| << пред. << >> след. >> 10
В глазах Ильи Зерщикова плавали красные круги — то ли кровь, то ли красная рубаха палача блазнилась, то ли горел обдонский лес — не понять. Потом ясно различил Илья голубовато-угарные гребешки огня в мангале и добела раскаленные челюсти кузнечных щипцов и зажмурился.
Его снова окатили холодной водой из ведра.
Дьяк присыпал непросохшие строчки пыточной записи тертым песком, сдунул лишнее и скатал свиток в трубочку. Свечи обгорели, чадящая копоть подымалась колеблющимися струйками до потолка. Воняло свечным салом, потом и прижженной человечиной. Дьяк снял крючковатыми, бесчувственными пальцами нагар, начал раскатывать на столе новый, чистый свиток. Он медлил с допросом, не торопясь очинивал перья. Ждал, пока жертва очунеется, придет в память.
Синяя, реброватая грудь Илюхи тяжело вздымалась и опадала, он корчился, задрав бороду. В окне брезжило к утру.
-- Значит, не было сечи у них в тот раз? — лениво спросил дьяк.
-- Не...
-- А когда же пленников Лукьян Максимов брал? Коих пытали вы в Черкасском на майдане, на крючья сажали?
-- Посля... Под Закатной станицей ловили, кто разбежался от Кондрашки со страху...
-- Чего ради вы их, невинных, лютой казни предали, ироды?
-- Про то Лукьяна спросить надобно. Я отговаривал его...
-- Врешь, пес! Ты с самого начала у него заместо головы был!
Илья застонал. А дьяк обмакнул перо в чернила и приготовился записывать, голову на плечо склонил.
-- Теперь говори подноготно, вор. Куда посля того цареотступник и лиходей Кондрашка Булавин скрылся?
Илья понял, что отвечать надо не мешкая:
-- В Запорожье он ушел... Подмоги у запорожских гулевых казаков просил. На Луньку Максимова управу искал по старому казацкому обычаю... — через силу, скороговоркой замычал он.
-- То верно... — кивнул дьяк, поскрипывая перышком. И ухмыльнулся хитро: — А чьим именем кланялся вор Кондрашка перед запорожцами? От кого воровскую грамоту читал?
-- От Черкасского круга... — в страхе сказал Илья.
Иссеченная длинниками спина горела, перебитые ребра ныли, вывернутые в плечах руки ломило страшной болью. Илья никак не мог найти места на лавке, так и этак пристраивался, но боль от этого не унималась. А в тлеющих углях мангала еще калились длинные клещи.
-- От круга? — удивился вроде бы дьяк. — А кто ж ту грамоту для него составлял, ирод? Уж не сам ли Лукьян?
Дьяк перестал писать и глянул мельком в сторону мангала, в огонь. А Илья задышал часто, с надсадой. Пот выступил у него над бровями, покатился крупными градинами в глаза.
-- Я... писал ту грамоту...
Локоть, на который опирался Илья, вдруг сам собой подломился, и он весь распластался на лавке.
-- Тьфу! — не выдержал у порога старый палач, сплюнул в сердцах. — Не человек, бес еси! И когда только успевал путать след! Ить это беда, кого земля носит!
Дьяк задрал бороду в дьявольском смехе, кивнул к порогу:
-- Слышишь, вор? Палач вон никак не возьмет в толк, когда ты грамоту успел накатать?
Илья дернулся, захрипел бессильно. Не было сил держать отяжелевшие веки.
-- Воды на него!
-- А будь он проклят! — в страхе перекрестился палач, будто отмахиваясь крестным знаменем от нечистой силы. А молодой палач безбоязненно плеснул из ведерка, попятился к порогу.
-- Когда ту грамоту писал? — повторил свое дьяк.
-- Тую неделю Кондрашка засылал ко мне табунщика Мишку Сазонова, грозил смертию... Грамоту просил дать от круга и войсковых старшин...
-- То верно, — опять кивнул бородой дьяк. — Мишку Сазонова он засылал... Токо смертию не грозил. Он же тебе верил в те поры, ироду! Так и запишем в подноготной правде. Слышишь?
Илья смолчал согласно. Перед глазами плавали кровавые круги.
Дьяк долго скрипел пером, после спросил:
-- И каково же запорожцы порешили? Чего круг ихний приговорил?
-- Идтить на Дон... Булавину помочь супротив Лукьяна...
-- И то верно. А почто не пошли?
-- Гетман Мазепа услыхал про то, воспротивился...
-- То — правда истинная, — кивнул дьяк. — Гетман верно царю служит!
Уже давно, из других допросов под кнутом и железом, знал дьяк, что было в те дни на Хортице. И начал торопливо вносить подноготную в пыточный список.
Все казаки поднялись тогда за Кондрашкой Булавиным, потому что невиданная измена казацкой воле и правде случилась на Дону. Решили пойти в Черкасск, допросить Луньку за его прегрешения, да гетману Мазепе про то стало известно. А гетман-то и сам не одного запорожского старшину в царскую пытку отдал, чтобы задобрить бояр. До сей поры томились в цепях, на Сибирской каторге многие казаки и ближний его полковник Семен Палий... Поднял тогда Мазепа монахов черных и самого архимандрита из Киевской лавры, с крестом и хоругвиями поставил поперек дороги. И возгласили они проклятие Булавину и каждому казаку, кто за ним пойдет. И остановилось храброе запорожское воинство на запретной черте, за которой — грех...
-- Гетман Мазепа верно царю служит, не то что вы, окаянные! — повторил с твердостью дьяк, кончив писать.
Откинулся на скамейке, вздохнул с видимым облегчением и довольством. Подумал еще: «Вот ведь дальняя, окраинная ветка тоже, а крепко и верно на государевом древе растет... Не то что дрянные донские атаманишки да астраханская голь!»
Пальцы у дьяка сводило от длительного письма, спину разламывало от усталости. Бросил бы он дознание на этом месте, уснул с великой охотой. Но в оконце уже меркли звезды, ночь подошла к концу, а пытке еще не виделось края, и он заторопил Илью.
-- Куда после ударился вор Кондрашка? Говори, не дремай!
-- Весной... он снова на Дону объявился, — сказал
Илья надтреснутым голосом и попросил воды испить.
Дьяк согласно кивнул, и младший палач зачерпнул ковшом из той бочки, где вымокали таловые длинники. Вода пахла кровью.
<< пред. << >> след. >> |