| << пред. << >> след. >> ГЛАВА III
Утром Мария отправилась оформляться на работу, испытывая удовлетворение от прожитого дня; вспоминала вчерашнее, разговоры с тетей Ларисой, Ириной. К ней отнеслись с пониманием, уложили на одну из широченных кроватей в спальне. Хотя тетя Лариса во сне храпела, бормотала и вскрикивала, заставляя племянницу часто просыпаться, все же Мария выспалась, чувствовала себя отдохнувшей. В ее голове витали какие-то приятные мысли, навеянные то ли исполнением ее желания, то ли ощущениями, вызванными прекрасной мебелью, богато обставленной квартирой. День выдался солнечный, ласковый; над городом стояло голубое чистое небо, и солнце ярко освещало дома и улицы, но жары еще не было. Все как-то особенно лучилось, сверкало, приятно гудели в столь ранний час автомобили, густым безостановочным потоком устремившиеся по широченному проспекту. Мария специально не села в троллейбус, который должен довести ее до управления, желая пройтись по Москве, полюбоваться домами, улицами, солнцем, воздухом, торопящимися людьми. Мария глядела вокруг и думала, что и она может жить среди замечательных москвичей. Каким особым словом они называются, с каким-то приятным характерным оттенком — москвичи. Со временем ее тоже станут называть москвичкой, и она, преисполненная заранее благодарностью к этим людям, которые примут ее к себе, с нежностью смотрела на спешащих, в каждом прохожем находя какие-то удивительно прекрасные качества. Так прошла до универмага «Москва», куда заходила неизменно в свои приезды в столицу, посмотрела на витрины и направилась дальше, откладывая на будущее желание походить по нему всласть. Мария протиснулась в автобус, осторожно прошла, как просил водитель, в середину, ощущая разгоряченную близость людей.
В управлении народу оказалось немного, и она довольно быстро оформилась. Лысый толстый мужчина, лет пятидесяти пяти, оглядывая привычным взглядом подошедшую к его столу девушку, тонким голосом уставшего с утра человека сказал:
— Общежитие у нас — обыкновенные квартиры на трех, четырех и пять человек. А для будущих ударников труда есть на два человека. Вам разрешаю выбор сделать, вы первая пришли сегодня. Наше управление набирает, если хотите знать, Дворцова Маша Викторовна, две тысячи человек — по лимиту, а квартир у нас — на полторы, придется уплотнять, так как вы, гражданочка Мария, у нас временная. Как только бросите работу, так прописка теряет силу. Рекомендую выйти замуж.
Он, довольный своей речью, тонким голосом захихикал, подозревая в себе большие данные к остроумию.
— Мне все равно, — отвечала Мария и продолжала с неким вызовом: — Я жить буду у родной тети.
— Так, — раздувая щеки, проворчал мужчина. — Очень распрекрасно. Даю однокомнатную, только не подведи. Часто родственники ведут себя непоследовательно, обещают одно, а делают другое.
— Не знаю, — ничего не понимала Мария. — А на работу когда?
— А выходить на службу завтра, у тебя написано:
«Явиться десятого июля». Или хочется погулять? В столице впервой?
— Нет.
Мужчина приподнялся из-за стола и оказался низенького роста, с брюшком, в новом костюме, который сидел на нем, как говорится, как лопата на горохе. Короткопалые потные руки сильно и цепко хватали бумаги и подносили к глазам. Маша с любопытством рассматривала его. Заметив взгляд, он почему-то торопливо присел, достал расческу и, посетовав на непокорность шевелюры, поправил несколько действительно длинных волосков, чудом державшихся на его розовой лысине.
— Меня зовут Боря или Борис Петрович, — сообщил он голосом, не вызывающим сомнения в исключительной значимости своей особы в ее судьбе. Мария неловко усмехнулась.
— А меня вы знаете по документам, — проговорила она, несколько смущенная взглядом мужчины, его неожиданным желанием навязаться ей в друзья. Она внимательно поглядела на него, и в ее неестественно спокойных глазах он увидел удивление и стушевался, сел на свое рабочее место в удобное кресло, в котором помещался с трудом. Борис Петрович смотрел из своих полных пятидесяти пяти лет, и в такой именно вот момент на него бесшумно садилась славная птица мудрости, приводя его ум к исключительно важной мысли, что он, по существу, человек солидный, редко выпивающий, имеющий сына тридцати одного года. Возникшее в его сердце волнение вело прямой дорогой к заманчивой мысли иметь для своего сына не крикливую эгоистку-жену, какая сейчас была у того, а вот такую добрую и прекрасную девушку, которая бы звала его не грубо и официально «Борис Петрович», а ласково и воркующе нежно «папа». В этом слове ему чудилось нечто такое, что сделало бы его по-настоящему счастливым. Хотя Борис Петрович не желал слыть человеком сентиментальным, но отвязаться от такой вот слабости не имел достаточно сил.
Сладкое это чувство — мечтать. Как это ни удивительно, но мечтатели до сих пор в числе наиболее замечательных людей нашего времени, и, глядя на старания Бориса Петровича, когда он подыскивал лучшие по расположению в доме квартиры для приехавших на стройку из провинции, созванивался с комендантами общежитий, старался сверх всякой меры, нельзя было не сказать: славный человек Борис Петрович! О приезжих он заботился больше, чем о самом себе. Бывало, Борис Петрович последний рубль отдавал приехавшему из провинции новичку.
Мария хлопнула дверью, и Борис Петрович очнулся от сладостных грез.
А она тем временем остановилась в коридоре перед зеркалом, поправила юбку, причесалась и посмотрела на себя: юбка сбилась в сторону, но сидела хорошо, а вот туфли слегка запылились. На улице задумалась над тем, что же делать сегодня: отправиться на работу или подождать? Решила, что нужно позвонить Аленке Топорковой; с радостью услышала в телефонной трубке ее голос. Мария свою подругу очень уважала за ум, за то, что Аленка, не получая никакой помощи от родителей и отказываясь от нее, сумела закончить институт, остаться в Москве, правда, впоследствии с мужем пути у нее разошлись — с кем это в наше время не случается! — но у нее славная работа, отдельная квартира, и, когда Аленка Топоркова приезжала в Поворино, все девчата приходили смотреть на ее модные наряды, качали завистливо головами и удивлялись ее платьям, кофтам, юбкам, джинсам, батникам, а особенно поражало их белье и украшения. Но у кого и где можно увидеть платье с двадцатью пятью молниями или с пятьюдесятью семью пуговицами? Маша тут же поехала к подруге в Измайлово на 14-ю Парковую улицу.
Топоркова отворила дверь своей однокомнатной квартирки на втором этаже, обняла и поцеловала подругу, провела в комнату. Квартира была небольшой, а по справедливости если — маленькой, или, говоря языком Топорковой, «крохотулька», с окном на проезжую часть, с крохотной кухонькой, такой же ванной и туалетом. Но ведь это же отдельная квартира! Доподлинно известно даже последнему человеку на всем Европейском континенте, что лучше иметь маленькую отдельную квартирку, чем большую комнату в необъятной коммунальной квартире. Квартирка выглядела как игрушка. В прихожей всю стену занимал трельяж, всякий свободный кусочек стен был обклеен иллюстрациями из иностранных журналов, на которых изображены мужчины в пляжном виде, упитанные женщины с розовой холеной кожей. Все картинки подобраны со вкусом, приятно на все это смотреть в первый раз.
— Я болею, — заявила Аленка Топоркова, — скажу тебе, а точнее — отдыхаю от трудов праведных. Знаешь, Машок, никогда не помешает подумать о себе. Когда ты о себе думаешь и себя уважаешь, то и о тебе начинает думать коллектив и уважать отдельные личности. — Она предложила сесть в глубокое кресло, покрытое искусственным мехом под леопарда, а сама села на диван-кровать.
— Аленка, как хорошо-то у тебя, — оглядывалась Мария, чувствуя, как ей действительно приятно и хорошо у подруги, приятнее, чем у тети, как-то очень уютно и ласково. — Прямо замечательно, что ты дома оказалась. Я вот решилась приехать в Москву, у нас был набор, ну, я уволилась с работы, жалко хотя, хорошие там люди остались, и вот приехала в Москву работать, пожить.
— Погоди, Маш, погоди, а как же твой Васька любимый и разлюбимый? Ты в кого влюблена была? Ты в кого влюблена была, как сиамская кошечка, а? Или как? — Топоркова поправила на себе махровый халат, оголяя крепкие икры загорелых ног, и принялась растирать лодыжку.
— Аленка, ради всего святого не вспоминай о нем, мне так теперь тяжело вспоминать, ведь я развелась, — проговорила Маша, волнуясь и в то же время с явным облегчением сообщив о своих новостях подруге.
— Ты так его любила, дурака, ту балду здоровую, что я тебе завидовала белой завистью, — в задумчивости проговорила Аленка. — Я еще удивлялась, ты, такая видная, за профессора можешь выйти — раз плюнуть, тело твое — залюбуешься, а ноги! Могла бы найти получше супермена, а он — не стоит он тебя. К тому же шофер малообразованный.
— Ну и я не ты.
— Ты — женщина. Это главное. Женщина — особое существо, которое должно находиться на особом учете, на особом положении, в особых условиях и требовать к себе, извини меня, особых отношений. В Москву приезжают не учиться, в Москву приезжают — пробиться. Так вот, милок, нужно стать на особый учет. Затуркали женщину, заставили кирпичи таскать да детей рожать, а сами, глядя на красное наше от пота лицо, мужики-то проклятые, говорят: мы им дали эмансипацию, равные права, равные возможности. Равные возможности при неравной силе. А ведь сама знаешь, матриархат на земле длился, если хочешь знать, в десять раз дольше, чем патриархат. Я тебе могу на пальцах доказать, что главное на земле сделано — женщинами! Первый аргумент: всех великих людей родили женщины! Вот возьми тебя, одень со вкусом по моде люкс, ты только повернуться должна, сделать один жест рукой, но такой — упадут к твоим ногам! Любой мужик на край света отправится за тобой. Правильно?
— Ой, Аленка, ты совсем не изменилась, мстишь мужчинам по-прежнему. А за что? Любила, знать, своего, — сказала Мария нараспев, глядя смеющимися глазами на подругу, вставая и отправляясь на кухню. На кухне шумел холодильник «Бирюса», стол не убран, на конфорке попыхивал чайник.
— У тебя тут уютно, Аленка. А где купила такую клеенку?
— Привезли из Японии.
— Чего?
— Из Японии, говорю, один друг привез в подарок, у него на большее долларов не хватило. Купил клеенку за десять центов.
— Каких долларов?
— Обыкновенных. За рубежом, дорогуша, доллар властвует.
— Чего говоришь? — переспросила Маша.
— Иди сюда слушать, или давай чай пить на кухне. Садись за стол, а я угожу тебе. Ты у тетки остановилась?
— Ага.
— Мой совет тебе такой: в общежитии место занимай. Слушай меня. Мало ли что произойдет у тебя с теткой, а свой угол будет. Я намыкалась без квартиры, пока не подвернулся один кадр. Хоть хлебнула с ним горя, а все ж ничего, не умерла. Место дадут, стремись к квартире, и очень не рассусоливай, а то можно все проморгать. Бери и не задумывайся, потом будешь гадать. А то гадать мы все умеем, Маня, а вот делать — не все. — Топоркова рада была приходу подруги, далекой своей свояченицы, с которой можно поделиться опытом, накопленным за шесть лет жизни в большом городе, и она ходила возбужденно по кухне, заваривала свежий чай, доставала из холодильника масло, колбасу, а сама все говорила и говорила. Мария и раньше удивлялась, откуда у маленькой росточком, тщедушной на вид, вообще, некрасивой подруги столько энергии, сил, столько целеустремленности. (Правда, были у Аленки длинные черные волосы до пояса, которые она носила распущенными, то и дело встряхивая головой, забрасывая движением головы на плечи.)
— Я так хотела тебя видеть, — сказала Мария. — Мои подружки, как развелась, даже ко мне не пришли. Байкова одна. Думала, вот бы ты, Аленка, успокоила, помогла морально, поплакала со мною. А было так тоскливо, ужасно, такая грязь... Он такой подлец!
— Он, Васька, извини меня, типичный негодяй, — поддакнула Топоркова с непоколебимой уверенностью.
— А ты откуда знаешь?
— Как откуда?
— Он за тобой ухаживал?
— Ты спроси, Маня, за кем тот кобель не бегал! Нашлась ты одна, которая дура.
— А я всегда говорила: подлец он! — заплакала Мария.
— Он негодяй. Только скажу тебе, молодец, что развелась, — всю жизнь себе портить, она-то одна дается. Он будет с той, которая его схватит и не отпустит, будет думать, что золото нашла. Бери печенье, мажь маслом и ешь. Очень вкусно. Я утром так всегда завтракаю, когда тороплюсь на работу: печенье с маслом и кофе с молоком. Не стесняйся, чай, не чужие. Я скажу, когда я приехала в Москву, город большой, а родных нету, малость подсказать — и то некому. Все сама. А у тебя теперь советчица есть. Всегда обсоветуем, что и как. А так, Маня, очень трудно без советов, народ чужой, того и гляди, обманут, где не надо.
— Аленка, я просто не знаю, как мне тебя благодарить, — сказала Мария, прихлебывая чай, осторожно откусывая печенье и стараясь рядом с Топорковой не казаться глупой; у нее от благодарности на глаза даже слезы набежали. — Меня только беспокоит одно: мама осталась одна. То я суетилась рядом, какая-никакая, а все же дочь, а нынче она совсем одна. А так я о себе не беспокоюсь, мне много не надо, проживу как-нибудь. Я свои чувства укоротила.
— Ты такое говоришь, дорогая моя, прожить с такими мыслями в Москве трудно, — обронила Топоркова, внимательно поглядев на подругу.
Когда они напились чая, Аленка принесла на кухню на длинном шнуре зеленый телефон и стала набирать то один номер, то другой. Никто не ответил, и она отставила телефон, потом, выждав, снова принялась звонить и, прервав набирать номер, спросила:
— Хочешь, познакомлю с одним кадром? Кадр как кадр. Параметры: сорок лет, кучерявый, влюбиться сразу не влюбишься, денежки есть у него, работает... толком не знаю, где работает. Скрывает. Но дипломат какой-то страны. Тоже не знаю. Но за ним ты будешь, как за каменной стеной. Обеспеченный человек. Полезет целоваться, обниматься и — все такое, что недорого стоит. Эмоций много, говорит много. Молчит, если молчит, то много. Скрывает что-то. Послам положено скрывать. Деньгами сорит, их у него полно. Это я вижу. Квартира есть, я вижу. У него не была. Не в моем вкусе, потому и держу на всякий случай, отношения не рву. По ухваткам видно, что с женщинами дело имел или женат был. Такой кадр при случае может пригодиться. Говорит: дипломатический код у него. Правда, на дипломата похож. Хочешь познакомиться?
— Нет, Аленка, боюсь, вдруг дипломат.
— Дура ты, я думаю: а вдруг — обыкновенный человек! Дипломат, если хочешь, — цель, стоящая сто свечей. А она — «боюсь».
— А вдруг иностранец?
— А они чего, не люди разве, Мань? Я тебе советую, но ты, конечно, сама решай, тебе видней. Я тебе говорю: есть один такой кадр, приклеился на улице Горького. Я шла, а он догнал: «Мадам, я вас видал. Ви ошень хороший, мадам, и ми с вам встрешались». А я ему: «Не встречались».
— Так и ответила? — удивилась Маша, осторожно привставая с кресла и не спуская глаз с подруги. — Так и ответила?
— А я еще не так умею, — усмехнулась Топоркова холодной улыбочкой с видом женщины, которая ежедневно отвергает ухаживания мужчин. Во время улыбки у нее натягивалась кожа на лбу и носу и худощавое лицо ее принимало выражение какого-то серьезного внутреннего ожесточения, как будто ей в этот момент приходилось вспоминать один из многих случаев, в которых она вышла победительницей. В то же время сквозь эту улыбку проглядывала некая болезненная складка, которая появляется у людей, долго болевших или подверженных недугу мучительных переживаний.
Топоркова провела по лицу рукой и спросила:
— Согласна?
— Боюсь я, Ален, ой как боюсь.
— Ну и дура. В лес не ходить, если бояться волков. Убить не убьет, полезет к тебе лапать, известное дело. Мужчины одинаковые, будь хоть кто они. Один был у меня, академик, прощелыга такой, молодой, лет тридцать семь. Вначале о полетах на Марс пел, а потом рукою шарить за пазухой. Мол, зачем мне эта планета, что я там потерял, когда ты — моя планета. Женатиком оказался. Разводиться не захотел, а я его отшила. Не люблю, Мань, женатиков, трусливы они. К тому же тот скупой оказался, ох! Побаловаться я найду почище его. Правда, он мне телефон помог поставить, составил бумагу от академии, на своем бланке, позвонил кому-то — и мигом поставили. Знакомства, они, знаешь, помогают очень.
— А ты его любила, Аленка? — спросила Мария, с некою грустью и любопытством глядя на Топоркову, и как-то не укладывалось ей в голову, что ее подруга могла знаться с академиком.
— Знаешь, я его не полюбила, но он такой вежливый, прямо весь такой вежливый и аккуратный, знаешь, его и полюбить можно. Честное пионерское! — рассмеялась Аленка и бросилась к телефону. — В кого только, знаешь, нельзя влюбиться! Любовь зла — полюбишь и козла! Но ведь не каждое животное хочется любить. Толку с них чуть. Вот возьми, случай был на днях. Встретила своего старого мужа, а он не против объединиться в кооператив снова. Но честное пионерское — ужас! Але! — крикнула она по телефону: — Позовите Самсонию! Как уехал? Куда? Фу, черт! — она швырнула трубку. — Вот еще один «пышный сад ума и цветник любовных приключений». «Мужчины значительно превосходят женщин, ибо Аллах им дал первенство» — это я вычитала в той «Тысяче ночей»! Но я тебе скажу: все как раз наоборот, и пусть в Коране говорится, все равно в жизни все наоборот. Пойдем, я тебе покажу ванную.
Огромное круглое зеркало придавало объемность маленькому помещеньицу, цветные фотографии, склянки из-под шампуня, красочные зубные щеточки, во множестве стоящие в баночках и стаканчиках, — все это создавало живую картину жизни веселой и непретенциозной хозяйки. Топоркова заставляла Марию посмотреть и порадоваться вместе с нею ковриком немыслимой красоты, расстеленным подле ванны, мыльницей причудливой формы, ароматным турецким мылом.
Маша вышла из ванной, расстроилась, сама не зная почему. Ей стало неприятно. Аленка звала Марию посмотреть еще какие-то безделушки. При виде такого изобилия безделушек та почувствовала себя незащищенной, как никогда. Она даже не могла понять, откуда у нее появилось это ужасное ощущение своей слабости, словно ее взяли и подняли в воздух, оторвав от земли, и она там барахтается, не имея возможности за что-нибудь ухватиться, и тут ее в самое сердце уколола мысль: у нее, у разведенной женщины, ни кола, как говорится, ни двора, а впереди — неясное продолжение неудачно начавшейся жизни.
— Что с тобой? — спросила Топоркова, внимательно присматриваясь к подруге. — Обиделась, что ли?
— Да ничего я не обиделась, — отвечала Мария и вдруг ни с того ни с сего бросилась к Аленке, обхватила ее за шею и громко заплакала.
— Мария, друг мой ситный, дорогая моя, ты чего? — растерялась Топоркова, успокаивая ее и в то же время сама пытаясь сообразить, чем же могла расстроить подругу. — Ты чего, маленькая? Вот еще! Ну! Слушай, некрасиво это, как же так можно... Да скажи ты мне, что случилось. Мне ты можешь сказать?
— Просто не могла, Аленка, сдержаться, прямо накатило на меня такое, сердце разрывается — и все. Я как подумаю, раньше я стремилась оторвать от себя прожитую жизнь и выбросить ее на дорогу, где ее растопчут, а теперь думаю: а в силах ли я? Не смогу, кажется. Не уйдешь от прошлого.
— Знаешь, Мань, прошлое отринь напрочь, — строго и с определенной долей назидания проговорила Топоркова, отстраняя подругу и покачивая в недоумении головой. — Прошлое, как поется в одной песенке, не воротишь, и не поможет слеза. Так вот, прошлое отбрось, а думай о будущем, вытесняй его будущим. Очень верное средство. Запомни: тот, кто пытается соединить прошлое и настоящее, проигрывает, а тот, кто соединяет настоящее и будущее, выигрывает. Простая формула жизни. Поняла?
— Да уж поняла, — отозвалась Мария, не слушавшая подругу и занятая своими мыслями.
— Знаешь, Марька, если б я рассусоливала, как ты, то я бы ничего не добилась, и пришлось бы отправиться восвояси не солоно хлебавши московского супчика, а так я закусила удила и — выстояла. Город больших возможностей у моих ног. Соблазны неограничены здесь, в нем можно растеряться — и ты пропала тогда. Поняла?
— Да я все поняла, — успокаивалась Мария, думая о своем.
— У меня в таком городе не имелось ни единой души знакомой, когда сюда приехала, — продолжала наступать Топоркова, выделяя голосом мысли, особо необходимые, как ей казалось, для подруги. — Ни единой! А у тебя — я! Ты меня слушаешь?
— Я тебя слушаю.
— Ты понимаешь меня? — спросила Топоркова, разглядывая мокрое от слез лицо подруги.
— Понимаю, Аленка, но ты прости меня, я так чего-то расквасилась, не стерпела и — заплакала.
— На всех слез не напасешься, — философски заметила Топоркова, и в это самое время зазвонил телефон.
Аленка выждала, пока прозвенел четвертый звонок, затем взяла трубку и тихим, сонным голосом спросила:
— Але? Я сама себе прописала больничный, столько спать буду, сколько требуется моему организму. А тебя это не устраивает?
Она долго разговаривала по телефону, изображая из себя томную, пресыщенную, еще не выспавшуюся женщину, позволяющую себе долго нежиться в постели.
Окончив разговор, Топоркова облегченно вздохнула:
— Все. Едет.
— Кто едет?
— Он едет. Я сказала, что наняла новую молоденькую домработницу, то есть тебя. Ты веди себя соответственно. Но ты не просто домработница, ты еще женщина с гонорком, потому что студентка и просто подрабатываешь, то есть ты — человек с перспективой.
— Нехорошее задумала, Аленка. Зачем? И никакая я не студентка.
Но Топоркова, не отвечая, принялась прибирать квартиру, переставила стулья, убрала одни журналы, выставила другие, чему, видимо, по необъяснимым причинам придавала важное значение. У нее было несколько старых французских журналов, и вот она теперь старалась разложить их небрежно, красиво, подчеркивая с выгодной стороны свой вкус и намекая на свои немалые связи с заграничным миром, доступ в который будто бы открыт постоянно, и ничего легче для нее не могло быть. Мария следила за Топорковой, потом принялась помогать. После того как квартиру прибрали и все засверкало чистотой, засветилось полировкой, Топоркова открыла окна, а сама устроилась на балкончике, внимательно следя за проезжающими внизу автомашинами.
<< пред. << >> след. >> |