[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Хемингуэй Эрнест. Нужна собака-поводырь

 
Начало сайта

Другие произведения автора

Начало произведения

     Хемингуэй Эрнест. Нужна собака-поводырь
     
     
     Рассказ
     
     -------------------------------------------------------------------
     Избранные произведения в 2-х томах. Под ред. И.Кашкина. Государственное издательство Художественной литературы, Москва 1959
     Перевод И.Кашкина
     Ocr Longsoft http://ocr.krossw.ru, июнь 2006
     -------------------------------------------------------------------
     
     
      — А потом мы что делали? — спросил он. Она напомнила.
      — Как странно. Я совсем этого не помню.
      — А охоту помнишь?
      — Должен бы. А не помню. Вспоминаю только женщин, спускавшихся по тропке к берегу с кувшинами на головах, и стаю гусей и негритенка, который гонял их в гору и вниз к воде. Помню, как медленно они шагали, то вверх, то вниз. И желтые отмели, и высокую воду, и далекий остров по ту сторону пролива. И что все время дул ветер и не было ни мух, ни москитов. Была крыша и глиняный пол и столбы, на которых держалась крыша, и ветер дул под ней не переставая. И весь день было прохладно, и не жарко спать по ночам.
      — А помнишь, как пришел большой арабский парусник и сел на мель при отливе?
      — Помню. А матросы съехали на берег в лодках и стали подниматься по тропке от бухты и перепугали гусей, да и женщин тоже.
      — Это было в тот день, когда мы наловили так много рыбы, но пришлось вернуться из-за волны.
      — Помню.
      — Ты сегодня много навспоминал, — сказала она. — Смотри, устанешь.
      — Я жалею, что тебе не удалось тогда слетать в Занзибар, — сказал он. — Та отмель — идеальное место для посадки. Там ты легко могла бы сесть и подняться.
      — Занзибар от нас не уйдет. Хватит на сегодня. Не вспоминай больше. Хочешь, я тебе почитаю? Мы, наверно, что-нибудь пропустили в старых номерах «Нью-Йоркера».
      — Нет, не надо мне читать, — сказал он. — Говори. Говори о хороших днях.
      — Рассказать тебе, что делается на дворе?
      — Идет дождь. Я знаю.
      — Да, идет сильный дождь, — сказала она. — Ветер валит с ног. В такую погоду едва ли явятся туристы. Так что нам можно сойти вниз и посидеть у огня.
      — Собственно, туристы мне больше не мешают. Мне даже нравится слушать их болтовню.
      — Есть среди них ужасные, — сказала она. — А некоторые ничего. Мне кажется, что до Торчелло добираются как раз самые лучшие.
      — Ты права, — сказал он. — Мне это не приходило в голову. Конечно, оценить Торчелло впору только самым лучшим.
      — Приготовить тебе коктейль? — спросила она. — Я, ты знаешь, плохая сиделка. Меня этому не учили, да и призванья нет. Но коктейли я готовить умею.
      — Ну что ж, выпьем.
      — А какой тебе?
      — Безразлично.
      — Так я пойду, устрою тебе сюрприз.
     Он слышал, как отворилась и захлопнулась дверь, и ее шаги по лестнице, и он подумал: надо отправить ее куда-нибудь проветриться. Надо придумать, как это сделать. И сделать получше. С этим теперь жить до самой смерти, и надо придумать, как не сломать ее жизнь, как не погубить ее. Она была так добра ко мне, а она не создана быть доброй. Доброй вот так — каждый день и скучно доброй.
     Он услышал ее шаги вверх по лестнице и отметил, что теперь, с двумя стаканами, она ступает совсем не так, как вниз, с пустыми руками. Он слышал, как стучит в окно дождь, и вдохнул запах буковых поленьев, горевших в камине. Когда она вошла, он чуть раньше времени протянул руку за стаканом. Но потом ощутил высокое холодное стекло, сжал его в руке и услышал, как она чокнулась с ним.
      — Наш старый коктейль, как прежде, — сказала она. — Компари и Гордон со льдом.
      — Как хорошо, что ты не из тех, кто плачется в беде.
      — Нет, не из тех, — сказала она. — И никогда не буду. А в беде мы не впервые.
      — Все стряхнув навсегда, как всегда на ногах, — вспомнил он. — А помнишь, как мы вычеркнули эти фразы?
      — Это было как раз после моего льва. Какой был замечательный лев. Жду не дождусь, когда мы опять его увидим.
      — Мы? — спросил он.
      — Прости меня.
      — А помнишь, как мы вычеркнули и эти слова?
      — А я чуть было опять не повторила их.
      — Знаешь, — сказал он, — очень хорошо, что мы приехали сюда. Я тут все так хорошо помню, что все становится совершенно осязательным. Это новое слово, но мы скоро и его вычеркнем. Но все равно. Здесь чудесно. Когда я слышу дождь, я вижу, как он шлепает по камням, и по каналу, и по лагуне, и я знаю, как деревья сгибаются при любом ветре и как выглядит церковь и башня при любом освещении. Нельзя было выбрать для меня лучшего места. Лучше не придумаешь. У нас хороший приемник и прекрасный магнитофон, и я буду писать еще лучше, чем прежде. Если не торопиться, с магнитофоном можно найти настоящие слова. С ним можно работать медленно. Я вижу слова, когда произношу их. Я слышу фальшь в фальшивом слове, и смогу заменять слова, и улаживать их как следует. Да, во многих отношениях, лучшего и желать нельзя.
      — Филипп!..
      — Чушь! — сказал он. — Тьма это тьма и только. Это не настоящая тьма. Я прекрасно вижу то, что внутри, и теперь голове моей все лучше, и я все вспоминаю и могу даже придумывать. Сама посуди. Разве сегодня я плохо вспоминал?
      — Ты вспоминаешь с каждым днем все лучше. И ты набираешься сил.
      — Я и так сильный, — сказал он. — Так вот, если ты...
      — Если что?
      — Если ты ненадолго уедешь, и отдохнешь, и сменишь обстановку...
      — Так я тебе не нужна?
      — Конечно, нужна, дорогая.
      — Тогда зачем эти разговоры о моей поездке? Я знаю, я плохо ухаживаю за тобой, но я умею то, чего другие не умеют, и мы любим друг друга. Ты любишь меня, и ты знаешь это, и мы радуемся так, как другие не могут.
      — И удивительнее всего, что в темноте, — сказал он.
      — А раньше и днем при солнечном свете.
      — Я предпочитаю в темноте. В этом смысле все стало даже лучше.
      — Будет тебе выдумывать! — сказала она. — И, пожалуйста, без благородных фраз.
      — Послушай, как стучит дождь, — сказал он. — А что отлив?
      — Вода сбыла и ветер отогнал ее дальше, чем всегда. Можно пешком пройти в Бурано.
      — Можно бы, да там есть одно такое место... — сказал он. — А птиц много?
      — Только чайки и ласточки. Они садятся на отмелях, и когда взлетают, ветер подхватывает их.
      — А сухопутных нет?
      — Есть, но мало, они на той отмели, что выступает только при большом отливе.
      — А как ты думаешь, придет наконец весна?
      — Не знаю, — сказала она. — Пока непохоже.
      — Ты свой коктейль выпила?
      — Кончаю. А ты почему не пьешь?
      — Чтобы продлить удовольствие.
      — А ты допивай, — сказала она. — Воображаю, каково тебе было, когда ты не мог пить!
      — Знаешь, — сказал он. — Пока ты ходила вниз, я думал, что тебе хорошо бы съездить в Париж, а потом в Лондон, повидать людей и поразвлечься, а потом вернуться, и к тому времени уж непременно будет весна, и ты бы мне обо всем порассказала.
      — Нет, — сказала она.
      — А я думаю, что это было бы самое разумное, — сказал он. — Ведь этому, понимаешь, конца не видно, и нам еще предстоит свыкаться с этой скучной историей. И я бы не хотел, чтобы ты совсем замучилась. Понимаешь...
      — А ты без «понимаешь»!
      — Вот видишь. Одно к одному. Я бы тем временем научился не раздражать тебя. Ты будешь от меня без ума, когда вернешься.
      — А как же ночью?
      — Ну, ночью это просто.
      — Так я тебе и поверила. Может, ты уж и спать по ночам научился?
      — Научусь, — сказал он и отпил полстакана. — Это входит в мой план. Понимаешь, как это получается. Если ты уедешь и проветришься, у меня совесть будет спокойна. И вот первый раз в жизни я со спокойной совестью буду спать без просыпу. Беру подушку, как воплощение моей спокойной совести, обнимаю ее покрепче и тут же засыпаю. А если проснусь, — стану придумывать чудесные веселые непристойности. Или принимать замечательные, умные, здравые решения. Или вспоминать разное. Понимаешь, мне хочется, чтобы ты развлеклась...
      — Пожалуйста, не говори «понимаешь».
      — Постараюсь. Я уже вычеркнул и это слово, но все забываю, и оно опять подвертывается. Во всяком случае, я не хочу, чтобы ты была просто собачкой слепого.
      — Это вовсе не так, и ты это знаешь. И во всяком случае, это называется не собачка слепого, а собака-поводырь.
      — Знаю, знаю, — сказал он. — Сядь сюда и не сердись.
     Она подошла и села рядом с ним на кровать; им было слышно, как еще сильнее стучит по стеклу дождь, и он старался не касаться ее головы и ее милого лица, ощупывая их так, как это делают слепые, и не мог сделать это иначе. Он крепко обнял ее и поцеловал в голову. Попробую уговорить завтра, подумал он. Надо как-нибудь поумнее. Она так дорога мне и я так люблю ее и причинил ей так много зла, и мне надо научиться заботиться о ней как можно лучше. Если я буду думать о ней и только о ней, все будет хорошо.
      — Я больше не буду говорить «понимаешь», — сказал он. — С этого и начнем.
     Она покачала головой, и он почувствовал, что она дрожит.
      — Да говори что хочешь, — сказала она и поцеловала его.
      — Пожалуйста, не плачь, родная, — сказал он.
      — Не хочу, чтобы ты спал с какой-то дрянной подушкой!
      — Зачем? И не с какой-то, и не с дрянной. «Прекрати, — сказал он себе. — Прекрати это сейчас же».
      — Послушай, carina, — сказал он. — Пойдем-ка вниз и пообедаем на нашем старом месте у огня, и я расскажу тебе, какой ты славный зверек и какие мы с тобой счастливые зверушки...
      — А так оно и есть.
      — Вот мы все с тобой и обсудим.
      — Я только не хочу, чтобы ты меня отсылал.
      — А никто и не собирается тебя никуда отсылать.
     Но, спускаясь вниз по лестнице, осторожно нащупывая каждую ступеньку и крепко держась за перила, он думал: надо отправить ее и отправить как можно скорее, вот только как это сделать, не обижая ее. Потому что не очень-то мне удается. Постараюсь. Это я могу обещать. А что еще? Что ты еще можешь? Ничего, подумал он. Ровно ничего. Но, как знать, — со временем, может быть, и сумею с собой справиться.
     
     1957
     
     
     Комментарий:
     
     Нужна собака-поводырь (Get a Seeing-Eyed Dog — 1957)
     
     Рассказ этот, представляющий одну из последних публикаций Хемингуэя, напечатан в ноябрьском номере журнала «Атлантик Монсли» за 1957 год. В этом маленьком этюде сходятся линии, идущие от ряда произведений Хемингуэя. Много воды утекло с тех пор, как его тененте Генри в романе «Прощай, оружие!», бравируя напускным цинизмом, убеждал себя: «Я не создан для того, чтобы думать. Я создан, чтобы есть. Есть, пить и спать с Кэтрин». На самом деле уже тогда все это было далеко не так: Кэтрин, умирая, думает не о себе — о любимом, а он напряженно думает об одном — лишь бы она не умерла. Но как бы то ни было, новый рассказ по настроению ближе к прямо выраженной гуманистической ноте повести «Старик и море».
     Тема рассказа заставляет вспомнить, что самому Хемингуэю не раз приходилось думать о возможной слепоте. Впервые, еще юношей, при обучении боксу, он получил такое повреждение глаза, что его не взяли из-за этого в американскую армию.
     Место действия — остров Торчелло и город Бурано близ Венеции — напоминает о том периоде, когда сам Хемингуэй в 1949 году во время своего пребывания в Италии чуть не умер от заражения крови в результате того, что на охоте отлетевший ружейный пыж поранил ему глаз. За время продолжительной болезни и выздоровления Хемингуэй продолжал упорно работать.
     Упоминание о Занзибаре, львах, арабах и общее состояние героя заставляют вспомнить те месяцы начала 1954 года, когда Хемингуэй во время своей очередной поездки на охоту в Центральную Африку попал последовательно в две авиационные катастрофы, некоторое время считался погибшим, и хотя выжил, но еще раз был искалечен. У него оказалась травма позвоночника, разрыв правой почки, повреждение кишок и печени и сотрясение мозга с временной потерей зрения. Уцелело главное — способность писать. Как отшучивался Хемингуэй в беседе с репортерами: «Доктора говорят, что повреждение головы не затронуло той части мозга, которой я обычно пользуюсь, когда пишу».
     Вспоминаются при чтении рассказа и зеленые холмы Африки, и снега Килиманджаро, но как изменилось отношение героев Хемингуэя к людям. Всецело поглощенный своим перерождением, Фрэнсис Макомбер, или горестными сожалениями о несовершенном (писатель Гарри) — всё это замкнутые эгоцентристы. А под стать им и окружающие их люди: благожелательная и недоброжелательная женщина из стана богатых и скучных людей, а также их наемники и развлекатели, такие как бесстрастный охотник Уилсон или захолустный сноб Кандисский.
     В новом рассказе ослепший человек внутренне прозревает. Ему еще нужно, время, чтобы освоиться с происшедшим, но он уже приучает себя думать не о себе одном, а и о других. Теперь его больше всего тревожит, что он еще не способен сладить с собой, и что не очень-то ему удается не причинять ненужной боли близкому человеку. (Сравни с мыслями Макса в пьесе «Пятая колонна».) И все-таки он не отчаивается: «Если я буду думать о ней, и только о ней, все будет хорошо».
     Здесь вновь сильно и сжато выражено то, что уже с первых же книг Хемингуэя звучит сквозь напускное бесстрастие и грубость, которыми он прикрывает от ударов жизни глубокие и сдержанные переживания своих любимых героев. И в этом отношении рассказ дает убедительный ответ всем тем из западных критиков, кто хотел бы ославить Хемингуэя как «апостола смерти и насилия». Напрасные попытки. Разве не Кэтрин Баркли говорила, умирая: «Я ни капельки не боюсь. Это просто скверная шутка». И разве не сам Хемингуэй говорил: «В молодости смерти придавалось огромное значение. Теперь не придаешь ей никакого значения. Только ненавидишь ее за людей, которых она уносит». А что касается насилия, то в случае Хемингуэя правильнее говорить о силе, применяемой против насилия во имя восстановления справедливости, и о внутреннем принуждении, как самодисциплине и в плане этическом, и в плане эстетическом.


Библиотека OCR Longsoft