| << пред. << >> след. >> 9
Итак — каков же результат дня?
Насчет засилия кукурузы Надеин Кузьма сильно ошибся (в самом деле, ведь не управляющий планирует севообороты!), а что касается совхозного шифера — напутал, возможно, не без корысти... О распашке индивидуальных огородов совхозной техникой расследовать нечего: такая помощь рабочим, в особенности многодетным вдовам, практикуется почти во всех хозяйствах и за нее управляющего нужно хвалить, а не порицать. Тут все зависит от точки зрения, а у Надеина была, по-видимому, какая-то своя, крайне субъективная точка,
Сынок надеинский попал в поле зрения, но при всей экзотической яркости и «остраненности» эта личность настолько нетипична, что вряд ли пригодится серьезному журналисту в работе: Голубев редко писал фельетоны. Разве что придется к слову, рассказать о нем в свободную минуту перед летучкой...
О связях управляющего с Грушкой Зайченковой выяснять подробности не хотелось. Женщина эта была сейчас нездорова, мирно вязала в уголке платок, и трудно предположить, что именно с нею кто-то мог затеять антиморальные отношения. Если же здесь возникла та связь, что безрассудно завладевает людьми наперекор всем хуторским понятиям и бабьим пересудам, так уж в нее тем более грешно вмешиваться — тут уж ничего не изменишь.
Женщина, конечно, видная. Это особенно хорошо рассмотрел Голубев, когда шла она по двору на совхозной усадьбе, когда старалась еще держаться молодой, здоровой и дерзкой на язык, и тогда многие действительно любовались ее статью, крутым изгибом тела, гордо откинутой головой. Он помнил, с каким веселым и праздным гомоном встречали ее мужчины — была, значит, за нею когда-то лихая, но вовсе не обидная слава. Над пропащими-то женщинами совсем не тот гомон случается, это он понимал.
Но так было только на людях. А пришла она домой и как бы утомилась сразу, пожухла и оскудела лицом, и стало ясно, что отгуляла бабочка свое и нынче ей не до шуток.
Интересно, сколько ей лет? Сорок? Или все пятьдесят?
— Чайку-то не выпьете еще? — вдруг спросила хозяйка, оставив вязанье и подняв голову. В успокоенных глазах он заметил новое выражение, будто она в чем-то признала его, стала уважать после беседы с Гением. — Самовар еще не остыл...
— Да, пожалуй, выпью, — сказал Голубев. — Садитесь уж и вы рядом, поговорим о том о сем.
— Да уж все вроде переговорили...
Она коснулась чуткими пальцами о самовар, сняла чайник с конфорки и, ополоснув стаканы, налила. И пока управлялась с краном, отложив вязанье, он рассмотрел вблизи ее небольшие, мягкие, отдохнувшие руки с едва заметными морщинками на суставах — совсем еще молодые руки! — и тонкую, узорчатую и очень плотную вязь платка из козьего пуха. В комнатушке снова запахло угасшими угольками, уютным дымком и заваркой.
— Не пойму я, что это за семья такая у вас — Надеины, — сказал Голубев без всякого подхода и обиняков. — Сам Кузьма вроде активный гражданин, а сынок у него совсем в другую сторону ударился. Странная семья.
— Это Кузьма — активный? — насторожилась хозяйка. — Да черти б его колотили на том свете за такую активность! Покоя он людям не дает спокон веку, злобой изошел, вот и вся его линия! Трех председателей съел заживо. За то ему почет и уважение от тех, которые всю жизнь по себе председателей хотят дождаться...
— Местный человек-то?
— Конечно, какой же еще... — хозяйка подвинула на середину стола, ближе к гостю, стеклянную сахарницу, вздохнула.
— Ежели прямо сказать, так в роду у них это с давних пор... — сказала она, и Голубев понял, что именно у Надеиных в роду. — Сам Кузьма, конечно, ни в какое сравнение с отцом, тот поглупее был, понахрапистей!
Тот, говорят, из кожи лез, чтобы разбогатеть! Токо всё никак не получалось у него — то в самую страду вдруг плотничать соберется, то посев раньше срока раскидает.
Невпопад у него, значит, выходило с землей-то! Зато промеж людей-то умел тоже, окаянный! Промеж людей у него всегда козыри были, Ивановна его, говорят, иначе и не звала, как Гаврил-редиска!
— За что ж она его так? — засмеялся Голубев.
— Такой уж сметливый был! Какая бы власть в хутор ни вошла, он тут как тут, на подхвате. Красные придут, так он самый красный, а белые — так он, глядишь, уже побелел и опять с наганом по улице. «Я, говорит, научу вас, дьяволов, штаны через голову надевать! Вот вы у меня где!» Да ведь оно и понятно, с-под нагану-то не то что штаны через голову, а и рубаху через коленки надевать можно заставить...
— Да редиска-то при чем? — снова засмеялся Голубев.
— Да овощь такая удивительная! Снаружи-то красная, а внутрях совсем другого цвету!
Хозяйка пригорюнилась и рукой отмахнулась от чего-то досадного:
— Ну не сумел он все ж таки развернуться-то как следует! Слава богу, хворь какую-то городскую прихватил в голодном году, когда яблоки сушеные возил в Майкоп. Сгнил заживо, а сынка заместо себя оставил. Этот с детства, бывало, в темную ночь бревно через дорогу выкатит вспоперек, а сам за плетнем в темноте сядет, интересуется, кому первому через то бревно лететь шарокопытом!
Голубев перестал размешивать в стакане и смотрел на хозяйку во все глаза. Характер Кузьмы Надеина его заинтересовал, да и речь у женщины была ядреная:
— Люди-то, понятно, клянут, а ему развлечение. То же самое банку пустую от колесной мази либо консервов соседскому кобелю на хвост прицепит и глядит с умом, как бедная собака из себя выходит... А то еще ночью влезет к соседу на крышу и в трубу старый валенок бросит, чтоб в хату дымило. Или мала-кучу устроит.
Только сам — в сторонке, нижним-то никогда его, аспида, не видели.
— Энергичный мужик.
— Вот, вот... Страсть у него проявилась, значит, рано к этим... как их? Ну, всякие придумки-то научные...
Ах ты, беда, слово-то выскочило из памяти, такое ходовое слово! Ну, вот, вы же и сами хорошо должны знать, когда по-ученому делают на пробу — как оно зовется?
Вот еще у них, слышно, грушу с яблоней спаривали, а просо на обухе молотили...
— Эксперименты, что ли? — снова усмехнулся Голубев.
— Вот, это самое, это самое! Вот и у него такая зудь была с молодых-ранних лет. Ага. Шибко докучал!
— Почему же это терпели? Люди-то?
— Да ведь ничего с ним не сделаешь! Суд на это скрозь пальцы смотрит, а миром теперь нельзя, теперь больше словами, а это ему что горох в стенку...
— Это как — миром?
— Да в старину это, учили у нас тут, какие вредные али за воровство. Соберутся на кругу, да и приговорят полсотни плетей, оно и помогает.
— Это же самосуд!
— Да какой же самосуд, ежели — для порядка? — у хозяйки на губах мелькнула летучая усмешка. — Главное-то, оно не в наказании было, а в благодарности...
— Это как же?
— Да так вот. Когда выпорют, то надо штаны обратно натянуть и кланяться на все четыре стороны: спасибо, мол, дорогие соседи, за науку и доброе внушение.
— Странно. Не всякий ведь стал бы благодарить? Да кланяться?
— А ежели не поклонится, так опять порют.
— Радикально! — захохотал Голубев. — Средневековье!
— Може, оно и так. Но суд-то царский, он аж в окружной станице был, и деньги стребовал с правого и виноватого, вот люди сами и управлялись. Я-то уж, конечно, этого не захватила, токо слышала про эти глупые порядки.
— Та-ак... Ну, а кличка-то у него откуда? Странная такая кличка.
— У Кузьмы-то?
— Да. «На горбу черти»... Старик один сказал мне.
— Да ведь придумать надо! То же самое, любил в молодых годах кошек с собаками стравливать. Кинет кота из-под полы на кобеля, а собаки у нас тут водились раньше страшенные. Кобель на кота, а кот — либо на плетень, либо на яблоню... Ну, это его, значит, и надоумило. «Чего мол, они будут делать, ежели их стравить на ровном месте?» Взял двух черных кошек, посадил в мешок и понес на выгон, за хутор. На свободу, значит. А у соседа здоровенные охотничьи собаки были, с длинными ушами, вот он их и поманил за собой...
Она долго молчала, подперев щеку ладонью, словно припоминая что-то, а Голубев терпеливо ждал, отодвинув от себя пустой стакан. Он явственно представлял эту давнюю картину: открытый, жаркий выгон за хутором, стрекотание цикад и человека с мешком на лугу, в окружении беснующихся псов...
— Ну и — как же?
— Да вот и получилось... Выкинул он, значит, кошек-то, а собаки с ревом — на них! — хозяйка распрямилась и даже руками всплеснула в этом месте. — Коты — туда, сюда, а деваться некуда! Во мгновение это все произошло, Кузьма ничего уж не мог сообразить, как они на него полезли. Как оглашенные, да с ревом, с мяуканьем, взлетели ему на самый затылок, когтями вцепились. Горбатые, как черти, и хвосты трубой! А собачня — на дыбки, да давай Кузю рвать!
— Прямо — не придумаешь! — хохотал Голубев.
— Да ведь беда какая! Человек же! Он котов-то сдирает с загривка, а они еще пуще когти запускают! Глаза ему кровью застелило, ничего уж не видит... Тут он уж давай бечь, обратно сюда, к людям, В хуторе уж насилу его отбили...
— Это когда же было-то?. — поинтересовался Голубев, икая от смеха.
— Да году в двадцать восьмом али девятом, ему уж лет двадцать было в ту пору, дураку. Он уж начал тогда за моей матерью ухаживать, Тоже в женихи набивался, выродок!
Она облокотилась на стол и медленно, утомленно отвела упавшую прядь за ухо. Задумалась и загрустила сама с собой, не замечая собеседника. И еще заметнее осунулось ее лицо с темными подпалинами у глаз.
— Мать-то у меня в девках, говорят, ладной была... — вспоминала она. — И пела голосисто, и в руках у нее все горело прям-таки, да ведь не зря говорят, мол, не родись красивой, а родись счастливой. Счастья-то ей выпало толечко с одну воробьиную ночь..!
И вздохнула еще глубже, с задавленностью, и приумолкла хозяйка. И в глазах было что-то такое, будто она прощения выпрашивала. Вот, мол, разговорилась я по глупости, по бабьему обычаю, а и говорить-то дальше не о чем. Так уж оно выходит всегда — начнешь о веселом да смешном рассказывать, а жизнь-то, она не игрушка. Конец-то выходит совсем другой, и другого-то незнакомому человеку так просто не расскажешь... Потому что не рассказы тут, одни жалобы пойдут, а кому охота чужие жалобы слушать?
Она молчала, тихо водила загорелой, чуть дрожавшей ладонью по скатерти, будто разглаживала складочки. Потом решилась все же, сказала со вздохом:
— Вы вот ездите, жизнь со всех сторон оглядываете, и небось думать вам приходится обо всем, что на свете делается, так вот вас бы и спросить: отчего это у иных добрых-то людей мучениев столько? Чего это с них судьба так спрашивает — вроде как за всех доразу?
Чем они так-то уж провинились?
Голубев склонил голову и тоже вздохнул, выжидая. Он чувствовал, что женщина все-таки разговорится и обо всем расскажет, потому что минута подошла такая, когда надо ей как-то высвободить душу. Хотя бы и перед чужим человеком.
— Закурить можно? — спросил он.
— Курите, у нас уж и иконок давно нету...
— Спасибо.
Он поблагодарил ее коротко и смущенно, поблагодарил не только за пустячное разрешение курить, не и за то доверие к нему, которое оказывала хозяйка своей откровенностью.
— Пошло у матери моей все неладно, так, что хуже и не придумаешь, — рассказывала она. — С женихом-то она сошлась без венца, потому что уж в комсомоле к этому времени была, не побоялась. А на выборе у нее Прокофий Ермаков, значит, был... отец мой! Ну и вот, проходит какое-то время, а все не может Кузьма-кошкодав этой обиды простить, волком на них смотрит и все под Прокофия копает...
Хозяйка снова умолкла. Голубев жадно затягивался болгарской сигаретой, ждал.
— Тоже — жили тогда, как подумаешь, страшно делается! Семнадцать душ в одном дому... — очнулась она. — Матери от золовок, говорит, никакого спасения не было! Дома — золовки с деверьями, на улице — Кузя этот проклятый, того и гляди, ворота дегтем обмарает...
А как вошли в колхоз, так Прокофий бригаду начал водить на корчевки, такое было ему задание. Земли-то у нас тут мало, одни кулиги в лесу. Ермаково поле тут, а Ильченковых за балкой, а Руденковых — за волчьим логом. И начали промеж кулигами вырубать лес, чтобы вскорости машинам разворот дать... На пожоге у нас и картошка тут хорошо родила... Забродин, председатель приезжий, самых крепких казаков на это отрядил и флаг им дал переходящий, чтобы поспешали... Ну, и как-то там вышло, что упала кислица обхватная на Прокофия, отца мово...
— На рубке? — подался Голубев к Агриппине.
— На рубке, само собой. Кислица-то в подлеске стояла, густота кругом. А только посля, когда подбежали к тому пню, то и видят, что кислица не по наклону шла, чуть в сторону. Это уж дедушка Смоленое определил. Он аж с турецкой войны Георгия имел, наводчиком при пушке там состоял и глазом понимал эти все нивелиры... «Кто, — говорит, — тут был?» А никого будто и не было, кажный открещивается. А вечером он перевстрел мать да и говорит: «Вроде, мол, Кузьма Надеин в том подлеске шурудился. Глаза, говорит, конечно, могут и подвести по старости, но вроде бы он!»
— Уточнили это? — спросил Голубев.
— Да как же это уточнишь, когда той же ночью и дедушку тоже... Колом оглушили, а человек-то старый.
— Той же ночью?
— Да я-то не знаю, а мать говорила, что как шел он от нее, так и до порога не дотянул. Двух шагов, может, и не хватило...
— А этих-то хоть нашли? — заволновался Голубев.
— Нашли, нашли, как же! Гуменновы братаны, Никифор да Ванька-младший, друзьяки Кузины... Токо это уж не сразу. Они опосля еще двух, присланных из Ростова следователей постреляли, ну и попались на этом...
Размотался клубок-то спустя время.
— Ну и как же с Надеиным-то? Он-то с братьями дружбу водил, а почему уцелел?
— Да он-то с ими не то что дружбу, а и самогон чуть не каждую ночь глушил, проклятый! И мать мою об этом на суде спрашивали. А как вину-то докажешь? У него, как у хитрой лисы, в каждой норе по три отнорка, его и десятью толкачами в одной ступе не утолчешь! Он и на них, оказывается, писал в те поры, куда следовает, бумаги припас. А в тот вечер, когда дедушку Смоленова порешили, так он в Совете как раз сидел, на виду у всех!..
— Н-да.. — Голубев закурил снова. — Ничего не скажешь. Алиби...
— Вот так-то, милый, — еще раз вздохнула хозяйка. — Размотался клубок весь, до конца, только матери моей с той поры во вдовах пришлось ходить, и я как раз в эту осень у нее родилась, без отца уж... Так без отца и выросла...
Возникла минутная тишина, и Голубев вдруг очнулся, уяснил что-то важное для себя.
— Вы? Родились? Это в каком же году? — жадно спросил он.
— Да в тридцать первом уж я родилась-то, — сказала Агриппина и рукой провела от лба до подбородка, будто снимая невидимую паутину. — В тридцать первом...
Боже ты мой! Она, эта женщина, была его ровесницей! А ведь казалась лет на десять старше... Как же это так, на вольном-то деревенском воздухе, о котором столько сокрушаются горожане!
— И так-то билась со мною мать — одна, и в поле, и на ферме, бывало, потому что никаких этих яслей и детсадов-то еще не было у нас. Помню, в тридцать девятом ее на выставку в Москву посылали, так она чуть не отказалась: дитя, говорит, не на кого бросить. А председатель ее устыдил... Так она по пути заехала в Шахты да меня там оставила у деверя, он уж там врубмашинистом был, Любкин дед... И правда, хорошо она съездила, медаль оттуда привезла, Калинина самого видала. До сорок второго-то мы с ней уж хорошо дожили...
Сигарета у Голубева потухла, он с удивлением смотрел на женщину и припоминал свои беды, как он жил с матерью перед войной, как тяжело приходилось ей с ним.
— А в сорок втором — оккупация? — кивнул с сочувствием.
— Тут Гитлер заявился, и наши все — в горы, а мать-то связной была... Хорошо ходила, умела все выведать и своим передать. Все, говорят, по лесу пропавшую телушку искала с тонкой хворостинкой... И схватили они ее, проклятые, под Гуамской... В ноябре дело-то получилось, аккурат посля праздников. Мне-то двенадцатый год толечко...
Она прикрыла губы концом платка, задышала глубоко и прерывисто. Видать, не часто приходилось ей вспоминать старое, ворошить больную память, а теперь так вот получилось, что не обойти, не заглушить прежнего. Сказала с одышкой:
— Все руки они ей перебили железом, все косточки изломали. Надругались всяко, будто звери какие... А когда отрыли ее посля, так старухи наши не допустили меня к ней, чтобы умом-то я не тронулась, боже спаси...
<< пред. << >> след. >> |