[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Оноре де Бальзак. Урсула Мируэ

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  продолжение

продолжение

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  продолжение

  продолжение

  продолжение

  Комментарии

<< пред. <<   >> след. >>

     
     
     Тем временем в холодной маленькой гостиной дома напротив аббат Шапрон выслушивал печальную исповедь госпожи де Портандюэр. В руке старая дворянка держала письма, нанесшие ей последний удар, — их только что прочел кюре. Сидя в глубоком кресле подле квадратного стола с остатками десерта, старая дворянка смотрела на кюре, который, устроившись в глубоком кресле по другую сторону стола, поглаживал подбородок, как это делают капельдинеры, математики и священники, размышляя над трудноразрешимой задачей.
     Стены маленькой гостиной Портандюэров, два окна которой выходили на улицу, были обшиты деревом и покрашены в серый цвет; от сырости нижние панели покрылись теми трещинами, какие появляются на прогнившем дереве, не рассыпающемся лишь благодаря слою краски. На рыжем плиточном полу, натертом единственной служанкой старой дамы, перед креслами и стульями лежали плетеные коврики; на одном из них покоились сейчас ноги аббата. Занавески из старой бледно-зеленой камки с зелеными цветами были задернуты, жалюзи опущены. В комнате царил полумрак, лишь на столе стояли две свечи. В простенке между окнами висел, разумеется, портрет адмирала де Портандюэра, соперника таких героев, как Сюффрен, Кергаруэт, Гишен и Симез, выполненный Латуром. На стене напротив камина висели портреты виконта де Портандюэра и матери хозяйки, происходившей из рода Кергаруэт-Плоэгат. Таким образом, Савиньену двоюродным дедом приходился вице-адмирал де Кергаруэт, а кузеном — граф де Портандюэр, внук адмирала; оба были очень богаты. Вице-адмирал де Кергаруэт жил в Париже, а граф де Портандюэр — в своем родовом замке в Дофине. Граф де Портандюэр, кузен Савиньена, представлял старшую ветвь, а сам Савиньен был последним отпрыском младшей ветви Портандюэров. Графу было уже за сорок, он выгодно женился и имел троих детей. Унаследовав несколько крупных состояний, он, по слухам, так разбогател, что годовой его доход приблизился к шестидесяти тысячам ливров. Депутат от Изерского округа, он проводил зимы в Париже, в особняке Портандюэров, который выкупил на деньги, полученные по закону Виллеля о возмещении убытков. Вице-адмирал де Кергаруэт недавно женился на своей племяннице, мадемуазель де Фонтен, единственно для того, чтобы оставить ей свое состояние. Итак, у виконта были могущественные родственники, но легкомысленное поведение лишило его их покровительства. Савиньен был молод и хорош собой, он мог бы поступить во флот, где с его именем и благодаря поддержке адмирала и депутата в двадцать три года уже командовал бы кораблем, но госпожа де Портандюэр не желала, чтобы ее единственный сын вступил в военную службу; он рос в Немуре, учился у викария аббата Шапрона, и старая дама льстила себя надеждой, что сможет не разлучаться с ним до самой смерти. Она подыскала сыну приличную партию — девицу д'Эглемон, за которой давали двенадцать тысяч годового дохода; имя Портандюэров и Бордьерская ферма позволяли рассчитывать на успех сватовства. Но обстоятельства помешали осуществить этот мудрый, хотя и скромный план, который во втором поколении мог поправить дела семейства. Д'Эглемоны разорились, а их старшая дочь Элен исчезла при таинственных обстоятельствах. Скучная жизнь на улице Буржуа, бесцельная, бесславная и бездеятельная, которую Савиньен терпел только ради матери, настолько утомила юношу, что в конце концов он, хотя и с запозданием, разорвал свои — впрочем, чрезвычайно мягкие — оковы и поклялся, что ни за что не останется в провинции. Итак, в двадцать один год он расстался с матерью и отправился в Париж, чтобы представиться родственникам и попытать счастья в столице. Контраст между немурской и парижской жизнью оказался пагубным для юноши; благодаря славному имени и богатой родне перед ним открывались двери любого салона; он жаждал развлечений и, предоставленный самому себе, не знал никакой узды. Уверенный, что у матери где-то припрятаны сбережения, накопленные за двадцать лет, Савиньен очень скоро промотал шесть тысяч франков, которые она дала ему при расставании. Этой суммы ему не хватило даже на первые полгода, и по истечении этого срока он должен был вдвое больше хозяину гостиницы, портному, сапожнику, владельцу нанятого им экипажа, ювелиру и всем прочим торговцам, доставляющим молодым людям предметы роскоши. Не успел он приобрести некоторую известность, не успел научиться беседовать, вращаться в свете, носить и выбирать жилеты, заказывать фраки и повязывать галстук, как за душой у него оказалось тридцать тысяч долга, а между тем он еще не придумал, как изящнее признаться в любви сестре маркиза де Ронкероля, госпоже де Серизи, красавице, которая, впрочем, блистала в свете еще во времена Империи.
      — Как вам всем удалось так ловко устроиться? — спросил Савиньен однажды в конце завтрака у нескольких щеголей, с которыми сблизился, как сближаются нынче юноши, стремящиеся к одним и тем же целям и домогающиеся невозможного равенства. — Вы были не богаче меня, но живете припеваючи, вы ухитряетесь сводить концы с концами, а я уже весь в долгах.
      — Все мы начинали с этого, — со смехом отвечали ему Растиньяк, Люсьен де Рюбампре, Максим де Трай, Эмиль Блонде — тогдашние денди.
      — Де Марсе был богат уже и тогда, но это чистая случайность! — сказал хозяин дома, выскочка по имени Фино, пытавшийся стать на дружескую ногу с этими молодыми щеголями. — К тому же, не будь он таким, каков он есть, богатство могло бы разорить его, — добавил он, поклонившись тому, о ком говорил.
      — Сказано красиво, — заметил Максим де Трай.
      — И неглупо, — добавил Растиньяк.
      — Дорогой мой, — важно произнес де Марсе, обращаясь к Савиньену, — долги — плата за опыт. Хорошее университетское образование со всеми его уроками, и забавными, и нудными, не научает вас ничему и обходится в шестьдесят тысяч франков. Светское образование стоит вдвое дороже, но оно учит вас жить, делать дела, разбираться в политике, в мужчинах, а иной раз и в женщинах.
     Блонде окончил эту отповедь переиначенной строкой Лафонтена: "Хоть с виду свет дешев, недаром все дает".
     К несчастью, Савиньен, вместо того чтобы задуматься над словами опытнейших лоцманов парижского архипелага, Принял все за шутку.
      — Берегитесь, дорогой мой, — сказал ему де Марсе, — если вы с вашим именем не приобретете подобающего состояния, вам грозит опасность окончить жизнь сержантом в кавалерийском полку. "И лучшие, чем вы, здесь голову сложили!" — продекламировал он стих Корнеля и взял Савиньена под руку. — Лет шесть назад, — продолжал он, — в столице объявился граф д'Эгриньон — он не прожил в великосветском раю и двух лет. Увы! ему отмерен срок был фейерверка. Он вознесся до герцогини де Мофриньез и пал в родной город, где искупает свои грехи в обществе старого больного отца, коротая время за грошовым вистом. Расскажите госпоже де Серизи о вашем положении попросту, не стыдясь; она многое может сделать для вас, но если вы будете разыгрывать с ней шарады на темы первой любви, она вообразит себя мадонной Рафаэля, станет корчить саму непорочность и заставит вас пуститься в разорительные странствия по стране Нежности!
     Но Савиньен был еще совсем молод, берег честь дворянина и не посмел признаться госпоже де Серизи в своем бедственном положении. Он был готов биться головой об стену от отчаяния, как вдруг получил из дома двадцать тысяч франков; прочтя письмо, где Савиньен, просвещенный друзьями насчет хитростей, отпирающих родительские сундуки, толковал о неоплаченных векселях и о бесчестии, которое ему грозит, если их опротестуют, госпожа де Портандюэр рассталась с последними своими сбережениями. Благодаря этому вспомоществованию Савиньен дотянул до конца своего первого года в Париже. На второй год, став верным поклонником госпожи де Серизи, которая всерьез увлеклась им и у которой он многому научился, он прибегнул к опасной помощи ростовщиков. Однажды, когда он совсем отчаялся, один из его приятелей, де Люпо, депутат и друг его кузена графа де Портандюэра, дал ему адреса Гобсека, Жигонне и Пальма, а те, должным образом осведомленные о стоимости недвижимого имущества госпожи де Портандюэр, охотно ссудили его деньгами. Вновь и вновь обращаясь к ростовщикам и с обманчивой легкостью получая у них в кредит, он прожил безбедно еще полтора года. Не осмеливаясь порвать с госпожой де Серизи, бедный мальчик влюбился без памяти в красавицу графиню де Кергаруэт, которая, как все юные особы, дожидающиеся смерти старого мужа, строила из себя недотрогу и умело блюла свою честь в ожидании второго замужества. Не в силах понять, что рассудочная добродетель непобедима, Савиньен ухаживал за Эмилией Кергаруэт с размахом богача: он не пропускал ни одного бала, ни одного театрального представления, где мог ее встретить.
     "Малыш, у тебя не хватит пороха, чтобы взорвать эту скалу", — со смехом заметил ему однажды де Марсе.
     Как ни старался юный король парижских щеголей, движимый состраданием, раскрыть этому ребенку глаза на характер Эмилии де Кергаруэт, урожденной де Фонтен, Савиньен прозрел, лишь познав мрачный свет несчастья и сумерки темницы. Ювелир, которому он имел неосторожность выдать вексель, сговорился с ростовщиками, не желавшими пятнать себя арестом должника, и Савиньен де Портандюэр был, к изумлению своих друзей, препровожден в Сент-Пелажи за неуплату ста семнадцати тысяч франков. Узнав о случившемся, Растиньяк, де Марсе и Люсьен де Рюбампре пришли в Сент-Пелажи проведать беднягу и, узнав что у него нет ни гроша, одолжили ему каждый по тысячефранковому билету. Слуга, подкупленный кредиторами, выдал квартиру, где Савиньен скрывался, и все имущество молодого человека за исключением платья да немногочисленных драгоценностей, которые были на нем в тот момент, было описано. Гости заказали превосходный обед; вкушая его и потягивая херес, принесенный де Марсе, они осведомились о положении Савиньена; могло показаться, что друзья заботятся о будущности юноши, на самом же деле они намеревались вынести ему суровый приговор.
      — Дорогой мой, человек, носящий имя Савиньена де Портандюэра, человек, чей кузен вот-вот станет пэром Франции, а дедушка зовется адмирал де Кергаруэт, — такой человек, допустив непростительную оплошность и позволив засадить себя в Сент-Пелажи, здесь не останется! — воскликнул Растиньяк.
      — Почему вы мне ничего не сказали? — спросил де Марсе. — Я предоставил бы вам мою дорожную карету, десять тысяч франков и рекомендательные письма к немецким ростовщикам. Мы не первый день знаем Гобсека, Жигонне и прочих живоглотов, мы приперли бы их к стенке. Кстати, скажите на милость, какой осел указал вам этот гибельный источник?
      — Де Люпо.
     Молодые люди переглянулись; у всех троих мелькнула одна и та же мысль, одно и то же подозрение, но оно осталось невысказанным.
      — Объясните, на что вы рассчитываете, раскройте ваши карты, — потребовал Марсе.
     Когда Савиньен описал свою мать и ее чепцы с пышными бантами, их маленький дом в три окна на улице Буржуа, которому заменой сада служил дворик с колодцем и дровяным сараем, когда он назвал примерную стоимость этого дома, выстроенного из красноватого песчаника и обмазанного наполовину облупившейся известью, и Бордьерской фермы, трое денди переглянулись еще раз и с глубокомысленным видом произнесли фразу, которую в только что появившемся в ту пору сборнике Альфреда де Мюссе "Испанские повести", в пьесе "Каштаны из огня", говорит аббат: "Плачевно!"
      — Если послать вашей матери умело составленное письмо, она заплатит, — сказал Растиньяк.
      — Да, но что делать потом? — воскликнул де Марсе.
      — Не попади вы в тюрьму, вы могли бы попасть в число дипломатов, но Сент-Пелажи — не прихожая посольства.
      — Вы не созданы для жизни в Париже, — подвел итог Растиньяк.
      — Судите сами, — продолжал де Марсе, оглядев Савиньена, как барышник, приценивающийся к лошади, — у вас красивые голубые глаза, чистый белый лоб, густые черные волосы, усики, очень идущие к вашему бледному лицу, и стройный стан; ноги ваши обличают хорошее происхождение, грудь и плечи не страдают излишней хрупкостью, но и не делают вас похожим на приказчика. Вы, что называется, элегантный брюнет. У вас лицо в духе Людовика XIII — бледность, изящный носик, а главное, в вас есть нечто, пленяющее женщин и непостижимое для мужчин, нечто коренящееся в повадке, поступи, звуке голоса, выражении глаз, жестах, в тысяче мельчайших особенностей, значение которых внятно только женщинам. Вы сами себя не знаете, дорогой мой. Если бы вы держались более уверенно, вы могли бы в полгода завоевать англичанку со стотысячным приданым, особенно если бы носили титул виконта де Портандюэра, который принадлежит вам по праву. Моя милейшая мачеха леди Дэдлей, не имеющая себе равных в искусстве сводничества, отыскала бы вам подходящую невесту в одном из британских поместий. Но для этого нужно было выказать себя знатоком высшей банковской политики и ловким маневром отсрочить платеж долгов месяца на три. Почему вы ничего мне не сказали? Баденские ростовщики отнеслись бы к вам с уважением и, возможно, ссудили бы вас деньгами, но теперь, когда вы угодили в тюрьму, они станут вас презирать. Ростовщик подобен Обществу и Народу, он склоняется перед сильным, перед тем, кто смотрит на него свысока, но к кротким агнцам он безжалостен. Светские люди определенного сорта считают Сент-Пелажи чертовкой, которая здорово подпаливает душу молодым людям. Сказать вам правду, дитя мое? я дам вам такой же совет, какой дал молодому д'Эгриньону: расплатитесь потихоньку с вашими кредиторами, оставьте себе денег на три года и женитесь на первой же провинциальной девице, за которой дадут тридцать тысяч годового дохода. Трех лет вам с лихвой хватит, чтобы подыскать умненькую наследницу, согласную именоваться госпожой де Портандюэр. Вот как следует поступить. Итак, выпьем. Я поднимаю бокал за богатую невесту!
     Молодые люди оставались у своего бывшего друга до тех пор, пока не истекло время, отведенное для свиданий, а выйдя за дверь, обменялись впечатлениями: "Он совсем плох!" — "Он сильно сдал!" — "Сумеет ли он выкарабкаться?"
     Назавтра Савиньен написал матери письмо на двадцати двух страницах, где исповедался во всех своих прегрешениях. Получив его, госпожа де Портандюэр проплакала целый день с утра до вечера, а когда стемнело, взялась за перо. Сначала она написала сыну, пообещав вызволить его из тюрьмы, а потом села за письма к графам де Портандюэру и де Кергаруэту.
     Их ответы, которые только что прочел кюре и которые теперь, влажные от слез, были в руках у бедной матери, Пришли сегодня утром и разбили ей сердце.
     
     "Госпоже де Портандюэр.
     
     Париж, сентябрь 1829 года.
     
     Сударыня,
     Не сомневайтесь, что мы с адмиралом от всей души сочувствуем вашей беде. То, что вы сообщили господину де Кергаруэту, огорчило меня тем более, что наш особняк стал для вашего сына родным домом: мы гордились Савиньеном. Если бы бедный мальчик доверился адмиралу, то смог бы поселиться у нас и мы подыскали бы ему выгодное место, но он ни слова не сказал нам! У адмирала нет возможности заплатить сто тысяч франков, он сам весь в долгах — по моей вине, ибо я тратила деньги, не выяснив предварительно состояние его финансов. Он в отчаянии — в особенности же от того, что Савиньен связал нам руки, попав в тюрьму. Не воспылай мой прекрасный племянник ко мне этой глупой страстью, из-за которой гордость влюбленного заглушила в нем откровенность родственника, мы отправили бы его в путешествие по Германии, а сами тем временем уладили бы его денежные дела. Господин де Кергаруэт мог бы попросить для своего внучатого племянника место в морском министерстве, но пребывание в долговой тюрьме делает всякую попытку такого рода бесполезной. Заплатите долги Савиньена и пошлите его во флот — он себя еще покажет, недаром в его прекрасных черных глазах горит огонь, достойный рода Портандюэров. Мы все будем помогать ему.
     Итак, не отчаивайтесь, сударыня, у вас есть верные друзья, и среди них искренне преданная вам и уважающая вас
     Эмилия де Кергаруэт".
     
     "Госпоже де Портандюэр.
     
     Портандюэр, август 1829 года.
     
     
     Дорогая тетушка, я столь же огорчен, сколь и раздосадован выходками Савиньена. Я — муж, отец двух сыновей и дочери и не имею возможности уменьшить свое состояние, и без того не соответствующее моему положению и моим надеждам, на сто тысяч франков, чтобы выкупить отпрыска Портандюэров у ломбардцев. Продайте вашу ферму, заплатите долги сына и приезжайте в Портандюэр; возможно, мы не сойдемся характерами, но вы в любом случае можете рассчитывать на достойный вас прием. Вы ни в чем не будете нуждаться, и в конце концов мы женим Савиньена, которого моя жена находит очаровательным. Не отчаивайтесь, все его проказы пустяк, и в наших краях о них никто не узнает; среди наших соседок есть несколько очень богатых невест, которые сочтут за счастье породниться с нами.
     Жена вместе со мной заверяет вас в том, что мы будем очень рады вашему приезду, и желает, чтобы все задуманное исполнилось.
     Примите уверения в нашем искреннем уважении.
     Люк Савиньен, граф де Портандюэр".
     
      — И такие письма приходится читать урожденной Кергаруэт! — воскликнула старая бретонка, утирая слезы.
      — Адмирал не знает, что племянник в тюрьме, — вымолвил наконец аббат Шапрон, — графиня одна прочла ваше письмо и одна написала вам ответ. Но нам нужно на что-то решиться, — продолжал он после недолгого молчания, — и вот что я осмелюсь вам посоветовать. Не продавайте ферму. Срок аренды подходит к концу, истекает двадцать пятый год. Через несколько месяцев вы сможете заключить новый договор, доведя арендную плату до шести тысяч, да еще получите от арендаторов двенадцать тысяч надбавки за удачную сделку. Возьмите взаймы — только не у здешних ростовщиков, а у какого-нибудь честного немурца. Ваш сосед напротив — человек порядочный, воспитанный, до Революции он вращался в хорошем обществе, а нынче отринул безбожие и стал добрым католиком. Не погнушайтесь зайти к нему сегодня вечером, он сочувственно отнесется к вашей просьбе; забудьте на время, что вы урожденная Кергаруэт.
      — Никогда! — пронзительно вскрикнула старая дворянка.
      — Ну, хорошо, оставайтесь урожденной Кергаруэт, но Кергаруэт любезной, приходите, когда доктор будет один, он даст вам в долг всего из трех с половиной, может быть, даже из трех процентов и окажет вам эту услугу так деликатно, что она не будет вам в тягость, он поедет в Париж, Чтобы продать свою ренту, сам выкупит Савиньена и доставит его к вам.
      — Так вы имеете в виду молодого Миноре?
      — Молодому Миноре восемьдесят три года, — отвечал с улыбкой аббат Шапрон. — Прошу вас, сударыня, вспомните, что Христос заповедал нам милосердие, не будьте с доктором чересчур надменны, он может быть вам полезен во многих отношениях.
      — Каким же это образом?
      — В его доме живет ангел, небесное существо.
      — А, маленькая Урсула... Ну и что с того?
     Услышав эти слова, бедняга кюре осекся — сухой и резкий тон, каким они были произнесены, заранее обрекал его попытку на неудачу.
      — Я полагаю, что доктор Миноре очень богат...
      — Тем лучше для него.
      — Оставив сына без поприща, вы уже послужили невольной причиной нынешних его несчастий; берегитесь, как бы не случилось худшего! — строго ответил кюре. — Предупредить мне доктора о вашем приходе?
      — Но почему бы ему не прийти самому, раз он знает, что я в нем нуждаюсь?
      — О, сударыня, если вы пойдете к нему, вы заплатите три процента, а если он к вам — пять, — нашелся кюре, желавший во что бы то ни стало уговорить старую дворянку. — Нотариус Дионис и секретарь мирового суда Массен не дали бы вам денег, они хотят воспользоваться вашей бедой и заставить вас продать ферму за полцены. На Дионисов, Массенов, Левро и прочих богачей, которые знают, что ваш сын в тюрьме, и мечтают завладеть фермой, я влияния не имею.
      — Они все знают, все, — всплеснула руками госпожа де Портандюэр. — О бедный мой кюре, кофе у вас совсем остыл... Тьенетта, Тьенетта!
     Тьенетта, шестидесятилетняя бретонка в казакине и бретонском чепце проворно вошла и забрала у кюре его чашку, чтобы подогреть кофе.
      — Будьте покойны, господин священник, — сказала она, видя, что кюре хочет сделать глоток, — я его поставлю в водяную баню, он не станет хуже.
      — Итак, — вкрадчиво продолжал кюре, — я предупрежу доктора о вашем визите, и вы придете...
     Гордая бретонка уступила только через час, после того как кюре раз десять повторил все свои доводы. Решили дело его слова: "Савиньен пошел бы не раздумывая!"
      — В таком случае уж лучше это сделаю я, — отвечала мать.
     Часы пробили девять, когда калитка Портандюэров, проделанная в больших воротах, закрылась за кюре и он, перейдя улицу, громко позвонил у ворот доктора. От Тьенетты он попал к тетушке Буживаль — старая кормилица сказала ему: "Поздно вы приходите, господин кюре!" — точно таким же тоном, каким старая служанка Портандюэров только что упрекнула его: "Что ж это вы так рано покидаете барыню, ведь у нее горе!"
     В зеленовато-коричневой гостиной доктора кюре застал большое общество; здесь были все наследники, успокоившиеся после разговора с Дионисом. Возвращаясь от доктора, нотариус зашел к Массену и сказал:
      — Сдается мне, что Урсула влюбилась, и любовь эта принесет ей одни заботы и неприятности; она фантазерка (так на языке немурцев называются люди, отличающиеся обостренной чувствительностью) и долго останется в девицах. Итак, будьте покойны: угождайте ей и особенно доктору — ведь он очень умен, умнее сотни Гупилей, — добавил нотариус, не подозревая, впрочем, что Гупиль — это искаженное латинское Vulpes — лисица.
     Вот от чего у доктора было непривычно шумно: вслед за Бонграном и немурским врачом сюда явились госпожи Массен и Кремьер с супругами и почтмейстер с сыном. С порога аббат Шапрон услышал звуки музыки. Бедняжка Урсула играла финал Седьмой симфонии Бетховена. Девочка отважилась на невинную хитрость: теперь, когда доктор открыл ей глаза на двоедушие наследников, гости сделались ей неприятны, и она нарочно выбрала величественную музыку, которую трудно понять с первого раза, чтобы отбить у дам охоту обращаться к услугам ее учителя. Чем прекраснее музыка, тем меньше она нравится невеждам. Поэтому, когда дверь открылась и на пороге показался почтенный аббат Шапрон, наследники с облегчением вздохнули: "Ах, вот и господин кюре!" и дружно вскочили, чтобы положить конец пытке.
     С теми же чувствами приветствовали аббата Шапрона из-за ломберного столика Бонгран, немурский врач и сам доктор Миноре, ставшие жертвой бесцеремонности сборщика налогов, который, желая сделать приятное двоюродному дедушке, предложил партию в вист и навязался четвертым. Урсула вышла из-за фортепьяно. Доктор поднялся — с виду для того, чтобы поздороваться с кюре, на самом же деле для того, чтобы прервать игру. Расхвалив дядюшке талант его крестницы, наследники откланялись.
      — Доброй ночи, друзья мои! — воскликнул доктор, закрывая за ними калитку.
      — И за это они платят бешеные деньги! — сказала госпожа Кремьер госпоже Массен, когда они отошли от дома на несколько шагов.
      — Упаси меня господь входить в расходы, чтобы моя малышка Алина стала устраивать такие кошачьи концерты, — отвечала госпожа Массен.
      — Она сказала, что это Бетховен, а он считается великим композитором, — вставил сборщик налогов. — Он довольно известен.
      — Но не в Немуре, — возразила госпожа Кремьер, — для нас он чересчур ветхий.
      — По-моему, дядюшка специально это подстроил, чтобы отвадить нас от дома, — сказал Массен, — я видел, как он подмигнул своей жеманной девчонке и показал глазами на зеленый том с нотами.
      — Если им нравится такой гам, — произнес почтмейстер, — так они правильно делают, что сидят дома одни.
      — Должно быть, мировой судья без ума от карт, если выносит эти сонатцы, — сказала госпожа Кремьер. Между тем Урсула, подсев к ломберному столику, сказала:
      — Я никогда не научусь играть для людей, которые не понимают музыки.
      — У натур богато одаренных чувства расцветают лишь в обстановке дружества и приязни, — сказал аббат Шапрон. — Как священник не может давать благословения в присутствии Духа Зла, как каштан не приживется в жирной земле, так и гениальный музыкант теряется в окружении невежд. Душа художника ищет родственные души, которые сообщали бы ей столько же силы, сколько получают от нее. Этот закон, управляющий человеческими привязанностями, лежит в основе многих поговорок: "С волками жить — по-волчьи выть", "Рыбак рыбака видит издалека". Но мученья, которые испытали вы, знакомы лишь натурам нежным и тонким.
      — Да, друзья мои, — сказал доктор, — то, что любой другой женщине покажется мелкой неприятностью, способно убить мою малышку Урсулу. О! когда меня не станет, укройте этот драгоценный цветок за той надежной оградой, о которой говорит Катулл: Ut flos...[1]
      — А ведь эти дамы так лестно отозвались о вас, Урсула, — с улыбкой сказал мировой судья.
     
     [1] Словно цветок (лат.). (Катулл, 62).
     
      — Только лесть была грубая, — заметил немурский врач. — Отчего это?
      — Принужденные похвалы всегда грубы, — отвечал доктор.
      — Тонкость неразлучна с правдой, — сказал аббат.
      — Вы обедали у госпожи де Портандюэр? — спросила Урсула, устремив на кюре взгляд, исполненный тревожного любопытства.
      — Да, бедная старая дама очень опечалена, и не исключено, что сегодня вечером она зайдет к вам, господин Миноре.
      — Если у нее горе и она нуждается в моей помощи, я сам зайду к ней, — воскликнул доктор. — Закончим последний роббер.
     Урсула под столом пожала доктору руку.
      — Ее сын, — сказал мировой судья, — простоват, не стоило отпускать его в Париж без наставника. Когда я узнал, что кое-кто наводит у нашего нотариуса справки о ферме старой дамы, я понял, что виконт рассчитывает на смерть матери.
      — Неужели вы считаете его способным на это? — воскликнула Урсула, с ужасом посмотрев на Бонграна, который сказал себе: "Увы, это правда, она его любит".
      — И да, и нет, — сказал немурский врач. — У Савиньена добрая душа, потому-то он и оказался в тюрьме: мошенники туда не попадают.
      — Друзья мои, — воскликнул старый Миноре, — на сегодня довольно, не стоит заставлять бедную мать проливать лишние слезы, если в нашей воле осушить их.
     Четверо друзей поднялись и вышли, Урсула проводила их до калитки; когда ее крестный и кюре постучали в ворота дома напротив и Тьенетта открыла, она уселась вместе с тетушкой Буживаль на одну из каменных тумб подле своего дома и стала ждать.
      — Госпожа виконтесса, — сказал кюре, первым вошедший в маленькую гостиную, — господин доктор не захотел, чтобы вы утруждали себя, и пришел сам...
      — Я слишком хорошо помню старые времена, сударыня, — перебил доктор, — чтобы не сознавать, как подобает вести себя с людьми вашего звания, и счастлив, что могу, насколько я понял из слов господина кюре, быть вам чем-нибудь полезным.
     Госпожа де Портандюэр, которую мысль о предстоящем визите к соседу до того тяготила, что она уже собиралась обратиться за помощью к немурскому нотариусу, была так поражена деликатностью Миноре, что поднялась ему навстречу и указала ему на кресло:
      — Садитесь, сударь, — произнесла она царственным тоном. — Наш дорогой кюре, должно быть, сказал вам, что виконт в тюрьме, — юношеские грешки, сто тысяч ливров долга... Если бы вы могли одолжить мне эту сумму под залог моей Бордьерской фермы...
      — Мы еще вернемся к этому вопросу, госпожа виконтесса, когда я привезу вашего сына домой, если вы позволите мне быть вашим посланцем.
      — Разумеется, господин доктор, — отвечала старая дама, кивнув головой и бросив на кюре взгляд, как бы говоривший: "Вы правы, он хорошо воспитан".
      — Как видите, сударыня, — сказал кюре, — мой друг доктор — преданный слуга вашего семейства.
      — Мы будем вам весьма признательны, сударь, — сказала госпожа де Портандюэр, сделав над собой заметное усилие, — ведь в вашем возрасте отправляться в Париж ради ветреника, наделавшего долгов...
      — Сударыня, в шестьдесят пятом году я имел честь видеть славного адмирала де Портандюэра у добрейшего господина де Мальзерба, а затем у графа де Бюффона, который желал расспросить мореплавателя о его странствиях. Весьма возможно, что и покойный господин де Портандюэр, ваш супруг, также присутствовал при этих встречах. То была славная пора в истории французского флота — он не уступал англичанам, и не последнюю роль в этом играло мужество капитанов. С каким нетерпением ожидали мы в восемьдесят третьем и восемьдесят четвертом годах новостей из лагеря под Сен-Рошем! Я сам едва не отбыл в королевскую армию — там нужен был врач. Ваш родственник адмирал де Кергаруэт, здравствующий и поныне, командовал кораблем "Бель-Пуль" и выиграл свой самый знаменитый бой.
      — О, если бы он знал, что его внучатый племянник в тюрьме!
      — Послезавтра господин виконт будет на свободе, — сказал старый Миноре, вставая.
     Он приблизился к госпоже де Портандюэр, взял ее руку, которую она не отняла, и почтительно поцеловал, затем низко поклонился и вышел, но тут же вернулся, чтобы попросить кюре: "Будьте любезны, дорогой аббат, закажите мне на завтра место в утреннем дилижансе".
     Кюре еще с полчаса расточал хвалы доктору Миноре, пожелавшему покорить старую даму и преуспевшему в этом.
      — Просто удивительно, — сказала госпожа де Портандюэр, — в его годы он собирается ехать в Париж и улаживать там дела моего сына, а ведь ему не двадцать пять лет. Да, он вращался в хорошем обществе.
      — В самом лучшем, сударыня, и нынче не один разорившийся пэр Франции был бы счастлив женить сына на воспитаннице доктора — невесте с миллионным приданым, Ах, если бы такая мысль пришлась по душе Савиньену! Вел он себя в Париже не блестяще, а времена нынче такие, что не вам противиться этому браку.
     Кюре смог договорить лишь благодаря тому, что старая дама оцепенела от изумления.
      — Вы сошли с ума, дорогой аббат.
      — Вы еще задумаетесь над моими словами, и дай Бог вашему сыну впредь вести себя так, чтобы завоевать уважение этого старца!
      — Если бы не вы, господин кюре, а кто-то другой заговорил со мной в таком тоне...
      — Вы бы не пустили его более на порог, — улыбаясь, докончил фразу аббат Шапрон. — Надеюсь, сын просветит вас на счет того, какие браки заключаются нынче в Париже. Подумайте о счастье Савиньена; однажды вы уже сослужили ему недобрую службу, не мешайте же ему хоть теперь завоевать положение в обществе.
      — И это говорите мне вы?
      — Если не я, то кто же? — воскликнул священник, вставая, и тут же откланялся.
     Урсула и ее крестный прогуливались по двору. Доктор оказался бессилен перед своей крестницей: она привела ему тысячу причин, по которым ей необходимо поехать в Париж, и он уступил. Подозвав кюре, он попросил его, если почтовая контора еще открыта, заказать не одно место, а целое отделение в дилижансе. Назавтра в половине седьмого вечера старик с девушкой прибыли в Париж, и доктор немедленно отправился к своему нотариусу. Политическая обстановка была тревожной. Накануне немурский мировой судья несколько раз объяснял доктору, что до тех пор, пока не кончится распря между журналистами и двором, оставлять капитал в казне — чистое безумие. Парижский нотариус подтвердил все опасения мирового судьи. Поэтому Доктор решил воспользоваться пребыванием в Париже для того, чтобы продать свои промышленные акции и ренту, которая как раз шла на повышение, и положить капитал во Французский банк. Нотариус уговорил своего старого клиента продать заодно и ренту, в которую доктор, как образцовый отец семейства, с выгодой обратил капитал, оставленный Урсуле господином де Жорди. Он пообещал поручить переговоры с кредиторами Савиньена самому ловкому маклеру, однако предупредил, что для верного успеха юноше следует набраться мужества и провести еще несколько дней в тюрьме.
      — В таких делах поспешность обходится в пятнадцать процентов, а то и больше, — сказал нотариус доктору. — Да и деньги вы все равно получите не раньше чем через неделю.
     Узнав, что Савиньен будет томиться в заключении еще целую неделю, Урсула попросила своего опекуна один-единственный раз взять ее с собой в тюрьму. Старый Миноре отказался. Дядя и племянница поселились в гостинице на улице Круа-де-Пти-Шан, где доктор нанял несколько прилично обставленных комнат и, зная благочестивый нрав своей крестницы, взял с нее клятву не выходить без него из дому. Добрый старик гулял с Урсулой по Парижу, показывал ей переулки, лавки, бульвары, но ничто не привлекало ее внимания, ничто ее не радовало.
      — Чего тебе хочется? — спрашивал старик.
      — Увидеть Сент-Пелажи, — отвечала она упрямо. Тогда Миноре нанял фиакр и отвез ее на улицу Кле, где приказал остановиться перед мерзким фасадом этого бывшего монастыря, превращенного в тюрьму. Печальное зрелище высоких серых стен с зарешеченными окнами, дверцы, в которую можно войти, лишь пригнувшись (зловещий символ!), всей этой серой громады, стоящей в нищем квартале посреди пустынных улиц, как воплощение непоправимой беды, — все это так потрясло Урсулу, что она заплакала.
      — Неужели, — спросила она, — молодых людей сажают в тюрьму из-за денег? Неужели долг дает ростовщику право, которого не имеет сам король? И он находится здесь! — воскликнула она. — А где именно, крестный? — добавила она, вглядываясь в окна.
      — Урсула, — отвечал старик, — не заставляй меня делать глупости. Это не называется забыть его.
      — Но разве, отказавшись от него, я не могу испытывать к нему никакого сочувствия? Ведь я могу любить его и вовсе не выходить замуж.
      — О! — вскричал старик. — В твоем безумия столько ума, что я уже жалею, что взял тебя с собой.
     Три дня спустя в руках у старика были составленные по всей форме расписки, соглашения и прочие документы, дающие Савиньену право на освобождение. Вся ликвидация, включая вознаграждение маклеру, обошлась в восемьдесят тысяч франков. У доктора осталось восемьсот тысяч, которые его нотариус, чтобы не терять процентов, обратил в боны казначейства. Двадцать тысяч франков в банковских билетах доктор отложил для Савиньена. В субботу в два часа пополудни он отправился в тюрьму, чтобы самолично освободить юношу из-под стражи, и молодой виконт, уже знавший обо всем из письма матери, осыпал своего спасителя самыми искренними благодарностями.
      — Вам следует немедля ехать домой, — сказал старый Миноре.
     Савиньен смущенно ответил, что ему еще нужно отдать долг чести, и рассказал о визите своих друзей и о деньгах, которыми они его ссудили.
      — Я так и думал, что у вас найдется какой-нибудь особый долг, — с улыбкой сказал доктор. — Ваша мать заняла у меня сто тысяч франков, а я заплатил кредиторам всего восемьдесят тысяч; вот все, что осталось, сударь, тратьте эти деньги бережно и помните о том, что это ваша ставка на зеленом сукне судьбы,
     Последнюю неделю Савиньен много размышлял о современной эпохе. Конкуренция вынуждает всякого, кто хочет преуспеть в какой бы то ни было области, много трудиться. Действия в обход закона требуют больше таланта и опытности, нежели деятельность, протекающая у всех на виду. Светские успехи не позволяют добиться положения в обществе, но лишь пожирают время и деньги, Мать уверяла Савиньена, что имя Портандюэра всемогуще, однако в Париже юноша убедился, что оно не значит ровно ничего. Его кузен граф де Портандюэр, член Палаты депутатов, был всего-навсего мелкой сошкой рядом с пэрами или придворными, и ждать от него помощи не приходилось. Адмирал де Кергаруэт существовал лишь благодаря жене. Савиньен видел ораторов, происходивших из низших сословий или из мелкопоместных дворян и ставших важными персонами. Иначе говоря, основой, единственным источником и движущей силой Общества, которое Людовик XVIII хотел создать по образцу английского, были деньги. По дороге с улицы Кле на улицу Круа-де-Пти-Шан юный дворянин изложил старому врачу итог своих размышлении, совпадавший, впрочем, с советом де Марсе.
     "Мне нужно на три-четыре года скрыться, чтобы меня забыли, и подыскать себе поприще. Может быть, я составлю себе имя, сочинив трактат о политике или о нравственном состоянии общества, разрешив в книге один из важных вопросов современности. Словом, я буду трудиться в тиши и безвестности и подыскивать себе состоятельную невесту, чтобы получить право стать депутатом".
     Внимательно всматриваясь в лицо молодого человека, доктор прочел на нем серьезные намерения человека оскорбленного и жаждущего отмщенья. Он от души одобрил решение Савиньена.
      — Сосед, — сказал он под конец, — если вы простились с обычаями старого дворянства, которые нынче не в моде, и три-четыре года будете вести жизнь благонравную и прилежную, я берусь по истечении этого срока подыскать вам умную, красивую, хорошо воспитанную и благочестивую невесту с семью-восемью сотнями тысяч приданого; она принесет вам счастье и позволит гордиться ею, но благородным у нее будет не происхождение, а только сердце.
      — Ах, доктор, — воскликнул юноша, — нынче люди благородного происхождения перевелись, остались одни аристократы.
      — Заплатите ваш долг чести и возвращайтесь ко мне на квартиру; я закажу отделение в дилижансе — я ведь приехал в Париж не один, а со своей воспитанницей, — сказал старик.
     В шесть часов вечера трое путешественников сели на улице Дофина в Дюклершу и двинулись в путь. Урсула молчала, опустив вуаль. Воздушный поцелуй, посланный некогда Савиньеном немурской соседке и потрясший ее не меньше целой книги о любви, был для юноши лишь мимолетной прихотью дамского угодника; уехав в Париж, он запутался в долгах и начисто забыл о воспитаннице доктора; к тому же безнадежная любовь к Эмилии де Кергаруэт вытеснила из его души всякое воспоминание о нескольких взглядах, которыми он обменялся с девочкой из Немура, и он не узнал Урсулу; доктор дал своей крестнице войти в дилижанс первой, а сам сел между ней и юным виконтом.
      — Я должен дать вам отчет, — сказал доктор юноше, — все ваши бумаги со мной.
      — Я едва не остался в Париже, — сказал Савиньен, — пришлось заказать себе одежду и белье; филистимляне ограбили меня, и я возвращаюсь домой, подобно блудному сыну.
     Как ни увлекательны были беседы юноши и старика, каким остроумием ни блистали иные реплики Савиньена, Урсула до наступления ночи не проронила ни слова; она сидела, скрестив руки на груди и не поднимая зеленой вуали.
      — Мадемуазель Урсуле, кажется, не понравился Париж? — спросил наконец задетый Савиньен.
      — Я с радостью возвращаюсь в Немур, — отвечала девушка взволнованно, приподняв вуаль.
     Хотя уже стемнело, Савиньен разглядел пышные косы и блестящие голубые глаза и узнал Урсулу.
      — Я тоже без сожаления покидаю Париж и спешу заживо похоронить себя в Немуре, потому что меня ждет прекрасное соседство, — сказал он. — Надеюсь, господин доктор, что вы позволите мне бывать у вас; я люблю музыку, а мадемуазель Урсула, насколько я помню, играет на фортепьяно.
      — Не знаю, сударь, — серьезно ответил доктор, — обрадуется ли ваша матушка, если вы будете наносить визиты старику, который относится к этому ребенку с материнской заботливостью.
     
     Этот осмотрительный ответ заставил Савиньена задуматься и вспомнить о столь легкомысленно посланном поцелуе. Настала ночь, жаркая и душная; Савиньен и доктор заснули очень скоро, Урсула же долго предавалась мечтаниям, но к полуночи сон сморил и ее. Она сняла свою скромную соломенную шляпку. Головка ее в вышитом чепчике покоилась на плече крестного. На рассвете Савиньен проснулся первым и взглянул на спутницу: от дорожной тряски чепчик ее помялся и съехал набок, косы расплелись и волосы рассыпались по плечам, лицо раскраснелось от духоты; для женщины в возрасте такой беспорядок оказался бы роковым, но юности и красоте он был не страшен. Сон невинности всегда прекрасен. Сквозь приоткрытые губы виднелись ровные белые зубки, сбившаяся шаль открывала — впрочем, ничуть не оскорбляя приличий — дивную грудь, обтянутую платьем из цветного муслина. Пленительнее же всего была чистота целомудренной души, сиявшая на лице девушки тем более ярко, что к ней не примешивалось никакое другое чувство. Старик Миноре, проснувшись, переложил голову девушки на спинку сиденья в углу дилижанса, чтобы ей было удобнее; Урсула даже не шевельнулась — после стольких бессонных ночей, проведенных в тревоге за Савиньена, она впервые спала спокойным и глубоким сном.
      — Бедняжка! — сказал доктор своему спутнику. — Спит, как дитя, да она и есть дитя.
      — Вы можете гордиться ею, — ответил Савиньен, — она, кажется, столь же добра, сколь и прекрасна!
      — О, мы все на нее не нарадуемся! Я люблю ее, как родную дочь. Пятого февраля ей исполнится шестнадцать. Я молю Господа продлить мне жизнь, чтобы я успел выдать ее замуж за человека, который сделает ее счастливой. Она прежде не бывала в Париже, я хотел повести ее в театр, но она отказалась — кюре не позволяет. "А если ты выйдешь замуж и тебя пригласит в театр муж?" — "Я сделаю все, что захочет мой муж, — вот что она мне ответила. — А если он попросит меня о чем-нибудь дурном и я не найду в себе сил противиться, ему придется отвечать за мой грех перед Богом — эта мысль придаст мне мужества, и я откажусь — ради него, конечно".
     Урсула проснулась в пять утра, когда дилижанс уже въезжал в Немур, ужаснулась беспорядку своего наряда — и встретила восхищенный взгляд Савиньена. От Бурона, где дилижанс сделал короткую остановку, до Немура час езды, и за этот час Урсула покорила юношу. Он оценил чистоту ее души, красоту тела, белоснежную кожу, тонкие черты лица, пленительный голос, произнесший такую короткую и такую выразительную фразу, которая выдала бедную девочку с головой. К тому же некое предчувствие подсказало Савиньену, что Урсула — та самая невеста, чей портрет доктор нарисовал ему в золотой раме из волшебных слов: семьсот или восемьсот тысяч франков!
     "Через три-четыре года ей будет двадцать, а мне двадцать семь; старик толковал об испытаниях, трудах, благонравном поведении! Каким бы хитрецом он ни представлялся, я у него все выведаю!"
     Соседи расстались у ворот, и Савиньен, прощаясь, не без кокетства бросил на Урсулу умоляющий взгляд. Госпожа де Портандюэр позволила сыну проспать до полудня. Доктор же и Урсула, как ни устали с дороги, пошли к обедне. Освобождение Савиньена и его возвращение в обществе доктора объяснили городским политикам, а равно и всем наследникам, вновь, как и две недели назад, державшим совет на площади перед церковью, причины дядюшкиной отлучки. К великому удивлению немурцев, по окончании обедни госпожа де Портандюэр подозвала старого Миноре, а тот подал ей руку и проводил до дома. Старая дама пригласила доктора и его воспитанницу отобедать у нее в обществе господина кюре.
      — Должно быть, он решил показать Урсуле Париж, — сказал Миноре-Левро.
      — Дьявольщина! Старикан шагу не может ступить без своей молодой няньки, — воскликнул Кремьер.
      — Раз старуха Портандюэр позволила ему взять себя под руку, значит, что-то их связывает, и не на шутку, — подал голос Массен.
      — Неужели вы не догадываетесь, что ваш дядюшка продал ренту и выкупил молодого Портандюэра! — вскричал Гупиль. — Он отверг совет моего хозяина, но свою хозяйку он послушался... Ну и влипли же вы! Виконт предложит ему вместо расписки брачный контракт, и доктор даст в приданое за своей ненаглядной крестницей все, что полагается при таком браке.
      — Неплохо придумано — выдать Урсулу за господина Савиньена, — сказал мясник. — Старая дама сегодня пригласила Миноре к обеду; Тьенетта в пять утра явилась ко мне за говяжьим филе.
      — Хорошенькие дела тут творятся, Дионис! — закричал Массен, бросаясь навстречу нотариусу, который только что появился на площади.
      — Дела вполне хорошие, — отвечал нотариус. — Ваш дядюшка продал ренту, а госпожа де Портандюэр просила меня зайти к ней, чтобы оформить долговое обязательство на сто тысяч франков, которые ваш дядюшка ссудил ей под залог ее имущества.
      — Да, но если молодые люди вздумают пожениться?
      — Это все равно, как если бы вы мне сказали, что Гупиль станет моим преемником.
      — Ив том и в другом нет ничего невозможного, — возразил Гупиль.
     Возвратившись из церкви, госпожа де Портандюэр послала Тьенетту сказать Савиньену, что хочет его видеть.
     В маленьком домике Портандюэров на втором этаже было три комнаты. По одну сторону располагались спальни старой дамы и ее покойного мужа, а между ними — просторная туалетная комната, освещавшаяся крошечным окошком; обе спальни выходили в маленькую прихожую, которая в свою очередь выходила на лестницу. По другую сторону располагалась комната, с давних пор служившая спальней Савиньену; окно ее, как и окно спальни Портандюэра-старшего, выходило на улицу. Маленькая туалетная комната Савиньена умещалась между его спальней и лестничной площадкой; свет в нее падал из слухового окошка, выходившего во двор. Спальня госпожи де Портандюэр, также выходившая окном во двор, была самым унылым местом во всем доме; впрочем, вдова проводила большую часть времени в единственной комнате первого этажа, служившей разом и гостиной, и столовой; крытой галереей она сообщалась с кухней, расположенной в глубине двора. В спальне покойного господина де Портандюэра все было точно так же, как в день его смерти — не хватало лишь хозяина. Госпожа де Портандюэр сама застелила постель и положила на нее капитанский мундир, шпагу, красную перевязь, ордена и шляпу мужа. Золотая табакерка, из которой виконт в последний раз в жизни брал нюхательный табак, лежала на ночном столике рядом с его молитвенником, часами и любимой чашкой. В алькове над кропильницей с распятием висела прядь его седых волос в рамке. Комнату украшали любимые безделушки покойного, на столе лежали газеты, которые он читал, стояла его голландская плевательница, а над камином висела походная подзорная труба. Вдова остановила старые стенные часы в ту минуту, когда скончался господин де Портандюэр, и теперь они всегда показывали это время. В комнате до сих пор пахло пудрой и табаком умершего. Все было, как при его жизни. Войти в комнату, где все предметы напоминали о его привычках, было все равно что встретиться с ним самим. Большая трость с золотым набалдашником стояла там, где он ее поставил, а рядом лежали его плотные замшевые перчатки. На консоли сверкала золотая чаша грубой работы, стоившая, однако, тысячу экю, — подарок гаванцев, которых он спас во время американской войны за независимость, когда, благополучно доставив в порт доверенной ему караван судов, отбил нападение превосходящих сил противника. В благодарность испанский король посвятил виконта в кавалеры орденов Святого Михаила и Святого Духа. Он получил красную перевязь, ожидал производства в командиры эскадры и, будучи уверен, что получит новый чин при первой же вакансии, женился, взяв за женой двести тысяч франков. Однако Революция помешала его продвижению по службе, и он эмигрировал.
      — Где матушка? — спросил Савиньен у Тьенетты.
      — Она ждет вас в комнате вашего отца, — отвечала старая бретонка.
     Савиньен невольно содрогнулся. Он знал строгие нравственные правила матери, ее культ чести, прямодушие, веру в дворянскую доблесть и предвидел тяжелую сцену. Поэтому он шел в соседнюю комнату, как на приступ, с бьющимся сердцем и бледным лицом. Свет едва проникал в спальню покойного капитана сквозь опущенные жалюзи; госпожа де Портандюэр, одетая в черное, хранила величавый вид, как нельзя более подходящий к этой полутемной комнате-усыпальнице.
     Когда сын вошел, старая дама поднялась ему навстречу и, схватив его за руки, подвела к отцовской постели.
      — Господин виконт, — сказала она, — здесь испустил дух ваш отец, человек чести, которому не в чем было себя упрекнуть. Здесь витает его дух. Как он, должно быть, страдал, видя, своего сына в долговой тюрьме. Будь это в прежние времена, мы избавили бы вас от этого позора, добившись королевского указа о заточении вас на несколько дней в крепость. Но, как бы там ни было, ныне вы стоите перед отцом, и он слышит вас. Вспомните все, что вы совершили, прежде чем попали в эту презренную долговую тюрьму. Можете ли вы поклясться мне перед лицом этой тени и перед всевидящим Господом, что вы не совершили подлости, что долги ваши — следствие юношеских увлечений, одним словом, что вы не запятнали свою честь? Если бы ваш отец, человек безупречной нравственности, был жив, если бы он, сидя в этом кресле, потребовал у вас отчет о вашем поведении, — обнял бы он вас, выслушав ваш рассказ?
      — Да, матушка, — ответил юноша серьезно и почтительно.
     Тогда старая дама раскрыла объятия и со слезами на глазах прижала сына к сердцу.
      — В таком случае забудем об этом, — сказала она, — мы лишились только денег, но я буду молить Господа, чтобы он помог нам вернуть их, и коль скоро ты не запятнал нашего имени, обними меня — я так много выстрадала!
      — Клянусь тебе, дорогая матушка, — сказал Савиньен, простерев руку над отцовской постелью, — что больше я никогда не доставлю тебе подобных огорчений и сделаю все, что смогу, дабы исправить первые свои прегрешения.
      — Пойдем завтракать, дитя мое, — сказала госпожа де Портандюэр, выходя из комнаты.
     Если приложить к роману законы Сцены, то приезд Савиньена, последнего персонажа той скромной драмы, что разыгралась в Немуре, завершает экспозицию.
     
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft