[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Оноре де Бальзак. Урсула Мируэ

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  продолжение

  продолжение

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  продолжение

  продолжение

продолжение

  Комментарии

<< пред. <<   >> след. >>

     
     
     Странная вещь! В тот миг, когда нежная и кроткая жертва этих козней увядала, подобно сломанному цветку, девицы Массен, Дионис и Кремьер завидовали ей.
     "Везет же Урсуле, — судачили они. — Все заняты ею, все ее ублажают, ссорятся из-за нее! Серенада, говорят, была великолепна! С корнет-а-пистоном!
      — А что такое пистон?
      — Новый музыкальный инструмент! Знаешь, такой длинный! — объяснила Анжелина Кремьер Памеле Массен.
     Савиньен с утра отправился в Фонтенбло в надежде узнать, кто нанял музыкантов стоящего там полка, но, поскольку в полковом оркестре на один инструмент приходилось по два музыканта, выяснить, кто именно побывал в Немуре, оказалось невозможно. По просьбе Савиньена полковник запретил музыкантам играть для частных лиц без его разрешения. Молодой дворянин повидал королевского прокурора, опекуна Урсулы, объяснил ему, насколько опасны подобные сцены для девушки хрупкого здоровья и обостренной чувствительности, и попросил заняться поисками злоумышленника. Три дня спустя немурцев вновь разбудили звуки серенады: теперь оркестр состоял из трех скрипачей, флейтиста, гитариста и гобоиста. На этот раз музыканты скрылись в направлении Монтаржи, где в это время выступала труппа бродячих артистов. В паузе между двумя мелодиями чей-то голос пронзительно и слащаво прокричал: "В честь дочери полкового музыканта Мируэ". Так весь Немур узнал профессию отца Урсулы, которую старый Миноре так тщательно скрывал.
     На этот раз Савиньен никуда не поехал: днем он получил из Парижа анонимное письмо со страшным пророчеством:
     "Ты не женишься на Урсуле. Если ты хочешь, чтобы она осталась жива, поторопись уступить ее тому, кто любит ее сильнее тебя, ибо ради ее прекрасных глаз он сделался музыкантом и актером и скорее умертвит ее, чем отдаст тебе". Немурский врач трижды за день навестил Урсулу, которую адские козни неизвестного врага потрясли так сильно, что жизнь ее была в опасности. Прелестная девушка, втоптанная в грязь, сносила пытку с терпением христианской мученицы: в глубоком молчании, подняв очи горе и не проронив больше ни слезинки, она горячо молилась, ожидая новых ударов и прося Господа положить конец ее страданиям.
      — Я счастлива, что не могу спуститься в гостиную, — сказала она Бонграну и Шапрону, которые старались по возможности не оставлять ее одну, — ведь он подойдет к окну, а я чувствую себя недостойной тех взглядов, которыми он обыкновенно награждает меня! Как вы думаете, он считает меня виноватой?
      — Если Савиньен не отыщет того, кто устроил все эти мерзости, он поедет в Париж и попросит вмешаться в дело тамошнюю полицию, — сказал Бонгран.
      — Мои враги, должно быть, знают, что я при смерти, — сказала Урсула, — теперь они успокоятся.
     Кюре, мировой судья и Савиньен терялись в догадках. Целую неделю Савиньен, Тьенетта, тетушка Буживаль и двое верных друзей кюре были настороже и следили за всеми подозрительными лицами, но Гупиль, действовавший в одиночку, не выдал себя ни единым неосторожным шагом, и мировой судья решил, что злоумышленник напуган делом рук своих. Урсула таяла на глазах и походила на чахоточную англичанку. Ни серенад, ни писем больше не было, и друзья девушки прекратили слежку. Савиньен приписал прекращение ужасных козней тайному дознанию парижской прокуратуры, куда он отправил письма, полученные Урсулой, его матерью и им самим. Однако передышка продлилась недолго. Не успела Урсула немного оправиться после нервной горячки, как однажды июльским утром соседи увидели, что из ее окна свешивается веревочная лестница. Кучер ночного дилижанса заявил, что, проезжая мимо, видел спускавшегося из окна невысокого человека и уже собирался остановиться, но дом Урсулы стоит у моста, дорога идет под гору, лошади понесли, и дилижанс на полной скорости помчался дальше. В гостиной Диониса пришли к заключению, что ночным посетителем был маркиз дю Рувр, в ту пору крайне стесненный в средствах и задолжавший Массену по множеству векселей; поскорей выдав дочь за Савиньена, он мог бы, как толковали гости нотариуса, спасти замок от кредиторов. Госпожа де Портандюэр, по слухам, тоже радовалась всему, что может ославить, опорочить, опозорить Урсулу, однако, узнав, что девушка при смерти, старая дама смягчилась. Последняя злобная выходка так тяжело подействовала на кюре Шапрона, что он на несколько дней слег. Бедная Урсула, чья болезнь вновь обострилась, получила по почте письмо и, узнав почерк кюре, распечатала его.
     
     "Дитя мое, — говорилось в письме, — уезжайте из Немура; этим вы обезоружите ваших тайных врагов. Быть может, они покушаются на жизнь Савиньена. Когда я встану с постели, мы поговорим об этом подробнее".
     Внизу стояла подпись:
     "Преданный вам Шапрон".
     
     Когда обезумевший Савиньен бросился к священнику, тот, не веря своим глазам, дважды перечел письмо; виртуозность, с которой злодеи подделали его почерк и подпись, потрясла его; сам он, разумеется, ничего не писал, а если бы и написал, не стал бы отправлять письмо Урсуле по почте. Роковое действие, произведенное на девушку этой последней жестокостью, заставило Савиньена вновь обратиться к королевскому прокурору.
     Молодой дворянин показал ему подложное письмо кюре и сказал:
      — На наших глазах средствами, не предусмотренными законом, совершается убийство, причем убийство сироты, которую вы обязаны защищать.
      — Если вы знаете способ поймать преступника, я сделаю все необходимое, — отвечал прокурор, — я такого способа не нахожу! Подлое анонимное письмо указывает нам наилучший выход из положения. Отправьте мадемуазель Мируэ в монастырь Поклонения Святому Причастию. Тем временем полицейский комиссар Фонтенбло по моей просьбе выдаст вам разрешение носить оружие в целях самозащиты. Я сам побывал в Рувре и убедился, что господин дю Рувр справедливо возмущен павшими на него подозрениями: Миноре, отец моего помощника, торгует его замок, мадемуазель дю Рувр выходит за богатого польского графа, а сам господин дю Рувр в тот день, когда я навестил его, собирался бежать, чтобы не попасть в долговую тюрьму.
     Прокурор расспросил своего помощника, и Дезире, хоть и побоялся высказать свои подозрения вслух, узнал руку Гупиля. Только Гупиль способен был изобрести козни преступные, но не подпадающие ни под одну статью уголовного кодекса. Безнаказанность, покров тайны и постоянная удача окрылили Гупиля. Подлый клерк дурачил Массена, натравливая его на маркиза дю Рувра, с тем чтобы перепуганный маркиз поскорее продал остатки своих владений Миноре, Начав переговоры с одним сансским нотариусом о приобретении его конторы, Гупиль собрался довершить начатое и завоевать Урсулу. По примеру иных молодых парижан, похищающих богатую невесту, он вознамерился выкрасть девушку. Услуги, оказанные им Миноре, Массену и Кремьеру, равно как и покровительство Диониса, давали ему надежду замять дело. Полагая, что Урсула совсем обессилела и не сможет сопротивляться, он решился действовать в открытую. Однако, прежде чем отважиться на последний ход в начатой им подлой игре, он счел необходимым объясниться с Миноре и отправился вместе с ним в Рувр; бывший почтмейстер впервые после совершения купчей посетил свои владения. Миноре только что получил письмо от сына, где тот по секрету расспрашивал его о событиях, происходящих в Немуре, и предупреждал, что вскоре прибудет в город вместе с королевским прокурором, чтобы во избежание новых гнусностей поместить Урсулу в монастырь. Помощник прокурора поручал отцу в случае, если преследование Урсулы — дело рук одного из их друзей, дать тому несколько мудрых советов. Хотя закон не всегда может немедленно покарать преступника, писал Дезире, в конце концов тайное всегда становится явным и виновный попадает под суд.
     Миноре тем временем добился своего. Он стал законным владельцем Рувра, одного из прекраснейших замков в Гатине, и красивых доходных угодий вокруг него, приносящих сорок с лишним тысяч франков в год. Теперь Гупиль был не страшен великану. Да и вообще Миноре рассчитывал переселиться в Рувр, где Урсула не была бы ему живым укором.
      — Малыш, — сказал он Гупилю, прохаживаясь по террасе, — оставь мою кузину в покое.
      — Как это? — изумился клерк, не в силах понять столь странное поведение, ибо глупость также бывает бездонна.
      — О, я не какой-нибудь там неблагодарный, ты сторговал мне всего за двести восемьдесят тысяч франков этот прекрасный замок из кирпича и тесаного камня, на постройку которого сегодня пришлось бы потратить не меньше двухсот тысяч экю, да в придачу службы, и парк, и сады, и леса... Ну вот... и я, клянусь честью, одолжу тебе из десяти процентов двадцать тысяч франков, чтоб ты мог купить контору немурского судебного исполнителя. А заодно сосватаю тебе одну из девиц Кремьер, старшую.
      — Ту, которая толкует про пистоны? — закричал Гупиль.
      — Зато кузина дает за ней тридцать тысяч франков. Видишь ли, малыш, ты рожден, чтоб быть судебным исполнителем, как я был рожден, чтоб стать почтмейстером, а от судьбы не уйдешь.
      — Ну что ж! — сказал Гупиль, упавший с неба на землю. — Выпишите мне вексель на двадцать тысяч франков, чтоб я мог торговаться с деньгами в руках.
     Приближался конец полугодия, и Миноре как раз должен был получить восемнадцать тысяч франков по украденным облигациям, которые он утаил от жены; решив, что избавляется от Гупиля раз и навсегда, он подписал вексель. Старший клерк, видя, что тупоумного великана, Макиавелли с улицы Буржуа, обуяла вельможная гордыня, буркнул вместо "прощайте" "до свидания" и бросил на бывшего почтмейстера такой взгляд, от которого содрогнулся бы всякий, кроме безмозглого выскочки, наслаждавшегося зрелищем принадлежавших ему садов и великолепных башен замка в стиле Людовика XIII.
      — Ты меня не подождешь? — крикнул он Гупилю, пустившемуся в обратный путь пешком.
      — Мы еще встретимся, папаша! — ответил будущий судебный исполнитель, снедаемый жаждой мести и желанием узнать разгадку причудливых перемен в поведении толстяка Миноре.
     С того дня, как подлая клевета запятнала ее репутацию, Урсула находилась во власти одной из тех необъяснимых болезней, чей корень таится в душе, и угасала на глазах. Мертвенно бледная, она смотрела кротко и незлобиво, говорила тихо, медленно и очень мало. Одна неотвязная мысль лишала ее покоя: она была убеждена, что утратила право на венец целомудрия, которым народы испокон веков украшали головы дев. Даже в тишине пустого дома ей все время слышались бранные речи, издевательства, насмешки всего города. То была непосильная ноша: невинная душа девушки была слишком ранима, чтобы перенести такое надругательство. Урсула больше не жаловалась, губы ее кривила страдальческая улыбка, а глаза часто обращались к небу, словно она искала у Верховного владыки ангелов защиты от несправедливости. Когда Гупиль добрался до Немура, Урсула с помощью тетушки Буживаль и немурского врача спустилась из своей спальни в гостиную. Здесь ожидалось событие необычайное. Узнав, что девушка, более невинная, чем Кларисса Гарлоу, умирает, пав жертвой клеветы, госпожа де Портандюэр решилась повидать ее и утешить. Отчаяние сына, который всю ночь грозил, что покончит с собой, сломило упорство старой бретонки. К тому же госпожа де Портандюэр сочла, что не уронит своего достоинства, если ободрит ни в чем не повинное создание и постарается искупить своим визитом зло, причиненное девушке жителями городка. Она была уверена, что ее мнение значит куда больше, чем мнение толпы; поступок ее должен был послужить укреплению власти дворянства. Приход госпожи де Портандюэр, возвещенный аббатом Шапроном, произвел в душе Урсулы разительную перемену и возвратил отчаявшемуся было врачу, который уже собирался пригласить к больной самых знаменитых парижских докторов, слабую надежду на ее выздоровление. Урсулу усадили в кресло покойного доктора, и так изумительна была ее красота, что, страдающая, в темном платье, она казалась еще прекраснее, чем в счастливую пору жизни. Стоило девушке увидеть Савиньена, который вел под руку свою мать, как лицо ее утратило нездоровую бледность.
      — Не вставайте, дитя мое, — остановила Урсулу старая дворянка. — Как ни больна и слаба я сама, я решила прийти к вам и высказать все, что я о вас думаю: я почитаю вас за самую чистую, непорочную и очаровательную девицу во всем Гатине и полагаю, что вы способны составить счастье дворянина.
     Вначале Урсула была не в силах вымолвить ни слова, она лишь поцеловала иссохшие руки матери Савиньена и оросила их слезами.
      — Ах, сударыня, — сказала она затем слабым голосом, — я никогда бы не осмелилась мечтать о том, чтобы подняться выше состояния, в котором родилась, если бы не данные мне обещания; единственное, что давало мне право надеяться на счастье, — моя безграничная любовь, но злые люди нашли способ разлучить меня с тем, кого я люблю: теперь репутация моя запятнана, и я недостойна его... Никогда, — воскликнула Урсула с такой страстью, что сердца присутствующих болезненно сжались, — никогда я не соглашусь отдать кому бы то ни было опозоренную руку. Я любила слишком сильно... впрочем, теперь я могу произнести это вслух: я люблю Божье создание почти так же сильно, как Бога. И вот Бог...
      — Полно, полно, девочка, не клевещите на Бога! Полно, дочь моя, — заставила себя выговорить старая дворянка, — не придавайте такого значения подлой шутке, в которую никто не верит. Обещаю вам: вы будете жить, и жить счастливо.
      — Ты будешь счастлива! — сказал Савиньен, опускаясь перед Урсулой на колени и целуя ей руки, — матушка назвала тебя своей дочерью.
      — Довольно, — сказал врач, пощупав пульс больной, — радость тоже бывает смертельной.
     В эту минуту Гупиль, увидев, что дверь дома приоткрыта, вошел в прихожую, толкнув дверь в маленькую гостиную, и гостям Урсулы предстала его отвратительная физиономия, дышащая жаждой мести, которая разгорелась в его сердце на пути из Рувра.
      — Господин де Портандюэр, — прошипел он, словно потревоженная гадюка.
      — Что вам угодно? — спросил Савиньен, поднимаясь.
      — Мне надобно сказать вам два слова.
     Савиньен вышел в прихожую, и Гупиль увел его во внутренний дворик.
      — Поклянитесь мне жизнью Урсулы, которую вы любите, и честью дворянина, которой вы дорожите, что никому не расскажете о нашем разговоре, и я открою вам причину несчастий мадемуазель Мируэ.
      — Смогу ли я положить им конец?.
      — Да.
      — Смогу ли я за них отомстить?
      — Злоумышленнику — да, его орудию — нет.
      — Почему?
      — Но... потому что орудие... это я.
     Савиньен побледнел.
      — Я сейчас мельком видел Урсулу... — сказал клерк.
      — Урсулу? — переспросил молодой дворянин, посмотрев Гупилю в глаза.
      — Мадемуазель Мируэ, — поправился Гупиль, сразу ставший более почтительным, — и всей душой желаю искупить содеянное. Я раскаиваюсь... Вы можете убить меня на дуэли или любым другим способом, но к чему вам моя кровь? Вы ведь не станете ее пить — она ядовита.
     Хладнокровие клерка и желание узнать правду помогли Савиньену сохранить спокойствие; он так взглянул на урода, что тот опустил глаза.
      — Так кто же тебя нанял?
      — Вы клянетесь?
      — В том, что не стану тебе мстить?
      — В том, что вы и мадемуазель Мируэ простите меня.
      — Она простит, я — никогда!
      — Но вы не будете поминать старого?
     Какую страшную силу имеет рассудок, когда действует заодно с корыстью! Двое мужчин, один из которых был готов растерзать другого, стояли в маленьком дворике лицом к лицу, вынужденные мирно беседовать, сплоченные одним чувством.
      — Я прощу, но не забуду.
      — Так не пойдет, — холодно произнес Гупиль.
     Савиньен потерял терпение и отвесил Гупилю звонкую пощечину, от которой сам он покачнулся, а клерк едва не упал.
      — Я получил по заслугам, — сказал Гупиль, — поделом мне за мою глупость. Я считал вас благороднее, чем вы есть. Вы злоупотребили преимуществом, которое я вам дал... Теперь вы в моей власти! — добавил он с ненавистью.
      — Вы убийца, — сказал молодой дворянин.
      — Не более, чем нож в руке преступника.
      — Я прошу у вас прощения, — выговорил Савиньен.
      — Вы уже отомстили? — спросил Гупиль с безжалостной иронией. — Больше вам ничего не нужно?
      — Взаимное прощение и полное забвение, — продолжал Савиньен.
      — Вешу руку, — сказал клерк, протягивая молодому дворянину свою.
      — Вот она, — отвечал Савиньен, снося этот позор ради Урсулы. — Скажите же наконец, кто стоял за вашей спиной?
     Гупиль, можно сказать, видел внутренним взором две чаши весов: на одной из них лежала пощечина Савиньена, на другой — ненависть к Миноре. Он колебался, но тут какой-то голос прокричал ему в уши: "Ты будешь нотариусом!" И со словами: "Прощение и забвение? Да, взаимное", — он пожал руку Савиньена.
      — Так кто же преследует Урсулу?
      — Миноре! Он мечтает сжить ее со света... Почему? Не знаю, но мы еще отыщем причину. Не ставьте меня с ним на одну доску. Если вы не будете мне доверять, я не смогу вам помочь. Теперь вместо того, чтобы обижать Урсулу, я буду ее защищать, вместо того, чтобы служить Миноре, буду стараться расстроить его планы. Цель моей жизни — разорить его, уничтожить. И я втопчу его в грязь, я попляшу на его трупе, я сыграю в кости его костями. Завтра на стенах всех домов Немура, Фонтенбло и Рувра красными буквами будет написано: "Миноре — вор!" О, он у меня попрыгает, клянусь всеми чертями! Теперь мы с вами связаны одной тайной; если хотите, я брошусь к ногам мадемуазель Мируэ, признаюсь ей, что проклинаю безумную страсть, едва не толкнувшую меня на убийство, и постараюсь вымолить у нее прощение. Ей это пойдет на пользу. Мировой судья и кюре могут при сем присутствовать — двух свидетелей довольно, но господин Бонгран должен дать честное слово, что не станет вредить мне на моем поприще. У меня ведь теперь есть поприще.
      — Погодите немного, — отвечал Савиньен, ошеломленный тем, что узнал от Гупиля.
     Вернувшись в гостиную, он сказал:
      — Урсула, дитя мое, человек, причинивший вам столько горя, в ужасе от содеянного, он раскаивается и хочет в присутствии этих господ попросить у вас прощения при условии, что вся эта история будет предана забвению.
      — Как, Неужели это Гупиль? — воскликнули в один голос кюре, мировой судья и врач.
      — Пусть это останется между нами, — сказала Урсула, прикладывая палец к губам.
     Гупиль слышал слова Урсулы и видел ее жест: сердце его дрогнуло.
      — Мадемуазель, — сказал он взволнованно, — в эту минуту мне хотелось бы, чтобы весь Немур слышал, как я признаюсь вам в роковой страсти, которая лишила меня разума и стала причиной поступков, недостойных человека порядочного. Я стану повторять это повсюду; я скорблю о том, что причинил вам столько зла своими скверными шутками, но радуюсь тому, что, кажется, невольно стал причиной вашего счастья, — не без ехидства добавил он, поднимаясь с колен, — ибо вижу здесь госпожу де Портандюэр...
      — Превосходно, Гупиль, — сказал кюре, — мадемуазель простила вас, но вы должны вечно помнить, что едва не убили ее.
      — Господин Бонгран, — продолжал Гупиль, обернувшись к мировому судье, — сегодня вечером я пойду к Лекеру торговать его контору; надеюсь, что сегодняшняя сцена не повредит мне в ваших глазах и вы поддержите перед прокуратурой и министерством мое прошение.
     Мировой судья задумчиво кивнул, и Гупиль отправился торговать лучшую из двух немурских контор судебных исполнителей. Никто из гостей Урсулы не покинул ее, весь вечер они старались довершить дело, начатое извинением клерка, и вернуть душе девушки радость и покой.
      — Об этом узнает весь Немур, — сказал Бонгран.
      — Видите, дитя мое, все, что произошло, — вовсе не Божья кара, — подхватил священник,
     Миноре возвратился из Рувра только под вечер и сел обедать поздно. В девять вечера, когда уже смеркалось, он отдыхал в китайском павильоне подле своей жены, переваривая обед и строя планы относительно будущего Дезире. Принадлежность к судейскому сословию благотворно подействовала на Дезире: он остепенился, прилежно трудился и имел шансы сменить своего нынешнего начальника, которого, по слухам, должны были перевести в Мелен, на посту королевского прокурора Фонтенбло. Ему оставалось лишь подыскать себе невесту — небогатую дворянку из старинного рода: женившись с умом, он мог бы рассчитывать на место в Париже. А там, глядишь, он стал бы депутатом от Фонтенбло — Зелия считала, что ради этого зиму следует проводить в городе, а в Рувре жить только летом. Гордый тем, как ловко он все устроил, Миноре начисто забыл об Урсуле, хотя именно в эти минуты драматические события, источником которых была его глупость, начали принимать ужасный для него оборот.
      — С вами хочет говорить господин де Портандюэр, — услышал Миноре голос Кабироля.
      — Пусть войдет, — ответила Зелия.
     В сумерках госпожа Миноре не заметила, как внезапно побледнел ее муж, как он вздрогнул, услышав шаги Савиньена и скрип половиц в галерее, где прежде размещалась библиотека доктора. Вора охватил безотчетный страх. Савиньен показался в павильоне и с тростью, не сняв шляпы, застыл на пороге, скрестив руки на груди.
      — Я пришел узнать, господин и госпожа Миноре, отчего вы мучили самым низким образом девушку, являющуюся, как известно всему Немуру, моей невестой? Отчего пытались ее опорочить? Отчего добивались ее смерти и натравливали на нее такого негодяя, как Гупиль?.. Отвечайте.
      — Ну и чудак вы, господин Савиньен, что спрашиваете у нас о вещах, про которые мы и знать не знаем! — сказала Зелия. — Ваша Урсула для меня — все равно что прошлогодний снег. С тех пор как умер дядюшка Миноре, я про нее и думать забыла! И ни словечка я о ней не говорила Гупилю — я этому прохвосту и собаку бы не доверила. А ты что молчишь, Миноре? Неужели ты позволишь этому господину оскорблять тебя и обвинять в этаких подлостях?, Можно подумать, что человек, получающий сорок восемь тысяч ливров дохода со своих земель, владелец замка, которым не погнушался бы и принц, опустится до подобных глупостей! Да встань ты, чего расселся, тряпка ты этакая!
      — Не знаю, чего хочет этот господин, — выговорил наконец Миноре, причем было явственно слышно, как дрожит его тоненький и звонкий голосок. — С какой стати мне преследовать эту девочку? Я мог сказать Гупилю, что она мне досаждает, потому что мой сын Дезире в нее втюрился, а я не хочу, чтоб он на ней женился, вот и все.
      — Гупиль мне во всем признался, господин Миноре.
     Наступила тишина, но тишина страшная; трое собеседников изучающе смотрели друг на друга. Зелия заметила, как ее великана пробрала нервная дрожь.
      — Хоть вы и жалкие букашки, я отомщу вам так, что вы надолго это запомните, — продолжал молодой дворянин. — Я не стану сводить счеты с вами, шестидесятисемилетним стариком, и потребую удовлетворения у вашего сына. Пусть только господин Миноре-сын объявится в Немуре, я вызову его, и ему придется драться со мной! Он будет драться, или же я так ославлю его, что он не сможет носа высунуть из дома! А если он не приедет в Немур, я сам поеду в Фонтенбло! Я отомщу, я не позволю безнаказанно пятнать честь бедной беззащитной девушки!
      — Но клевета какого-то Гупиля это не... не... — пролепетал Миноре.
      — Вы хотите, чтоб я свел вас с ним? — перебил великана Савиньен. — Послушайтесь меня, не предавайте этого дела огласке! О нем знаете вы, я и Гупиль; пусть же так и останется; я окажу вашему сыну честь, вызвав его на поединок, а там уж Господь рассудит, кто прав, кто виноват.
      — Нет уж, ни за что на свете! — закричала Зелия. — И вы воображаете, что я позволю Дезире драться с вами, бывшим моряком, который наловчился и фехтовать и стрелять! Если вас обидел Миноре, вот вам Миноре — берите его и деритесь! Но чтоб мой мальчик, который, как вы сами признаете, ни в чем не виноват, отвечал за все?.. Нет уж, сударик, прежде я вас схвачу за хвост да перекину через мост! А ты, Миноре, чего стоишь разинув рот? С тобой что ни сделай, тебе все божья роса! Ты позволяешь этому господину стоять перед твоей женой в шляпе! Для начала, сударик мой, подите-ка отсюда прочь! В чужой монастырь со своим уставом не лезут. Не пойму, что значат все эти ваши штучки; покамест проваливайте, но если вы хоть пальцем тронете Девире, то будете иметь дело со мной — и вы, и ваша нахалка Урсула.
     И она изо всей силы дернула за шнурок звонка, зовя слугу.
      — Подумайте хорошенько о том, что я сказал! — повторил Савиньен, не обращая ни малейшего внимания на тираду Зелии, и вышел. Над четой Миноре повис дамоклов меч.
      — Ну, Миноре, — обратилась Зелия к мужу, — может быть, ты объяснишь мне, что все это значит? Молодой человек не станет ни с того ни с сего врываться в дом почтенных буржуа, закатывать им чудовищный скандал и требовать крови их единственного сына.
      — Это проделки подлой обезьяны Гупиля, которому я обещал помочь стать нотариусом, если он сторгует мне Рувр по сходной цене. Я дал ему вексель на двадцать тысяч франков из десяти процентов, а ему небось мало.
      — Да, но с какой стати он еще прежде изводил Урсулу серенадами и позорил ее?
      — Он хотел на ней жениться.
      — Он? На нищенке, на драной кошке? Слушай, Миноре, не морочь мне голову! ты слишком глуп, милый, чтоб заставить меня поверить в такую чепуху. Здесь что-то нечисто, и ты мне выложишь все как есть.
      — Ничего подобного.
      — Ничего подобного? А я тебе говорю, что ты лжешь, но. тебе придется сказать мне правду!
      — Ты оставишь меня в покое?
      — Я пойду к этой ядовитой змее, Гупилю, но учти; тебе это выйдет боком.
      — Как хочешь.
      — Да уж это я и без тебя знаю, что будет, как я хочу. Но хочу я, главное, вот чего — чтоб никто пальцем не тронул Дезире; заруби себе на носу, что если с ним случится беда, я ни перед чем не остановлюсь, даже эшафота не испугаюсь. Дезире! Подумать только... А ты сидишь как пень!
     Начавшаяся в тот вечер ссора с женой сулила великану долгие душевные муки. Тупоумный вор понял, что его борьба с самим собой и с Урсулой осложнилась по его собственной вине и что он приобрел ужасного врага. На следующий день, выйдя из дома, чтобы разыскать Гупиля и попытаться задобрить его новой подачкой, он увидел, что стены соседних домов испещрены надписями: "Миноре — вор!" Все, кого он встречал на своем пути, выражали ему сочувствие, интересовались, кто это мог написать, и, поскольку глупость гиганта была общеизвестна, прощали ему невнятность ответов. Глупец извлекает из слабости своего ума больше преимуществ, чем человек умный — из своей сообразительности. Никто и палец о палец не ударит, чтобы помочь гению, борющемуся с превратностями судьбы, но всякий рад ссудить деньгами обанкротившегося лавочника. Знаете почему? Оказывая протекцию недоумку, люди ощущают свое превосходство, с гением же они всего лишь становятся на равную ногу, а этого им мало. Умный человек погубил бы свою репутацию, если бы лепетал с потерянным видом тот вздор, который нес Миноре. Зелия вместе со слугами стерла карающую надпись везде, где можно, но клеймо осталось на совести самого Миноре. Меж тем Гупиль, накануне условившийся с судебным исполнителем о покупке его конторы, бесстыдно отказался платить.
      — Видите ли, дорогой Лекер, у меня появилась возможность купить контору господина Диониса, так что ищите себе другого покупателя! Расторгнем нашу купчую — ведь это просто два клочка гербовой бумаги, я вам отдам за них семьдесят сантимов.
     Лекер слишком боялся Гупиля, чтобы жаловаться. Вскоре весь Немур узнал, что Миноре поручился Дионису за Гупиля и нотариус продает старшему клерку свою контору. Гупиль написал Савиньену письмо, где взял назад все свои признания касательно Миноре и предупредил молодого дворянина, что новая должность, французское законодательство и почтение к правосудию запрещают ему сражаться на дуэли, но он отлично умеет драться ногами и живо искалечит всякого обидчика, так что лучше с ним не ссориться. Отныне стены немурских домов оставались чистыми. Но Миноре по-прежнему был не в ладах с женой, а Савиньен хранил зловещее молчание. Дней через десять в городе уже ходили слухи о предстоящей женитьбе будущего нотариуса на мадемуазель Массен-старшей. У барышни Массен было восемьдесят тысяч франков и невзрачная внешность, у Гупиля — уродство и контора, так что жених и невеста стоили друг друга.
     Однажды в полночь, когда Гупиль выходил от Массенов, двое неизвестных схватили его, избили палками и скрылись. Гупиль, однако, ни словом не обмолвился об этом ночном происшествии и твердил, что видевшая все из окна старая женщина обозналась. Все эти бури в стакане воды привлекли внимание мирового судьи; он понял, что Гупиль обладает таинственной властью над Миноре, и дал себе слово докопаться до истины.
     Хотя общественное мнение маленького городка полностью оправдало Урсулу, девушка поправлялась медленно. Телесно она была крайне истощена, зато душа ее и ум бодрствовали, и вот тут-то на ее долю выпали страшные испытания, которые вполне заслуживали бы внимания ученых, если бы, конечно, ученые проникли в столь сокровенные тайны. Через десять дней после визита госпожи де Портандюэр Урсуле приснился сон, и содержанием и, если можно так выразиться, формой подобный сверхъестественному видению. Покойный Миноре, крестный девушки, явился ей и сделал знак следовать за ним; она оделась и в потемках дошла до дома на улице Буржуа, где все оставалось в точности таким, как накануне смерти доктора. Старец был одет так же, как на смертном одре, лицо его было бледно, движения бесшумны, голос звучал тихо, как далекое эхо, однако Урсула отчетливо слышала все, что он говорил. Доктор привел свою воспитанницу в китайский павильон и велел приподнять мраморную крышку маленького буфета работы Буля; как и в день смерти крестного, Урсула выполнила приказание, однако на этот раз она нашла под крышкой тот пакет, который крестный заклинал ее забрать; распечатав его, она прочла письмо и завещание в пользу Савиньена. "Буквы сверкали, словно начертанные солнечным лучом, они слепили мне глаза", — рассказывала Урсула аббату Шапрону. Когда девушка благодарно взглянула на дядю, она увидела на его бескровных губах добрую улыбку. Потом своим тихим, но ясным голосом призрак поведал Урсуле о том, как Миноре подслушивал их в коридоре, как открыл замок и взял бумаги. Потом мертвец правой рукой схватил девушку за руку и повел на почту. Вслед за призраком Урсула пересекла город, вошла в здание почтовой станции, в прежнюю комнату Зелии, и увидела, как вор распечатывает письма, читает их и сжигает. "Спички у него никак не хотели загораться, — рассказывала Урсула, — зажглась только третья, а когда бумаги сгорели, он долго ворошил золу. Потом крестный привел меня обратно в наш старый дом, и я увидела, как господин Миноре-Левро прокрался в библиотеку, вынул из третьего тома "Пандектов" три облигации достоинством двенадцать тысяч франков каждая и банковские билеты, которые оставались у дяди. "Это он — виновник страданий, которые едва не свели тебя в могилу, — сказал крестный, — но Господу угодно, чтоб ты была счастлива! Ты не умрешь и выйдешь за Савиньена. Если ты любишь меня, если ты любишь Савиньена, ты отберешь у моего племянника свое состояние. Поклянись мне в этом". Призрак Миноре, окруженный сиянием, словно Христос на горе Фаворской, так потряс угнетенную душу Урсулы, что она пообещала дяде сделать все, что ему угодно, лишь бы поскорее очнуться. Проснувшись, она увидела, что стоит посреди своей спальни перед портретом крестного, который повесила здесь во время болезни. Она снова легла и, утомленная пережитым волнением, сразу уснула, а когда проснулась, вспомнила о своем необычном видении, но не осмелилась никому рассказать о нем. Незаурядный ум и щепетильность не позволили ей посвятить посторонних в тайну сна, затрагивающего ее денежные интересы, да и вообще она решила, что всему виной болтовня тетушки Буживаль — та перед сном толковала ей о щедрости крестного, веру в которую старая кормилица да сих пор не утратила. Но сон повторился, и на этот раз видение было гораздо страшнее. Теперь ледяная рука крестного легла девушке на плечо, причинив острую, невыразимую боль. "Слушайся мертвых!" — приказал он загробным голосом. И из его пустых глазниц потекли слезы. В третий раз мертвец, схватив Урсулу за длинные косы, показал ей, как Миноре сулит Гупилю деньги, чтобы тот увез ее в Санс. Тогда девушка решилась посвятить в тайну своих сновидений аббата Шапрона.
      — Господин кюре, — сказала она ему однажды вечером, — вы верите, что мертвые могут являться живым?
      — Дитя мое, священная и мирская история знают подобные случаи, бывали они и в наше время, но церковь никогда не предписывала верить в них, что же до французской науки, то она встречает такие рассказы насмешками.
      — А вы сами?
      — Сам я верю в могущество Господа, дитя мое, а оно бесконечно.
      — А крестный говорил с вами о чем-нибудь подобном?
      — Да, и не один раз. Он совершенно переменил мнение на этот счет. Я раз двадцать слышал от него, что возвращение его к Богу началось в тот день, когда одна женщина в Париже рассказала ему, как вы в Немуре молитесь за него, и разглядела красную точку, которой вы отметили в своем календаре день святого Савиньена.
     Урсула пронзительно вскрикнула, напугав священника: она вспомнила, как, вернувшись в Немур из Парижа, крестный прочел ее мысли и отобрал у нее календарь.
      — Если так, — сказала она, — в моих видениях нет ничего невозможного. Крестный явился мне, как Христос апостолам. Он весь был окружен желтым сиянием, он разговаривал! Я хочу попросить вас отслужить обедню за упокой его души и умолить Господа избавить меня от этих видений, разбивающих мне сердце.
     Она самым подробным образом пересказала священнику все три сна, настаивая на том, что все происходило совсем как наяву, что, повинуясь призраку, ее внутреннее вещее "я" двигалось легко и свободно. Особенно поразило священника, знавшего правдивость девушки, точное описание спальни Зелии в старом, доме Миноре при почтовой станции — ведь Урсула никогда не была там и наверняка никогда не слышала об этой комнате.
      — Откуда же берутся такие странные видения? — спросила девушка. — Как объяснял их крестный?
      — Крестный ваш, дитя мое, прибегал к гипотезам. Он исходил из существования духовного мира, мира идей. Если идеи, будучи созданиями человека, живут своей собственной жизнью, они должны иметь формы, скрытые от наших внешних органов, но в определенных обстоятельствах открывающиеся нашим внутренним; чувствам. Значит, идеи вашего крестного могли посетить вас, а вы, возможно, придали им его облик. К тому же, если Миноре совершил некие поступки, они могут быть сведены к идеям, ведь всякому действию предшествует мысль. А если идеи движутся в духовном мире, ум ваш мог, проникнув туда, увидеть их. Такие видения ничуть не более странны, чем воспоминания, а воспоминания так же удивительны и необъяснимы, как запахи цветов, которые, быть может, не что иное как мысли растений.
      — Бог мой! как расширяете вы границы мира. Но разве возможно, чтобы мертвый разговаривал, ходил, действовал?
      — Швед Сведенборг неопровержимо доказал, что он сообщался с мертвыми, — отвечал аббат Шапрон. — Да, кстати, снимите с книжной полки жизнеописание прославленного герцога де Монморанси, казненного в Тулузе, — вы прочтете там историю, очень похожую на вашу и на ту, что на сто лет раньше приключилась с Кардано, а ведь герцог де Монморанси не стал бы рассказывать небылицы.
     Урсула и кюре поднялись на второй этаж, и добрый старец отыскал среди книг маленькое издание в двенадцатую долю листа, выпущенное в 1666 году в Париже, — жизнеописание Анри де Монморанси, сочиненное одним хорошо знавшим его священником.
      — Прочтите, — сказал кюре, раскрыв книгу на странице 175. — Ваш крестный частенько перечитывал эти строки; видите, между страницами остались крошки его табака!
      — А самого его уже нет! — сказала Урсула, беря книгу. Вот что она там прочла:
     
     "При осаде Прива французы потеряли несколько крупных военачальников: здесь погибли два генерала, а именно маркиз д'Уксель, раненный на подступах к крепости, и маркиз де Порт, которому пуля прострелила голову. Он погиб утром того дня, когда ему предстояло стать маршалом Франции. В ту минуту, когда он пал бездыханным, герцог де Монморанси, спавший в своей палатке, проснулся оттого, что какой-то голос, похожий на голоса маркиза, сказал ему: "Прощай". Герцог так любил друга, что приписал случившееся действию своего воображения, и поскольку ночь он, по обыкновению, провел в траншеях, то заснул безмятежным сном. Но тот же голос вторично разбудил его, вновь весьма отчетливо повторив те же самые слова. Тут герцог вспомнил, что некогда, слушая рассуждения философа Питара об отделении души от тела, они с маркизом условились, что тот из них, кто умрет раньше, придет, если сможет, попрощаться с тем, кто останется в живых. Засим, охваченный тревогой и желая проверить, правдиво ли страшное предвещание, герцог немедля послал одного из слуг в палатку маркиза, весьма удаленную от его собственной палатки. Но еще прежде, чем человек его возвратился, к герцогу прибыл гонец от короля с поручением утешить его в том горе, которого он страшился.
     Пусть ученые мужи доискиваются причин сего происшествия, о котором я не раз слышал от герцога де Монморанси, я же счел, что сия столь же чудесная, сколь и правдивая история достойна занять свое место в книге".
     
      — Что же мне теперь делать? — спросила Урсула.
      — Дитя мое, — сказал кюре, — речь идет о вещах столь серьезных и сулящих вам такую выгоду, что вы должны хранить их в глубокой тайне. Теперь, когда вы рассказали мне о призраке, он, вероятно, больше не появится. К тому же вы достаточно окрепли и можете пойти в церковь; приходите туда завтра, чтобы возблагодарить Господа и помолиться за упокой души вашего крестного. И не сомневайтесь, что тайна ваша в надежных руках.
      — Если бы вы только знали, с каким страхом я ложусь спать! Как смотрел на меня крестный! В последний раз он схватил меня за платье, чтобы подольше остаться со мной. Я проснулась вся в слезах. — Не волнуйтесь, больше он не появится, — успокоил ее кюре.
     Не теряя ни минуты, аббат Шапрон отправился к Миноре и попросил принять его без свидетелей в китайском павильоне.
      — Нас никто не может услышать? — спросил аббат бывшего почтмейстера.
      — Никто, — отвечал Миноре.
      — Сударь, вам, должно быть, известен мой нрав, — сказал кюре, кротко, но пристально вглядываясь в лицо Миноре. — Мне надобно поговорить с вами о вещах серьезных, необычайных, касающихся вас одного; не сомневайтесь, что я сохраню все в глубочайшей тайне, но скрыть от вас то, что мне известно, я не вправе. При жизни вашего дяди здесь, — и кюре указал рукой в угол, — стоял маленький буфет работы Буля с мраморной доской, — Миноре мертвенно побледнел, — и под этой мраморной доской ваш дядя оставил письмо своей воспитаннице...
     Кюре, ничего не опуская, рассказал Миноре о его собственных деяниях. Услышав о двух спичках, которые никак не зажигались, бывший почтмейстер почувствовал, как волосы у него на голове встают дыбом.
      — Кто наплел вам все эти небылицы? — спросил он сдавленным голосом, когда кюре кончил свой рассказ.
      — Сам покойный!
     От этого ответа Миноре, которому доктор также являлся во сне, затрясся мелкой дрожью.
      — Велика же милость Господа, если он из-за меня одного творит чудеса, — съязвил Миноре, которого сознание опасности вдохновило на первую в его жизни остроту.
      — Все, что от Бога, естественно, — отвечал священник.
      — Эта ваша фантасмагория ничуть меня не пугает, — сказал гигант, постепенно обретая присутствие духа.
      — Я пришел не для того, чтобы пугать вас, сударь, ибо я никогда никому не скажу ни слова об этой истории, — ответил кюре. — Правду знаете только вы, вам и отвечать перед Богом.
      — Но неужели, господин кюре, вы считаете меня способным на такой подлый обман?
      — Я считаю каждого способным только на те преступления, в которых он мне покается на исповеди, — ответил священник проповедническим тоном.
      — Преступление? — переспросил Миноре.
      — Преступление, влекущее за собой ужасные последствия.
      — Отчего же?
      — Оттого, что оно не подвластно людскому суду. Преступника, оставшегося безнаказанным в этой жизни, возмездие настигает за гробом. Господь сам вступается за невинных.
      — Вы полагаете, что Господу есть дело до подобных пустяков?
      — Не обнимай он одним взглядом всю вселенную вплоть до мельчайших пылинок, как вы одним взглядом можете окинуть весь расстилающийся перед вами пейзаж, он не был бы Богом.
      — Господин кюре, можете вы мне дать честное слово, что знаете все, что мне рассказали только от дяди?
      — Ваш дядя трижды являлся Урсуле и повторял ей эту историю. Измученная видениями, она посвятила меня в тайну, которая кажется ей настолько невероятной, что она никогда не станет ее разглашать. Поэтому вы можете быть совершенно спокойным.
      — Да я и так спокоен, господин Шапрон.
      — Надеюсь, — сказал старый священник. — Даже если бы откровения призрака казались мне совершенно бессмысленными, я все равно счел бы своим долгом поведать вам о них — уж слишком поразительны иные детали. Вы человек порядочный, честным путем нажили себе достаточное состояние, и вам нет нужды прибегать к воровству. К тому же вы человек простодушный, вас замучили бы угрызения совести. Все мы, от самого цивилизованного до последнего дикаря, наделены чувством справедливости, которое не позволяет нам мирно наслаждаться добром, приобретенным в обход законов, ибо разумное устройство общества сходно с устройством мироздания. В этом смысле общество имеет божественную природу. Человек не изобретает самостоятельно ни идей, ни форм, он лишь подражает тем вечным соотношениям, что наблюдает во вселенной. И вот что отсюда следует: отправляясь на эшафот, преступник волен унести с собой тайну своих преступлений, однако неведомая сила побуждает его перед смертью признаться в содеянном. Так что, дорогой мой господин Миноре, если вы спокойны, я счастлив за вас.
     Миноре был настолько ошеломлен, что даже не проводил кюре до дверей. В приступе ярости, каким подвержены люди сангвинического темперамента, он отвратительно богохульствовал и осыпал Урсулу самой отборной бранью, уверенный, что его никто не слышит.
      — Ну, какая муха тебя укусила? — спросила его Зелия, только что проводившая кюре и теперь на цыпочках подкравшаяся к двери.
     Не помнивший себя от злости и выведенный из терпения постоянными расспросами жены, Миноре в первый и единственный раз избил ее до полусмерти; увидев, что Зелия лежит на полу и не может подняться, он опомнился, взял ее на руки и сам донес до постели. Гигант тоже слег — пришлось дважды пустить ему кровь. Когда он встал на ноги, все в Немуре тотчас заметили, как сильно он переменился. Ом гулял в одиночестве и часто бродил по городу как неприкаянный. Издавна слывший человеком без царя в голове, он с некоторых пор стал слушать собеседников с рассеянным, видом, словно завороженный какой-то мыслью. Наконец однажды вечером он подошел на главной улице к мировому судье, который, как обычно, направлялся к Урсуле, чтобы проводить ее к госпоже де Портандюэр.
      — Господин Бонгран, мне нужно сообщить нечто важное моей кузине, — сказал он, беря мирового судью под руку, — и я хотел бы сделать это в вашем присутствии, потому что ей могут пригодиться ваши советы.
     Они застали Урсулу за книгой; увидев Миноре, девушка поднялась, глядя на него величаво и холодно.
      — Дитя мое, господин Миноре хочет поговорить с вами о каком-то деле, — сказал мировой судья. — Кстати, не забудьте дать мне ваши облигации — я еду в Париж и получу
     деньги за полугодие и для вас и для тетушки Буживаль.
      — Кузина, — сказал Миноре, — у дядюшки вы жили, в довольстве, не то, что теперь.
      — Можно быть счастливым и в бедности, — отвечала Урсула.
      — Я подумал, что с деньгами вы были бы еще счастливее, — продолжал Миноре, — и из почтения к памяти дяди хочу помочь вам.
      — У вас была возможность почтить его память, — сухо сказала Урсула. — Вы могли оставить его дом, как был, и продать мне — ведь вы запросили за него такую высокую цену только в надежде отыскать там сокровища...
      — Как бы там ни было, — с заметным усилием произнес Миноре, — имей вы двенадцать тысяч ливров ренты, вы могли бы выйти замуж и жить в достатке.
      — У меня их нет.
      — А если бы я вам их дал, с условием, что вы купите себе землю в Бретани, на родине госпожи де Портандюэр, которая в этом случае даст согласие на ваш брак с ее сыном?
      — Господин Миноре, — сказала Урсула, — у меня нет прав на такую крупную сумму и я не смогу принять ее от вас. Мы с вами не такие уж близкие родственники и еще менее близкие друзья. Я слишком сильно пострадала от клеветы, чтобы подавать повод к злословию. Чем заслужила я эти деньги? На каком основании делаете вы мне такой подарок? На эти вопросы, которые я вправе задать вам, каждый будет отвечать по-своему; я не хочу, чтобы люди решили, будто вы от меня откупаетесь. Ваш дядя не учил меня подлостям. Подарки можно принимать только от друзей: я не смогу питать к вам добрые чувства и поневоле буду неблагодарной, а это не в моих правилах.
      — Так вы отказываетесь? — вскричал гигант, пораженный тем, что кто-то может отказываться от богатства.
      — Отказываюсь, — повторила Урсула.
      — Но с какой стати вы предлагаете мадемуазель Мируэ такие деньги? — спросил бывший стряпчий, пристально глядя на Миноре. — Вы что-то задумали. Что же именно?
      — Да, задумал — задумал удалить ее из Немура, чтобы мой сын оставил меня в покое; он влюбился в нее и хочет на ней жениться.
      — Ладно, мы подумаем. Дайте нам время на размышления,-- сказал мировой судья, поправляя очки.
     Он проводил Миноре до дома и похвалил гиганта за попечение о будущности Дезире, а Урсулу осудил за опрометчивость и обещал уговорить ее. Расставшись с Миноре, Бонгран тут же бросился на почтовую станцию, нанял кабриолет и поскакал в Фонтенбло. Выяснив, что помощник прокурора скорее всего проводит вечер у супрефекта, мировой судья, очень довольный, отправился туда. Дезире играл в вист с женой королевского прокурора, женой супрефекта и командиром стоящего в городе полка.
      — Я приехал сообщить вам радостную весть, — сказал Бонгран Дезире, — ваш отец согласен женить вас на кузине, Урсуле Мируэ, в которую вы влюблены.
      — Я влюблен в Урсулу Мируэ? — захохотал Дезире. — А кто это такая — Урсула Мируэ? Помню, я видел пару раз у покойного Миноре, моего архидвоюродного дедушки, какую-то девочку, красивую, конечно, но на мой вкус чересчур богомольную; я, как и все окружающие, оценил ее прелести, но никогда в жизни эта бесцветная блондинка не смогла бы вскружить мне голову.
     Всю эту тираду он произнес, расточая улыбки жене супрефекта — прельстительной, как сказали бы в прошлом веке, брюнетке.
      — Вы что, с луны свалились, дорогой мой господин Бонгран? — продолжал Дезире. — Всякий знает, что отец нынче владелец Рувра, помещик, получающий сорок восемь тысяч ливров дохода со своих земель, так что у меня сорок восемь тысяч пожизненных и поземельных оснований оставаться равнодушным к воспитаннице Прокуратуры. Если б я женился на нищенке, эти благородные дамы сочли бы меня круглым дураком.
      — И вы никогда не докучали отцу разговорами об Урсуле?
      — Никогда.
      — Слышали вы эти слова, господин королевский прокурор? — спросил мировой судья, а затем отвел прокурора к окну, где они минут пятнадцать о чем-то беседовали.
     Час спустя мировой судья возвратился в Немур, поспешил к Урсуле и послал тетушку Буживаль за Миноре. Гигант явился тотчас.
      — Мадемуазель Мируэ... — сказал Бонгран, глядя на Миноре.
      — Согласна? — перебил его тот.
      — Еще нет, — отвечал мировой судья, поправив очки, — она опасается вашего сына; ведь один такой поклонник уже причинил ей много горя, и она знает цену покоя. Можете ли вы поклясться, что ваш сын от нее без ума и что у вас нет другого намерения, кроме как защитить нашу дорогую Урсулу от новых проделок какого-нибудь негодяя, которого подкупили?
      — Конечно. Клянусь, что так.
      — Стоп, папаша Миноре! — воскликнул мировой судья и, вынув руку из кармана брюк, хлопнул великана по плечу. — Не спешите лжесвидетельствовать.
     Миноре вздрогнул.
      — Лжесвидетельствовать?
      — Да, потому что ваш сын только что поклялся мне в Фонтенбло в доме супрефекта, в присутствии пятя человек и в том числе королевского прокурора, что он никогда и не помышлял о женитьбе на своей кузине Урсуле Мируэ. Ваши слова показались мне подозрительными, я съездил в Фонтенбло, чтобы их проверить. Значит, у вас есть другие причины дарить мадемуазель Мируэ такое огромное состояние?
     Миноре, потрясенный собственной глупостью, стоял разинув рот.
      — Но, господин Бонгран, что плохого в том, что я хочу помочь своей родственнице выйти за человека, которого она любит, и стараюсь, чтобы она не сочла эту помощь оскорбительной?
     Страх помог Миноре отыскать почти пристойное объяснение, и он утер лоб, на котором выступили крупные капли пота.
      — Вам известны причины моего отказа, — сказала Урсула, — я прошу вас больше сюда не приходить. Господин де Портандюэр питает к вам презрение и даже ненависть и, хотя он умалчивает об источнике этих чувств, я не могу Принимать вас в своем доме. Мы поженимся сразу после моего совершеннолетия. Я не стыжусь признаться" что счастлива, в этом счастье — все мое богатство, и я не хочу ставить его под угрозу.
      — Правду, значит, говорят, что не в деньгах счастье? — сказал великан Миноре и, не в силах вынести испытующего взгляда мирового судьи, отвел глаза.
     Он встал и вышел, но на улице ему было так же тошно, как и в маленькой гостиной Урсулы.
     "Должно же это когда-нибудь кончиться", — думал он, идя домой.
      — Давайте облигации, дитя мое, — сказал мировой судья, удивляясь спокойствию Урсулы, которую столь странное происшествие ничуть не взволновало.
     Пока Урсула ходила за облигациями, мировой судья мерил комнату широкими шагами.
      — Можете вы мне объяснить поведение этого толстого болвана? — спросил он.
      — Не могу, потому что не вправе, — ответила девушка, Бонгран посмотрел на нее с изумлением.
      — В таком случае мы с вами думаем об одном и том же, — ответил он. — Кстати, запишите номера этих двух облигаций на случай, если я их потеряю; это никогда не помешает.
     Он сам записал на листке бумаги номера облигаций кормилицы и Урсулы.
      — Прощайте, дитя мое; через два дня я вернусь — у меня назначено судебное заседание.
     Ночью Урсуле приснился сон еще более необычный, чем все предшествующие. Ей показалось, что кровать ее перенеслась на немурское кладбище и опустилась прямо на могилу дяди. Белая надгробная плита, к ее ужасу, приподнялась, словно крышка альбома. Она пронзительно закричала, а из могилы медленно встал призрак доктора. Сначала она увидела желтый череп и седые волосы, окруженные сверкающим нимбом. Призрак выпрямился, словно под действием высшей силы; из глаз его струилось сияние. Плотская оболочка Урсулы содрогалась от ужаса, тело ее уподобилось пылающей одежде, а внутри, как рассказывала она потом, билось как бы ее второе "я". "Пощадите!" — сказала она крестному. "Поздно! — ответил он мертвым голосом (это удивительное выражение употребила девушка, пересказывая свой новый сои аббату Шапрону). — Его предостерегли, но он не внял предостережению. Дни его сына сочтены. Пусть знает: если он в самое ближайшее время не признается во всем и не вернет всего украденного, сын его умрет страшной насильственной смертью". И со словами: "Вот его приговор!" — призрак указал девушке на ряд цифр, которые сверкали на кладбищенской ограде, словно написанные огнем. Когда призрак вновь лег в могилу, Урсула услышала звук падающего надгробного камня, а затем издали донесся конский топот и пронзительный человеческий крик.
     На следующее утро Урсула проснулась совершенно разбитой. Последнее сновидение настолько потрясло ее, что она была не в силах подняться. Девушка послала кормилицу за аббатом Шапроном. Отслужив обедню, добрый старец явился и выслушал Урсулу без малейшего удивления: он верил, что Миноре в самом деле украл облигации, и потому не видел ничего странного в рассказах маленькой ясновидицы. Он поспешно простился с Урсулой и бросился к Миноре.
      — Бог мой, господин кюре, — сказала Зелия священнику, — ума не приложу, отчего у мужа так испортился характер. В прежние времена это был большой ребенок, а в последние два месяца я его не узнаю. Он до того дошел, что избил меня — а уж у меня, кажется, такой незлобивый нрав! Его словно подменили. Ищите его среди скал, он там пропадает целыми днями. И что он там забыл?
     Дело происходило в сентябре 1836 года; несмотря на жару, священник перешел на другой берег канала и направился по тропинке к скале, у подножия которой сидел Миноре.
      — Вас что-то гнетет, господин Миноре, — сказал кюре преступнику, — а мой долг помогать страждущим. К несчастью, я могу лишь подтвердить ваши опасения. Сегодня Урсуле приснился ужасный сон. Ваш дядя восстал из гроба и предрек вашей семье большие беды. Я вовсе не хочу вас пугать, но вы должны знать, что он сказал, потому что...
      — Выходит, господин кюре, вы даже среди скал не даете мне покоя... Я не желаю знать новости с того света.
      — Прощайте, сударь, я ведь не ради собственного удовольствия шел сюда по жаре, — сказал священник, отирая пот со лба.
      — Ну ладно, так что там сказал старикан? — спросил Миноре.
      — Вы рискуете потерять сына. Этому призраку, который знает вещи, известные только вам одному, открыто будущее, о котором мы ничего не ведаем! Верните деньги, сударь, верните! Не обрекайте себя на вечные муки из-за горстки золота.
      — Но о каких деньгах речь?
      — О деньгах, которые доктор оставил Урсуле. Вы взяли себе эти три облигации, теперь я в этом не сомневаюсь. Вначале вы преследовали бедную девушку, а теперь дарите ей целое состояние; вы унизились до лжи, запутались в собственных измышлениях и все время попадаете впросак. Вы неловки, а ваш сообщник Гупиль, для которого нет ничего святого, предал вас. Поторопитесь — ведь за вами наблюдают друзья Урсулы, а они люди умные и проницательные. Верните деньги! Если не для спасения сына, которому, быть может, ничто не угрожает, то хотя бы для спасения вашей души и чести. Неужели вы думаете, что в таком обществе, как наше, в маленьком городке, где все на виду и если и не знают всего, то обо всем догадываются, вы сможете утаить богатство, нажитое нечестным путем? Да что говорить, сын мой, будь вы невинны, вы не стали бы слушать меня так долго.
      — Подите к черту! — вскричал Миноре. — Не знаю я, чего вы все ко мне привязались! По мне, уж лучше эти камни, они ничего от меня не требуют.
      — Прощайте, дорогой господин Миноре, я вас предостерег. Мы с бедняжкой Урсулой никому ни слова не сказали обо всей этой истории. Но берегитесь, один человек следит за вами. Да смилостивится над вами Господь!
     Аббат Шапрон двинулся в обратный путь, но, пройдя несколько шагов, оглянулся, чтобы еще раз взглянуть на Миноре. Тот сидел обхватив голову руками, — с головой у него творилось что-то неладное. Он чувствовал, что сходит с ума. Во-первых, он не знал, что делать с тремя облигациями; получить по ним деньги он не смел, потому что боялся выдать себя; продавать их он тоже не хотел и искал способа перевести их на другое лицо. Он сочинял — подумать только! — целые романы, развязкой которых неизменно служило избавление от проклятых облигаций. В этом бедственном положении он надумал во всем признаться жене и спросить у нее совета. Зелия так ловко умеет обделывать дела, она наверняка что-нибудь придумает! Трехпроцентная рента шла в ту пору по восемьдесят франков, так что за все про все по облигациям можно было получить почти миллион! Вернуть миллион, когда против тебя нет ни одной улики? Это не шутка. Сентябрь и часть октября Миноре по-прежнему мучился раскаянием, но так ни на что и не решился. К удивлению всего городка, он похудел.
     Ужасное обстоятельство заставило Миноре наконец признаться во всем Зелии. Дамоклов меч над головами супругов Миноре дрогнул. В середине октября они получили от Дезире следующее письмо:
     
     "Дорогая матушка, я до сих пор не приехал повидать вас, во-первых, потому, что замещал господина прокурора в его отсутствие, а во-вторых, потому, что знал о желании господина де Портандюэра драться со мной. Устав дожидаться моего приезда и не желая долее откладывать свою месть нашей семье, виконт сам приехал в Фонтенбло. Он посетил меня вместе с виконтом де Суланжем, командиром эскадрона гусар, стоящего у нас в городе, и одним своим парижским приятелем, нарочно вызванным из столицы, и в весьма учтивых выражениях объяснил мне, что мой отец — бесспорный виновник подлых выходок, оскорбительных для его невесты Урсулы Мируэ. В доказательство он сослался на признания Гупиля, сделанные в присутствии свидетелей, а также на поведение моего отца, который вначале нарушил обещание вознаградить Гупиля за его гнусные проделки и дал ему денег только на покупку конторы судебного исполнителя, но вскоре, испугавшись, передумал, поручился за Гупиля господину Дионису и помог ему приобрести контору нотариуса. Желая непременно отомстить за Урсулу, но считая для себя невозможным драться с человеком шестидесяти семи лет, виконт попросил у меня удовлетворения по всей форме. У него было время обдумать это решение, сказал он, и оно непоколебимо. Он предупредил меня, что, если я откажусь драться, он оскорбит меня публично в присутствии людей, чьим уважением я дорожу, и мне все равно не избежать дуэли, если я не хочу погубить свою карьеру. Во Франции не любят трусов. Виконт сказал к тому же, что о причинах дуэли свет узнает от людей почтенных, и добавил, что сожалеет о необходимости прибегнуть к крайним мерам. По мнению его секундантов, разумнее всего было бы решить дело, как принято у людей порядочных, не упоминая имени мадемуазель Мируэ. Кроме того, во избежание скандала, следует не мешкая отправиться за границу и драться на чужой земле. Это было бы наилучшим выходом из положения. Его имя, сказал виконт, в десять раз дороже моего состояния, к тому же в нашей дуэли он рискует не только жизнью, но и своим грядущим счастьем. Он попросил меня найти секундантов и все с ними обсудить. Вчера мои и его секунданты встретились и единогласно решили, что я обязан драться. Поэтому через неделю я с двумя друзьями отправлюсь в Женеву. Туда же прибудут господин де Портандюэр с господином де Суланжем и господином де Траем. Мы будем драться на пистолетах; все условия поединка уже обговорены: каждый стреляет не больше трех раз. Чтобы не предавать огласке столь грязное дело — ибо я ничем не могу оправдать поведение отца, — я пишу вам в последнюю минуту. Я не приеду повидать вас, чтобы вы не помешали дуэли — это было бы неприлично. Чтобы проложить себе путь в свете, должно чтить его законы, и там, где у сына виконта десять причин драться, у сына почтмейстера их сотня. Я буду проезжать через Немур ночью и прощусь с вами".
     Прочтя письмо, Зелия закатила Миноре такой скандал, что великану пришлось признаться в краже, посвятить жену во все подробности этого дела и рассказать о странных последствиях, которые око имело повсюду вплоть до мира снов. Миллион заворожил Зелию не меньше, чем самого Миноре.
      — Сиди тихо, — сказала Зелия мужу, даже не выбранив его за совершенные им глупости, — я беру все на себя. Денег мы не отдадим, но Дезире драться не будет.
     Госпожа Миноре схватила шаль и шляпку и с письмом сына в руках бросилась к Урсуле. Поскольку был полдень, она застала девушку одну. Несмотря на всю свою самоуверенность, Зелия Миноре смутилась, встретив холодный взгляд сироты, но тотчас подавила страх и заговорила весьма бесцеремонно.
      — Взгляните-ка сюда, мадемуазель, — закричала она, протягивая Урсуле письмо помощника прокурора, — сделайте одолжение, прочтите это письмо и скажите, что вы обо всем этом думаете.
     Тысяча противоречивых чувств охватили Урсулу при чтении письма. Девушка узнала, как сильно любит ее Савиньен и как бережет он честь той, кого берет в жены, но она была слишком благочестива и слишком милосердна, чтобы желать смерти "ли страданий даже злейшему врагу.
      — Я обещаю вам, сударыня, что эта дуэль не состоится; вы можете быть совершенно спокойны, но прошу вас, оставьте мне это письмо.
      — Послушайте, ангел мой, я придумала кое-что получше. Дело вот в чем. Мы купили Рувр — настоящий королевский замок, и земли вокруг него, которые приносят нам сорок, восемь тысяч ливров в год; в придачу мы можем дать за Дезире облигации казначейства, которые приносят в год двадцать четыре тысячи ливров. Итого выходит в год семьдесят две тысячи. Согласитесь, такие женихи на дороге не валяются. Вы девочка честолюбивая... и вы совершенно правы, — добавила Зелия в ответ на протестующий жест Урсулы. — Я пришла просить вас стать женой Дезире; вы будете носить имя вашего крестного — ему это было бы приятно. Вы ведь знаете Дезире: он красавец, на хорошем счету в Фонтенбло и скоро станет королевским прокурором. Вы очаровательница, с вашей помощью он скоро получит место в Париже. Мы купим вам хороший дом в столище; с семьюдесятью двумя тысячами франков дохода, не считая жалованья Дезире, можно играть в свете не последнюю роль. Вы будете блистать в самом высшем обществе. Посоветуйтесь со своими друзьями, увидите, что они скажут.
      — Я слушаюсь только советов собственного сердца.
      — Ладно-ладно! Только не толкуйте мне об этом красавчике Савиньене! Черт возьми, все, что у него есть, — это имя, закрученные кверху усики да черные кудри. Хорошенький юнец, и ничего больше! С мужем, который в два года наделал в Париже долгов на сто тысяч франков, не очень-то разгуляешься на семь тысяч франков ренты. Да и вообще, детка, все мужчины одинаковы, просто вам это невдомек, а мой Дезире, скажу не хвастаясь, может потягаться с сыном короля.
      — Вы забываете, сударыня, что ваш сын в данную минуту подвергается опасности, и единственный, кто может его спасти, — это господин де Портандюэр, причем сделает он это лишь ради меня. Но если господин де Портандюэр узнает о постыдных предложениях, которые вы мне делаете, я буду бессильна помочь вашему сыну... Знайте, сударыня, что мне милее бедность, которой вы меня пугаете, чем роскошь, которой думаете меня прельстить. По причинам, которые пока никому неизвестны, но которые рано или поздно раскроются, потому что рано или поздно все тайное становится явным, господин Миноре, подвергая меня отвратительным преследованиям, выставил на всеобщее обозрение чувство, связующее меня с господином де Портандюэром; впрочем, мы можем более не скрывать его, поскольку мать господина Савиньена согласна на наш брак; итак, я имею право сказать вам, что в этом чувстве, законном и дозволенном, — вся моя жизнь. Я ни на что не променяю его, какую бы блестящую будущность и высокое положение в свете вы мне ни сулили. Я полюбила господина Савиньена раз и навсегда. Выйдя за другого, я совершила бы грех, за который была бы наказана. Скажу больше, сударыня, раз уж вы меня вынуждаете: даже если бы я не любила господина де Портандюэра, я все равно не решилась бы разделить радости и горести супружеской жизни с вашим сыном. Господин Савиньен делал долги — но ведь и вы платили по векселям господина Дезире. В характерах наших нет ни того сходства, ни тех различий, что позволяют жить бок о бок без тайной неприязни. Пожалуй, я не могла бы относиться к вашему сыну так снисходительно, как подобает супруге, и вскоре стала бы ему обузой. Не делайте же мне предложение, которого я недостойна и которое я могу отвергнуть, ничуть не огорчив вас, ведь с вашим богатством вы легко отыщете девушек куда красивее, знатнее и богаче меня.
      — Так вы клянетесь мне, детка, что молодые люди никуда не поедут и поединка не будет?
      — Я полагаю, что это будет самая большая жертва, какую может принести мне господин де Портандюэр, но я не хочу, чтобы мой брачный венец был обагрен кровью.
      — В таком случае я благодарю вас, кузина, и желаю счастья.
      — А я, сударыня, — сказала Урсула, — желаю вам, чтобы надежды на блестящую будущность вашего сына смогли сбыться.
     Этот ответ больно задел мать помощника прокурора и напомнил о пророчестве из последнего сна Урсулы; она вскочила и впилась своими маленькими глазками в чистое, светлое лицо Урсулы, которая тоже поднялась, чтобы проводить свою так называемую кузину; хотя девушка до сих пор носила траур, она была прекрасна и в темном платье. — Так вы верите в сны? — спросила Зелия.
      — Я слишком страдаю от них, чтобы не верите...
      — Но в таком случае... — начала было Зелия.
      — Прощайте, сударыня, — сказала Урсула, расслышав за дверью шаги кюре.
     Аббат Шапрон был поражен, встретив госпожу Миноре в доме Урсулы. Худощавое, разом постаревшее лицо бывшей владелицы почтовой конторы выражало столь сильную тревогу, что священник испытующе взглянул на обеих женщин.
      — Верите вы, что к живым могут приходить мертвые? — спросила Зелия у кюре.
      — А вы верите, что к живым могут приходить деньги? — с улыбкой ответил вопросом на вопрос кюре.
     "Все они тут себе на уме, хотят нас надуть, — подумала Зелия. — Старый священник, старый Бонгран и молодой плут Савиньен — все заодно. Девчонке являлось столько же призраков, сколько у меня волосков на ладони".
     Она сделала реверанс и, коротко и сухо простившись с Урсулой и кюре, удалилась.
      — Я знаю, зачем Савиньен ездил в Фонтенбло, — сказала Урсула и, посвятив аббата в тайну готовящейся дуэли, попросила его сделать все возможное, чтобы помешать поединку.
      — И госпожа Миноре предложила вам руку своего сына?
      — Да. — Значит, Миноре признался жене в краже.
     Тут в гостиную вошел мировой судья; услышав о приходе Зелии, чья ненависть к Урсуле была ему известна, и о ее предложении, он взглянул на кюре, как бы говоря: "Выйдемте, мне нужно поговорить с вами об Урсуле наедине".
      — Савиньен узнает, что вы отвергли красавчика Дезире с его восьмьюдесятью тысячами франков! — сказал Бонгран.
      — Разве это жертва? — отвечала Урсула. — Разве можно говорить о жертвах, если любишь по-настоящему? Да и вообще, какая заслуга в том, чтобы отказать сыну человека, которого презираешь?! Пусть другие возводят свое отвращение в добродетель, но девушке, воспитанной такими людьми, как капитан Жорди, аббат Шапрон и наш дорогой доктор, — она взглянула на портрет крестного, — это не пристало!
     Бонгран поцеловал Урсуле руку.
      — Знаете ли вы, — спросил мировой судья священника, когда они вышли из дому и направились вверх по Главной улице, — зачем приходила госпожа Миноре?
      — Зачем? — переспросил кюре, глядя на судью не без лукавства. — Она хотела вернуть украденное.
      — Так вы полагаете...? — переспросил аббат.
      — Я не полагаю, я знаю наверное. Вот смотрите! Мировой судья указал священнику на Миноре, который шел им навстречу по Главной улице; великан возвращался с прогулки.
      — Выступая в суде присяжных, я не раз сталкивался с людьми, мучимыми угрызениями совести, но ничего подобного не видел! От чего могли так побледнеть и одрябнуть гладкие, как кожа на барабане, щеки пышущего здоровьем беззаботного толстяка? Откуда эти черные круги под глазами, утратившими свою деревенскую живость? Кто мог подумать, что этот лоб избороздят морщины, что ум этого колосса будет тревожить хоть какая-нибудь мысль? Он узнал наконец, что у него есть сердце! Я знаю, что такое угрызение совести, как вы, друг мой, знаете, что такое раскаяние; все мучимые угрызениями совести люди, каких мне довелось видеть до сих пор, жили в ожидании наказания либо готовились понести его, чтобы покончить счеты с миром; они покорялись судьбе либо мечтали отомстить; нынче же перед нами — угрызения совести без искупления, угрызения в чистом виде, жадно терзающие свою добычу.
      — Вы уже знаете, что мадемуазель Мируэ только что отвергла руку вашего сына? — спросил мировой судья у Миноре, остановив его.
      — Но, — добавил кюре, — не беспокойтесь: она не допустит его дуэли с господином де Портандюэром.
      — О! Значит, моя жена добилась своего, — сказал Миноре. — Как хорошо, а то я себе места не находил от волнения.
      — В самом деле, вас прямо не узнать, — сказал мировой судья.
     Миноре переводил взгляд с Бонграна на аббата Шапрона, пытаясь понять, не проболтался ли священник, но, видя, как невозмутимо его кроткое и печальное лицо, успокоился.
      — Это тем более удивительно, — продолжал мировой судья, — что судьба вас балует. Вы наконец заполучили Рувр, а в придачу к нему у вас есть Бордьеры и прочие фермы да еще мельницы, луга... Одни только облигации казначейства приносят вам сто тысяч ливров ренты.
      — У меня нет облигаций казначейства, — быстро ответил Миноре.
      — Ладно-ладно! — сказал мировой судья. — Это все равно как с любовью вашего сына к Урсуле: то он воротит от нее нос, то делает ей предложение. А вы, сударь! То вы хотите, чтоб Урсула умерла с горя, то собираетесь женить на ней сына! Что-то тут нечисто...
     Миноре хотел ответить, напряг все свои умственные способности, но не придумал ничего лучше, чем сказать: "Странный вы человек, господин мировой судья. Прощайте, господа".
     И он, еле переставляя ноги, отправился к себе на улицу Буржуа.
      — Он обокрал нашу бедную Урсулу! Но как это доказать?
      — С божьей помощью... — ответил кюре.
      — Бог наделил нас чувством раскаяния, оно уже проснулось в груди этого человека. Однако на языке юристов это всего лишь презумпция — человеческому правосудию этого мало.
     Аббат Шапрон, верный своему долгу священника, промолчал. Как это нередко бывает в подобных случаях, он гораздо чаще, чем хотел, размышлял о краже, в которой Миноре почти сознался, и о счастье Савиньена и Урсулы, единственным препятствием к которому была теперь бедность девушки, поскольку старая дама призналась на исповеди, как она раскаивается в том, что не позволила сыну жениться при жизни доктора. На следующий день, отслужив обедню и сходя с амвона, аббат вдруг остановился, как громом пораженный удивительной мыслью; он знаком попросил Урсулу подождать его и, даже не позавтракав, отправился к ней домой.
      — Дитя мое, — сказал кюре девушке, — я хочу взглянуть на те два тома, где, по словам призрака, были спрятаны облигации и банковские билеты.
     Урсула и кюре поднялись в библиотеку и сняли с полки третий том "Пандектов". Открыв его, старый священник не без удивления заметил, что страницы книги, гораздо более тонкие, чем переплет, до сих пор хранят отпечаток облигаций. В другом же томе страницы неплотно прилегали одна к другой, словно между ними долго лежал какой-то пакет.
      — Что же вы не заходите, господин Бонгран? — крикнула тем временем тетушка Буживаль проходившему мимо мировому судье.
     Бонгран вошел в библиотеку как раз в ту минуту, когда кюре надевал очки, чтоб разобрать цифры, записанные рукой покойного Миноре на форзаце из цветной веленевой бумаги, приклеенной к внутренней стороне переплета; их только что заметила Урсула.
      — Что это значит? Наш дорогой доктор слишком любил книги, чтобы понапрасну портить форзац, — сказал аббат Шапрон. — Здесь пять номеров, перед первым стоит М, перед последним У, а средние три — без букв.
      — Как вы сказали? — вскричал Бонгран. — Позвольте-ка мне взглянуть. Бог мой! Узрев это, даже безбожник уверовал бы во всемогущество Провидения. Человеческое правосудие, думаю я, — не что иное, как продолжение Божественного промысла, правящего мирами!
     Он обнял Урсулу и поцеловал ее в лоб.
      — О дитя мое! Вы будете счастливы и богаты, обещаю сам!
      — Что с вами? — спросил кюре.
      — Дорогой мой господин Бонгран, — закричала тетушка Буживаль, хватая судью за полу синего редингота, — да дайте же мне вас расцеловать за такие ваши слова!
      — Чтобы мы не обольщались понапрасну, объясните нам, что случилось, — попросил кюре.
      — Если чтобы стать богатой, мне придется причинить кому-то зло, — сказала Урсула, опасавшаяся уголовного процесса, — то...
      — Да вы только подумайте, — перебил ее мировой судья, — как обрадуется наш дорогой Савиньен!
     -- Вы с ума сошли, — сказал кюре.
      — Нет, милейший кюре, — возразил мировой судья, — я в здравом рассудке. Дело вот в чем: облигации казначейства делятся на серии, число которых равняется числу букв алфавита; на каждой облигации стоит буква серии, только на облигациях на предъявителя букв нет, поскольку они не записаны ни на чье имя. Следовательно, записи, которые вы видите, доказывают, что в тот день, когда наш покойный друг поместил свое состояние в государственную ренту, он записал номер своей облигации достоинством пятнадцать тысяч ливров с буквой М (Миноре), номера без букв — это три облигации на предъявителя, и номер облигации на имя Урсулы Мируэ — видите, ее номер 23 534 с буквой У, а номер облигации с буквой М — 23 533. Это совпадение доказывает, что перед нами — номера пяти облигаций, приобретенных в один и тот же день; доктор записал их на случай пропажи. Я посоветовал ему вложить состояние Урсулы в ренту на предъявителя, и он, должно быть, в один и тот же день поместил туда и сумму, принадлежавшую Урсуле, и ту, которую хотел ей оставить. Я сейчас же бегу к Дионису справиться с описью, и, если номер облигации доктора — в самом деле 23 533 М, мы сможем утверждать наверное, что в один и тот же день, при посредничестве одного и того же биржевого маклера доктор вложил в казну: primo [1], весь свой основной капитал, причем получил одну облигацию, secundo [2], все свои сбережения, причем получил три облигации на предъявителя с номером без буквенной серии, и, tertio [3] — капитал своей воспитанницы, неопровержимые доказательства чему мы отыщем в книге записей о переводе ценных бумаг на другое лицо. Ну, плут Миноре, вот ты и попался. Держите язык за зубами, друзья мои!
     
     [1] Во-первых (лат.).
     [2] Во-вторых (лат.).
     [3] В-третьих (лат.).
     
     Мировой судья стремительно вышел, а кюре, тетушка Буживаль и Урсула, потрясенные до глубины души неисповедимостью путей, которыми Господь ведет невинных к счастью, стали обсуждать происшедшее.
      — Это перст Божий! — воскликнул аббат Шапрон.
      — Ах, барышня, — сказала тетушка Буживаль, — да я бы сама принесла веревку, чтоб его повесить.
     Тем временем мировой судья, стараясь держаться как можно равнодушнее, вошел в контору Диониса, где теперь командовал его преемник Гупиль.
      — Я хотел бы навести небольшую справку насчет наследства Миноре, — сказал он.
      — Какую именно?
      — Старик оставил одну или несколько облигаций трехпроцентной ренты?
      — Он оставил одну-единственную облигацию трехпроцентной ренты достоинством пятнадцать тысяч ливров, — ответил Гупиль. — Я сам ее описывал.
      — Все-таки загляните в опись, — попросил судья.
     Гупиль взял папку, порылся в ней, отыскал подлинник описи, пробежал его глазами и прочел вслух нужное место: "Item [1], облигация... Вот видите?.. под номером 23533 М".
      — Сделайте одолжение, снимите мне теперь же копию с этой статьи описи, я подожду.
      — На что вам она? — спросил Гупиль.
      — Вы хотите быть нотариусом? — спросил судья, строго взглянув на новоиспеченного преемника Диониса.
     
      — Еще бы! — воскликнул Гупиль. — Мало, что ли, мной помыкали, прежде чем я выбился в люди. Прошу вас, не сомневайтесь, господин мировой судья, что между жалким клерком по имени Гупиль и господином Жаном Себастьяном Мари Гупилем, немурским нотариусом, супругом мадемуазель Массен, нет ровно ничего общего. Эти двое не знакомы друг с другом, они даже выглядят по-разному, вы разве не видите?
     Тут только Бонгран заметил, что на Гупиле белый галстук, сверкающая белизной рубашка с рубиновыми пуговицами, красный бархатный жилет, сшитые в Париже сюртук и панталоны из добротного черного сукна. Обут он был в превосходные сапоги. Волосы, тщательно зачесанные назад, благоухали. Словом, перед Бонграном в самом деле был другой человек.
     
     [1] Также (лат.).
     
      — Да вы совершенно переменились! — воскликнул мировой судья.
      — И физически, и нравственно, сударь! Контора в контрах с безрассудством, богатство — источник чистоты...
      — И физически, и нравственно, — повторил мировой судья, поправляя очки.
      — Ах, сударь, разве обладатель ренты в сто тысяч экю может быть демократом? Перед вами порядочный человек с тонким вкусом, рожденный для семейного счастья, — прибавил он, заметив, что в комнату вошла госпожа Гупиль. — Я так переменился, — продолжал он, — что почитаю кузину Кремьер женщиной большого ума; я занимаюсь ее образованием, так что дочка ее теперь уже не толкует про пистоны. Да вот, кстати, хотя бы вчера, когда кузина сказала про собаку господина Савиньена, что она великолепна в бегах, я никому не стал пересказывать этот перл и тотчас разъяснил ей разницу между выражениями "в бегах", "на бегах" и "в беге". Короче говоря, я теперь стал другим человеком и никогда не унижусь до пакостей.
      — Тогда поторопитесь, — ответил Бонгран, — выписка должна быть у меня через час; этим нотариус Гупиль искупит некоторые грехи старшего клерка.
     Попросив городского врача дать ему на время лошадь и кабриолет, мировой судья взял разоблачительные тома "Пандектов", облигацию Урсулы и, получив у Гупиля выписку, отправился в Фонтенбло к королевскому прокурору. Там он без труда доказал, что кто-то — скорее всего, один из наследников — украл из дома доктора три облигации на предъявителя, а затем убедил прокурора, что вор этот — Миноре.
      — Это многое объясняет в его поведении, — сказал прокурор.
     На всякий случай он тотчас написал протест против передачи кому бы то ни было трех облигаций и, приказав отправить его в казначейство, попросил мирового судью выяснить, какова сумма, полученная по этим трем облигациям, и не проданы ли они. Пока мировой судья наводил справки в Париже, прокурор королевского суда вежливым письмом вызвал к себе госпожу Миноре. Зелия, боявшаяся за сына, оделась, велела запрячь лошадей и поскакала в Фонтенбло. План прокурора был гениально прост. Он намеревался, разлучив жену с мужем, припугнуть ее суровыми законами и добиться признания. Прокурор принял Зелию в своем кабинете и сразу приступил к делу; слова его как громом поразили бывшую почтмейстершу.
      — Сударыня, я не считаю вас соучастницей кражи облигаций из наследства Миноре — преступления, расследованием которого занято сейчас правосудие; но муж ваш виновен, и только ваше полное и чистосердечное признание поможет ему избежать суда присяжных. Впрочем, суд над вашим мужем — далеко не единственное, что вам грозит; подумайте о том, что сын ваш может лишиться места и доброго имени. Еще несколько минут, и будет поздно; жандармы уже седлают коней, чтобы отправиться в Немур с постановлением об аресте.
     Зелия лишилась чувств. Придя в себя, она во всем призналась.
     Без труда доказав ей, что в таком случае она тоже соучастница преступления, прокурор сказал, что если она хочет спасти сына и мужа, следует действовать осторожно.
      — Я говорю с вами не как чиновник, а как человек. Жалоб ко мне не поступало, дело пока не предано огласке, но муж ваш повинен в ужасных преступлениях, подлежащих суду людей менее снисходительных, чем я. Дело зашло так далеко, что мне придется посадить вас под арест... О! в моем доме и под ваше честное слово, — поспешил он добавить, видя, что Зелия снова близка к обмороку. — Подумайте о том, что долг мой предписывает мне заключить вас под стражу и начать расследование, но в настоящий момент я выступаю в первую очередь как опекун мадемуазель Урсулы Мируэ, и в ее интересах я хочу договориться с вами по-хорошему.
      — Ох! — выдохнула Зелия.
      — Напишите вашему мужу вот что... — И он, усадив Зелию за свой письменный стол, продиктовал письмо, принявшее под ее пером следующий вид:
     
     "Мой друк, миня ореставали, и я во всем презналась. Атдай аблегации, каторые дядя аставил гасподину де Портандюэру по завищанию, каторое ты зжег, патаму что гасподин каралефский пракурор сичас написал пратест в Козночество".
     
      — Таким образом вы помешаете ему погубить себя запирательством, — сказал прокурор, посмеявшись над орфографией Зелии. — Мы поищем способ вернуть облигации, не поднимая шума. Жена моя постарается, чтобы пребывание в нашем доме было для вас как можно менее тягостным, а я прошу вас не говорить никому ни слова об этом деле и держаться как можно спокойнее.
     Исповедав мать своего помощника и посадив ее под замок, прокурор вызвал к себе Дезире, рассказал ему во всех подробностях о краже, которую совершил его отец, нанеся тем самым ущерб Урсуле — тайно — и своим сонаследникам — явно, и дал ему прочесть письмо Зелии. Дезире вызвался сам поехать в Немур и заставить отца вернуть украденное.
      — Дело очень серьезное, — сказал прокурор. — Завещание было уничтожено, и, если эта история получит огласку, ваши родственники Массен и Кремьер могут потребовать свою долю. У меня уже сполна улик против вашего отца. Сейчас я освобожу вашу мать, которой этот небольшой спектакль уже достаточно напомнил о ее долге. Перед ней я притворюсь, будто уступил вашим мольбам. Поезжайте в Немур вместе и доведите это дело до конца. Никого и ничего не бойтесь. Господин Бонгран слишком любит мадемуазель Мируэ, чтобы сболтнуть лишнее.
     Зелия и Дезире немедля отправились в Немур. Через три часа после отъезда своего помощника королевский прокурор получил с нарочным письмо, которое мы приводим, исправив орфографические ошибки, ибо грешно смеяться над человеком, с которым стряслась беда.
     
     "Господину прокурору королевского суда в Фонтенбло.
     
     Сударь,
     Господь обошелся с нами суровее, чем вы, и нас постигло непоправимое несчастье. На немурском мосту одна из постромок отстегнулась. Слуги на запятках не было, лошади уже чуяли стойло, и сын мой, опасаясь, как бы они не понесли, сам спрыгнул на землю, чтоб пристегнуть постромку. Он уже хотел взобраться в экипаж и снова сесть рядом с матерью, как вдруг лошади рванулись вперед, Дезире не успел схватиться за поручень, подножка кареты ударила его по ногам, он упал, и заднее колесо переехало его. Нарочный, посланный в Париж за самыми лучшими хирургами, передаст вам это письмо, которое сын мой, несмотря на свои мучения, велел мне написать вам, чтобы известить о том, что в деле, которое привело Дезире в Немур, мы полностью покорны вашей воле.
     Я до последнего вздоха буду признателен вам за ваше обхождение с нами и не обману вашего доверия.
     
     Франсуа Миноре".
     
     Ужасное происшествие потрясло весь Немур. Савиньен увидел перед домом Миноре бурлящую толпу и узнал, что рука более могущественная, чем его, отомстила за Урсулу. Молодой дворянин поспешил к своей невесте; девушку и аббата Шапрона несчастный случай ужаснул, но не удивил. На следующий день после того, как парижские врачи осмотрели больного и в один голос высказались за ампутацию обеих ног, Миноре, бледный, потерянный, убитый горем, пришел вместе с кюре к Урсуле, у которой сидели Бонгран и Савиньен.
      — Мадемуазель, — сказал он девушке, — я очень виноват перед вами, не все зло, причиненное мною, можно исправить, но есть один грех, который я обязан искупить. Мы с женой дали обет подарить вам в безраздельную собственность наши Руврские владения и если сын наш останется жив, и если мы будем иметь несчастье потерять его.
     Тут великан разрыдался.
      — Уверяю вас, дорогая Урсула, — сказал кюре, — что вы можете и даже обязаны принять часть этого дара.
      — Прощаете ли вы нас? — смиренно спросил великан, опускаясь перед изумленной Урсулой на колени. — Через несколько часов главный хирург Парижской городской больницы начнет операцию, но я не доверяю человеческому умению, я уповаю на милосердие Господне! Если вы простите нас, если вы попросите Господа сохранить нам сына, у него хватит сил вынести эту муку, и он не покинет нас.
      — Пойдемте все вместе в церковь! — сказала Урсула вставая.
     Но не успела она подняться, как пронзительно вскрикнула и без чувств упала в кресло. Придя в себя, она увидела склонившиеся над ней лица; Миноре бросился за врачом, а друзья девушки, взволнованно глядя на нее, ждали, что она скажет. Слова ее вселили ужас во все сердца.
      — Я увидела на пороге крестного, и он подал мне знак, что надежды нет.
     В самом деле на следующий день Дезире скончался от послеоперационной горячки. Госпожа Миноре, из чьего сердца материнская любовь вытеснила все прочие чувства, похоронив сына, лишилась разума, и муж поместил ее в клинику доктора Бланша, где она умерла в 1841 году.
     Через три месяца после описанных событий, в январе 1537 года, Урсула и Савиньен с согласия госпожи де Портандюэр поженились. Миноре дал в приданое за девушкой свой Руврские владения и двадцать четыре тысячи франков ренты в облигациях казначейства, оставив себе только дом дяди и шесть тысяч франков ренты. Он сделался самым милосердным и благочестивым человеком во всем Немуре; он — церковный староста, и все несчастные молятся на него.
     "Бедняки заменили мне сына", — говорит он.
     Если вам случалось видеть на обочине дороги в тех краях, где дубам обрезают верхушки, старое, иссохшее и словно пораженное молнией дерево, все израненное и, несмотря на свежие побеги, взывающее, как к милости, к топору дровосека, то вы можете вообразить себе бывшего почтмейстера, седого, дряхлого, отощавшего старика, в котором даже немурские старожилы с трудом узнают того блаженного глупца, который в начале нашего повествования ожидал на мосту приезда сына; теперь он даже табак нюхает не так, как прежде, теперь он состоит не из одной только телесной оболочки. Одним словом, по всему видно, что перст Божий отметил этого человека, дабы он послужил миру грозным примером. Старик этот, прежде питавший к воспитаннице своего дяди звериную ненависть, ныне, как некогда доктор Миноре, всей душой привязался к Урсуле и даже взял на себя управление ее немурскими владениями.
     Господин и госпожа де Портандюэр проводят пять месяцев в году в Париже, где приобрели в Сен-Жерменском предместье великолепный особняк. Госпожа де Портандюэр-старшая, пожертвовав свой немурский дом сестрам Милосердия, которые открыли там бесплатную школу, переселилась в Рувр, где всем хозяйством заправляет тетушка Буживаль. Старая кормилица, у которой помимо хорошего жалованья, положенного ей на новом месте, есть еще одна тысяча двести франков ренты, вышла замуж за старшего Кабироля, бывшего кондуктора "Дюклерши", — ему недавно исполнилось шестьдесят. Кабироль-сын служит кучером у господина де Портандюэра.
     Если, оказавшись на Елисейских полях, вы увидите изящную маленькую карету из тех, что именуются "улитками", обитую роскошным светло-серым шелком с голубым узором, то ваше внимание наверняка привлечет сидящая внутри прелестная молодая женщина; она легонько опирается на руку своего очаровательного спутника, и на лице ее, обрамленном, словно листвой, тысячей белокурых завитков, светятся любовью голубые, как барвинки, глаза. Глядя на влюбленных, вы, возможно, испытаете укол зависти, но вспомните, что эта прекрасная пара, отмеченная Богом, уже испила свою горькую чашу. Эти нежные супруги — не кто иные, как виконт де Портандюэр и его жена. В Париже нет другой такой четы.
      — Это самая обворожительная супружеская пара из всех, каких я знаю, — сказала про них недавно графиня де л’Эсторад.
     Благословите же этих счастливых детей вместо того, чтобы завидовать им; и постарайтесь отыскать себе жену, подобную Урсуле Мируэ — девушке, воспитанной тремя стариками и лучшей из Матерей — Суровой судьбой.
     Гупиль, старающийся быть полезным всем немурцам и по праву слывущий самым остроумным человеком в городе, пользуется всеобщим уважением, но Господь покарал его в детях — они безобразны, страдают рахитом и водянкой головного мозга. Предшественник Гупиля Дионис являет собой украшение Палаты депутатов и блистает в ней, к вящей радости короля Франции, лицезрящего на всех балах госпожу Дионис. Госпожа Дионис рассказывает всему Немуру о приемах в Тюильри и о величии французского королевского двора; она царит в Немуре благодаря королю и помогает королю царить в умах немурцев.
     Бонгран — председатель меленского суда, а сын его — человек кристальной честности — вот-вот станет прокурором суда второй инстанции.
     Госпожа Премьер по-прежнему изрекает восхитительные глупости. Вместо "кошмар" она пишет "кошмарт" — якобы оттого, что перо ставит кляксу. Напутствуя дочь накануне свадьбы, она сказала, что "женщина — главная тупица в домашней колеснице" и что у нее должен быть "глаз-топаз". Кстати, Гупиль записывает весь вздор, который слышит от новой родственницы, в свою "Кремьериану".
      — Мы имели несчастье потерять доброго аббата Шапрона, — сказала этой зимой виконтесса де Портандюэр, ходившая за немурским кюре во время его болезни. — За гробом шла вся округа. Но Немуру повезло: преемником этого святого человека стал почтенный кюре из Сен-Ланжа.
     
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft