<< пред. << >> след. >> 3
Год ли, два ли прошло с той поры, и прокричали бахмутские гультяи Кондрашку Булавина своим станичным атаманом, попал и он в донские старшины, вровень с Зерщиковыми. Борода у него росла черными кольцами, не то что у Илюхи, и плечи разошлись вширь, и взгляд был ясный и твердый. И теперь уж не бурлацкие воровские ватаги водил он, а станицей правил, и при большой нужде выкликали его походным атаманом всего войска...
И в третий раз смертно позавидовал ему Илюха, когда царь Петр Алексеич турскую крепость Азов брал. Тринадцать лет, считай, тому делу, а забыть нельзя...
Царь-то, он в два захода к Азову подступал. И по первому заходу как ни бился, сколько народу ни клал под стенами, так и не сумел одолеть турку. Потом уж догадался, прислал думного дьяка Горчакова к донцам на беседу. А тот думный дьяк, умная голова, умел слово говорить, сразу за нужный конец схватился:
-- Вы, донцы-молодцы, Азов у турка брали?
-- Было дело! — говорят. — Отцы-деды наши янычаров оттуда выкуривали, как волков из норы! Кабы не царь Михаил Федорович, мы бы доси Азовом владали, да он, видишь ты, приказал вернуть!
-- Брали, значит?
-- Вот те крест!..
-- А чем докажете?
-- А вон, у плетня, чугунные ворота валяются, бурьяном заросли. В них, в каждой половинке — по триста пуд! Ну так это как раз те, азовские ворота, мы их на всякий случай уперли...
-- Верю, донцы-молодцы. Ну, а как же все-таки вы
Азов брали?
-- А кошками!
-- Ишо раз сумеете?
-- Коли царь прикажет, почему не влезть? Нам это дело привычное!
-- Ну, в добрый час!..
А царь тем временем тоже не дремал. Понастроил боевых кораблей в Воронеже и все до единого в устья спустил. Обложил турскую крепость с моря, басурманские фелюги разогнал, штурму начал. И первыми на азовскую стену влезли двое: енарал царский Алексашка Меншиков — с северной стороны, а походный атаман Кондратий Булавин — с южной. У обоих как раз красные рубахи были и сабли кривые, жгучие. Алексашка Меншиков после царю докладал: «Я, как на стену выбрался, троих янычаров спустил и вижу, мин херц, плохо мое дело. Идут на меня доброй сотней... А токо на другой стороне тоже красная рубаха мелькнула, и все янычары — туда! Ну, думаю, не оскудела земля наша лихими головами! По стене побежал в один огляд, в зад их ударил, а за мной семеновцы-молодцы. Так и смяли. А ежели б не казаки, мин херц, плохо б мое дело вышло...»
Добре праздновал царь Петр Алексеич свою викторию в Азове. Много вина было выпито. А потом велел позвать того казака в красной рубахе, что лучшего его енарала выручил в горячую минуту.
И стоял Кондрашка перед царем всея Руси, а Илюха Зерщиков на ту беседу со стороны глядел. Заныло у Илюхи под сердцем, когда царь полную ендову заморского пенистого вина Кондрату поднес.
-- Какой награды просишь, казак? — спросил.
Илюха тут бы не продешевил, нашел, что попросить! А Кондрашка только волохатой головой тряхнул:
-- Никакой награды мы от тебя, царь-батюшка, не просим. Одного хотим, чтобы ты не забижал нас, казаков, на Тихом Дону, не обходил своей милостью. Мы — твои верные слуги! И Россию чтим!
-- Жалую! — сказал царь. И сам полную ендову осушил.
Весь день до вечера и еще три дни бражничало войско в крепости Азовской. А казаки ближние по домам поехали.
Попереди всех, на рыжем аргамаке, Кондрашка Булавин. С седла высокого по сторонам глядел, сушеные горошины в рот кидал по одной. Каждую раскусит и первую половинку выплюнет, а другую сжует.
Когда смеркалось, Илюха не утерпел, протронул коня вровень с Кондратовым, спросил:
-- Чего ты их не глотаешь целиком, а шелушишь, ровно белка? Или заговор какой у тебя на горох?
Кондрат и ему горстку гороха отсыпал, засмеялся в курчавую бороду:
-- А ты что, сказочку про кочетка не слыхал, что ли?
-- Не доводилось, — вздохнул Зерщиков.
-- Стариков со старухами слухать надо, Илья, — ответил на то Булавин. — У нас в Трехизбянской эти сказки каждая бабка знает.
-- Я же в Черкасском вырастал, — смутился Илюха.
-- Да и сказочка-то невелика, всего на три слова. Увидала, мол, курочка соседского кочетка, говорит: давай вместях жить, Петя! А кочеток пытает: какой, мол, от того прок будет? А курочка и говорит: прок, мол, будет великий! Я, мол, бобок найду, половинку тебе дам, а половинку сама съем — обое сыты будем. Ты бобок найдешь, половинку проглотишь, а половинку мне дашь, и опять обое сыты...
Кондратий выплюнул очередную долю горошины, глянул на Зерщикова сбоку и, удерживая поводья, разгладил свободной рукой конскую гриву. Лошади шли вровень.
-- Чего же у них из этого вышло? — дотошно спросил Илюха.
-- Неладно вышло. Курочка-то бобок нашла, половинку съела, а другую кочетку отдала — оба, выходит, сыты. Потом кочеток нашел бобок, оглянулся. Ну, видит, что она своим занята, и глотнул целиком...
-- Так-таки и глотнул? — ахнул Илья.
-- Глотнул! — засмеялся Кондрат. — Токо неладно, говорю. Подавился!
-- А она — что?
-- Курочка-то? Известное дело, крыльями всплеснула, побежала к речке воды просить, кочетка отпаивать, — снова засмеялся Кондрат.
-- А речка?
-- А речка говорит: воды, мол, нету, все родники повысохли.
-- А она?
-- Так опять же к родникам побежала. Ее дело такое, женское.
-- А родники?
-- Ну, те говорят, что горы все облысели, растрескались сверху донизу, воды, мол, не держут...
-- А она?
-- К горам кинулась, само собой...
-- А горы?
-- Говорят, леса повысохли...
-- А она?
-- Чудак ты, Илюха! Ну, к лесам, значит, ей пора бежать! Куда ей?
-- И чего ж они гутарят, леса?
-- Ветры, говорят, больно буйные стали. Ветки нам обломали, корни обнажили, ни один листок на ветке как следует не держится. Птица пустушка и та свое кричит: худо-тут, худо-тут! Вот и смекай!
-- Чего же курочка после этого? За ветром, что ли, ударила?
-- Ну! Ищи ветра в поле... Курочка, она, сказать, ни глупа, ни умна, а все ж таки сообразила, что за ветром ей не угнаться, Илья. Помыкалась туда-сюда, увидала на зелен-траве кукушкины слезки. Слизнула эту каплю, кочетку понесла. Чтобы он из последнего горло-то промочил...
-- Донесла?! — жадно подался к нему Илюха. Да так покачнулся в седле, что конь у него от неожиданности передними ногами сдвоил. — Донесла ли?
-- Про то неведомо, Илья. Бают наши старухи в Трехизбянской, что нынче она как раз и несет ему те кукушкины слезки во спасение. А уж донесет, нет ли, побачим когда-нибудь...
И Зерщиков откачнулся от соседа с недоумением , и вроде даже с обидой.
Взглядный этот Кондрашка был, сук-кин сын! За то и голову не сносил по нынешним временам...
Да ведь надо же, за гультяев своих вступился! Ему бы надо старшинскую руку держать, а он другое удумал. Все беглые, кои с самой России на Дон утекали, к нему в Бахмут прибивались, соль варили. А царю та соль тоже ведь надобна, каждому понятно. Он и повелел Бахмутские солеварни у гультяев оттягать да приписать к Изюмской канцелярии. Люди на дыбы, атаман — за них. С того все и началось, а как дальше вышло, теперь лучше не вспоминать.
Царь к Булавину опять думного дьяка Горчакова прислал с охранной грамотой, чтобы он уговорил казаков не супротивничать. А Кондрашка ту грамоту царскую изорвал да — в огонь, а самого царского посла Горчакова — за бороду. «Ты, — говорит, — боярин, нас, казаков, хорошо знаешь! Чужого нам не надобно, а свое не упустим. Так чего ж ты с недоброй вестью сунулся?»
Приказал ему удалиться на все четыре стороны, а дьяк на своем стоит. А Кондратий его — под замок И стражу приставил... Думал, видно, что царь ему спустит это за прошлое.
Не идет что-то Кондрашка из головы нынче... К добру ли?
Трудный час наступил, а надежда какая-никакая все же теплится в думках. Не кто иной, как Илья Зерщиков, выдал беспутную Кондратову голову царским енаралам, за то не бьют, а награды сулят...
И только подумал Илюха о награде, как на верхнем валу снова ударила пушка.
Грохнуло теперь уже без ошибки, потому что в верховьях, там, где вода клином сходится, прорезались сквозь дымку корабельные мачты под государевым флагом.
Илья-атаман сощурил ястребиные свои глаза под срослыми бровями, палубу разглядел, и оттуда, с переднего кораблика, тоже громыхнуло с белым дымом.
Господи, благослови... Прости мне, окаянному, прегрешения...
-- Едут! Показались! — заорали с верхнего вала.
-- Царь-батюшка милостивый!
Лихо вниз по течению и при попутном ветре шел грудастый царский кораблик. И с носового бревна глядела нахально окрест нептунья морда, вырубленная искусным плотницким топором.
«Как сойдет окаянный царь на сушу, надобно атаманскую насеку бросать наземь... — торопливо соображал Зерщиков. — Бросать насеку, а самому на колени и — царю в ноги. Виноваты, мол...»
И только подумал Илья, что скоро освободит руки свои от проклятой, но желанной тяжести, как на груди, под рубахой, запылал огнем нательный крест.
Крест!
Никто не знал про то, чей у него на ременном гайтане крест, а все ж таки страх обуял атамана. Припекло вспотевшую грудину перекаленной медью.
А вдруг дознаются-таки?
Зерщиков тяжело дышал и двигал срослыми бровями, оглядывал пристань. Купеческих судов с прошлого года в Черкасске было немного, всякий народ почитал за благо обойти кружным путем баламутную казачью столицу, а те два-три грецких парусника, что ненароком забежали в Черкасск, еще с утра отвели подальше, освободили царю причальное место.
И еще загудели пушки по всему валу нестройным залпом. И снова откликнулся царский корабль, пыхнула белыми клубами дыма нептунья морда.
«А наши-то, наши! Травить запал вовремя не обучены, дьяволы! Или — тоже у них руки дрожат?»
-- Завтра пушкарей — пороть! — обернулся атаман к Тимохе Соколову.
-- Знамо, пороть... — кивнул тот послушно, хотя и не разобрал за гулом голосов и пушечной канонадой, о чем говорил атаман.
Тимоха тоже стоял бледный, натянутый, как струна, и зрак у него был направлен не к царскому кораблю, а внутрь самого себя. С трудом удерживал древко войскового бунчука, длинный конский хвост мотало по ветру.
А тоже говорил когда-то: «На Дону, мол, рука боярская коротка!» Вот и договорился. Последний часок наступил, который все скажет...
Корабль развернулся по волне и тяжело притерся к изодранным в щепу бревнам стружемента. Вода качнула его и осадила ниже, а с борта перекинули на берег царские сходни с ковровой дорожкой и поручнями. И тогда Зерщиков увидел еще издали знакомую длинную фигуру с круглой, маленькой головой, в черной треугольной шляпе.
А в руках-то у царя не булава, не бунчук, не сабля даже, а толстая палка... Дубина у него в руках!
И длинноног, истый журавль!
Штаны зеленые до колена, а сухие, старушечьи ноги в нитяных чулках и на башмаках с медными пряжками — застарелая грязь. Видно, от самой Невы насохла и приволоклась в Черкасск...
Высоко задирая голову, пылая глазами, царь сошел на берег.
-- Ур-р-р-ра-а! — нестройно завопили старшины.
-- Я-а-а-а!!. — отозвалось на верхнем валу.
Илья увидел царские глаза в упор и понял вдруг по лику и этим горящим глазам, что хорошего ждать не приходится.
Бежать бы ему сейчас... Бросить булаву и — бежать! Куда глаза глядят, хоть в Печорские воровские скиты, хоть в Кубанские дикие плавни следом за Игнашкой Некрасой! Бежать куда глаза глядят, да только — поздно...
И снова горячей пулей перекатилось сердце, и от немого бессилия закричало что-то внутри Зерщикова. Закричала река с мутной водой внизу, с обрывистым берегом, с черным оскалом, закричало небо, закричали дальние плакучие вербы с длинными, поющими по ветру ветками: «Ка-а-аюсь, гос-по-ди-и-и!..»
Покатилась по земле, под ноги царю Петру Алексеичу тяжелая войсковая булава, а вслед за нею выстелился и сам атаман всего войска Донского.
За ревом воды и шумом голосов неслышно было Илюхиных слов:
-- Великий государь, царь и вели-кий князь... Мы — твои холопи, донские атаманы со товарищи... челом... бьем...
Царя передернуло. Он ткнул увесистой дубиной прямо перед собой, как бы освобождая дорогу, и легко оттолкнул Илюху на сторону.
-- Заковать в кандалы! — гневно крикнул царь, не глядя на атамана.
-- Смило-сти-вись!! — застонал Зерщиков, ухватив царя за журавлиную ногу, припадая к башмакам с медными застежками. — Смилостивись, великий государь! Верной службой... замолю!
Царь, не слушая, шагнул вперед и наткнулся на Тимоху Соколова.
-- А ты что зубы ощерил! Аи железно увидел? Кто таков?!
Соколов сменился с лица:
-- Тимошка Со... Твой верный пес, государь!
-- А-а... Заковать и этого! Два сапога — пара!
-- Заслу-жу-у!! — завопил иссиня-бледный Тимоха. — Я же соглядаем твоим был тут, государь! За Кондрашкой, как пес...
-- Знаю. И черт под старость в монахи пошел, — сказал царь, по привычке спуская себе богохульство. — В железа их.
Дюжие солдаты в зеленых мундирах подхватили атамана Илью под мышки, закрутили руки и поволокли к сыскной избе.
Сзади бился и вопил Тимоха Соколов. Атаманская булава каталась под ногами царя.
<< пред. << >> след. >> |