспомнить, что я прислан королем, и от его имени прошу чести видеть вас.
— О! Это невыносимое преследование! — сказал дрожащий голос, услышав который Каноль радостно вздрогнул, потому что узнал его. — Если король, как вы уверяете, приказывает вам поступать так, то ведь он еще ребенок, еще не знает, по каким правилам живут в свете. Принуждать женщину показывать лицо!
— Есть слово, пред которым вес люди смиряются: так надобно!
— Если так надобно, — сказала дама, — если я осталась одна без защиты, я повинуюсь, сударь; извольте, смотрите на меня.
Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие ее. Из-за них показалась белокурая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Как человек, привыкший давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которой она поддерживала на перламутровой шее длинную косу и батист надушенного одеяла.
Мнимая принцесса с минуту посидела в этом положении, которому она хотела придать суровость, а Каноль смотрел на нее со сладким волнением и обеими руками сдерживал биение сердца.
— Что же, милостивый государь? — спросила через несколько секунд несчастная красавица. — Довольно ли вы унизили меня? Довольно ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте же победителем великодушным: уйдите!
— Я хотел бы уйти, но должен исполнить данную мне инструкцию. До сих пор я исполнил только поручение, касавшееся вас, но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.
За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право повелевать, и который требует послушания, последовало страшное молчание. Мнимая принцесса приподнялась, опираясь на руки, и остановила на Каноле странный взгляд, говоривший: "Узнали ли вы меня? Если вы здесь сильнейший, сжальтесь надо мною!"
Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и на взгляд отвечал громко:
— Нельзя, никак нельзя!.. Мне дано приказание!
— Так пусть будет по-вашему, милостивый государь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.
— Не лучше ли, — сказал Каноль, — этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.
— Зачем же, милостивый государь? — спросила мнимая принцесса, очевидно, обеспокоенная последним требованием гораздо больше, чем всеми предшествовавшими.
— А пока я расскажу вам ту часть данного мне поручения, которую я не могу сказать никому, кроме вас.
— Кроме меня?
— Да, кроме вас, — отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.
На этот раз взгляд принцессы, постепенно переходивший от выражения достоинства к мольбе, к беспокойству, остановился на Каноле с трепетом.
— Что же такого страшного в этом свидании? — спросил Каноль. — Разве вы не знатная принцесса, а я не простой дворянин?
— Да, вы правы, милостивый государь, и я напрасно опасаюсь. Да, хотя я имею удовольствие видеть вас в первый раз, однако слухи о вашем благородстве и вашей чести дошли до меня.
Потом она обернулась к женщинам и сказала:
— Подите и приведите сюда герцога Энгиенского.
Обе женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, желая убедиться, что правильно поняли приказание; по знаку, данному принцессой, или, вернее, по знаку той, которая занимала ее место, они вышли из комнаты.
Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили двери, потом с восторгом радости взглянул он на мнимую принцессу.
— Ну, барон де Каноль, — сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, — скажите мне, за что вы так преследуете меня?
При этих словах она посмотрела на молодого человека не гордым взглядом принцессы, который ей так и не удался, а, напротив, так нежно и значительно, что барон вдруг вспомнил все очаровательные подробности первого их свидания, все похождения в дороге, все мелочи этой зарождающейся любви.
— Послушайте, — сказал он, подходя к постели, — я преследую именем короля принцессу Конде, а не вас, потому что вы не принцесса Конде.
Она вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.
— Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня принимаете? — спросила она.
— Трудно ответить на это; я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были очаровательнейшая виконтесса.
— Милостивый государь, — сказала мнимая принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, — из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!
— Может ли любовь оскорбить? Стать на колени — неужели проявить неуважение?
Каноль хотел встать на колени.
— Милостивый государь! — закричала виконтесса, останавливая Каноля, — принцесса Конде не может допустить...
— Принцесса Конде, — возразил Каноль, — скачет теперь на коне между шталмейстером Виаласом и советником Лене по дороге в Бордо; она уехала со своими дворянами, с защитниками, со всем своим домом; и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессой де Канб.
— Но что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?
— Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.
— Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.
— Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен вернуться в Париж и признаться королеве, что в угоду женщине, которую я люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать; что я на все это смотрел сквозь пальцы, словом, изменил, да, просто изменил королю...
Виконтесса казалась тронутой и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.
— У вас есть самое лучшее оправдание: невозможность! — отвечала она. — Могли ли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было приказание, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?
— Я был здесь не один, — отвечал Каноль, покачивая головою. — У меня там, в этом лесу, в двухстах шагах от нас, и теперь еще двести солдат; я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу; кроме того, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее се свиты, а гораздо слабее, то я все-таки мог сражаться, мог умереть, сражаясь; это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, — прибавил Каноль, низко кланяясь.
Ручка, с которой барон не спускал глаз, маленькая, мягкая и белая, виднелась на кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная электричеством любви, первое влияние которой она почувствовала в гостинице Жоне, забыла, что надо убрать руку, предоставившую Канолю случай высказать такое счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.
— Благодарю вас, барон, — сказала она, — благодарю от души за все, что вы сделали для меня; верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену услуге вашей: уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что поручение ваше исполнено.
Это "мы", произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и вызвало чувство облегчения. Но во всякой сильной радости есть чувство печали.
— Я повинуюсь вам, виконтесса, — сказал он. — Осмелюсь только заметить, не для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызений совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если откроется, что я не был обманут вашей хитростью, я стану жертвой моей снисходительности... меня объявят изменником, посадят в Бастилию... может быть, казнят! И это естественно: я, действительно, изменник. Клара вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.
— Так что же мы будем делать? — спросила она. Сердце юноши радостно забилось: это счастливое "мы" становилось любимой формулой виконтессы де Канб.
— Погубить вас, великодушного и благородного человека! — сказала она. — О, нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!
— Надобно позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня; тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.
— Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видели меня, тогда я погибну! Подумайте!
— Не думаю, — возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, — не думаю, чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне... ведь ваше сердце спокойно...
Клара молчала, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно вырвавшаяся у прелестной пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.
— Так я останусь? — спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.
— Что ж делать, если нужно! — отвечала Клара.
— В таком случае, я стану писать депешу к Мазарини.
— Ступайте!
— Что это значит?
— Я говорю: идите и напишите к нему.
— Нет, я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты; надо, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.
— Но это неприлично.
— Вот моя инструкция; извольте прочесть сами...
Каноль подал бумагу виконтессе.
Она прочла:
"Барон Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из виду".
— Что? — сказал Каноль.
— Вы правы, — отвечала она.
<< пред. << >> след. >> |