[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Кашиф Мисостович Эльгар (Эльгаров). След

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  продолжение

  продолжение

  продолжение

  продолжение

  продолжение

  продолжение

  продолжение

продолжение

<< пред. <<   

     
     
     День длинный, серединный, на самой макушке лета, еще и не собирался угасать, дышал жаром и томлением предчувствий, а у старика уже совсем не было сил хотя бы сдвинуться с места. Но все же шелест летучих листьев и редкие, нет-нет вскрикивающие голоса оправившихся от утихающего зноя птиц вливали в душу старика такой покой и облегчение, что вскоре он забылся легкой дремой...
     На этот раз приснилась Батмырзе большая река Кубань, которую видел он один раз в жизни в своих скитаньях в молодости по белу свету. И решил старик во сне, что это ему его глаза возвращают былое, потому что много видели на своем веку, и не могут теперь удержать непосильный груз. И будто бы и Кубань и не Кубань, а все же все здесь Батмырзе знакомое и щемяще-радостное!
     Как на родину вернулся после долгой разлуки...
     Вдруг вышла ему навстречу его Бабина, веселая и молодая, ну, совсем такая, о какой мечтал долгие годы в разлуке! И Батмырза удивился, как Бабина-то попала на Кубань, ведь она там сроду не бывала? И мертвая она давно!.. И по спине у Батмырзы прошел неприятный холодок. А Бабина смеется:
      — Я мать привела твою к тебе! И княжну Дахалину привела!
      — Бабина, ты?
      — Почему удивляешься, разве не родные мы?..
     Батмырзе теперь легко и совсем не странно заботиться в своих думах обо всех троих сразу, потому что он знает, что не обидит больше никого. А еще ему было хорошо оттого, что знал Батмырза, что его теперешняя Баблина никогда не появится здесь, на широкой, вечной, как сама жизнь, реке. Это он знал абсолютно твердо.
      — Мы пришли тебе помочь, Батмырза! — напомнили о себе Гуашанах, Дахалина и Бабина. — Подойди к нам.
     Батмырза сделал шаг-другой и вдруг, оступившись, полетел в воду. Его закружило в водовороте и понесло. А он цеплялся за ветки, нависшие над водой, и корни, торчащие из размытой кручи, но срывался, и снова его качала и трясла бурная вода...
     Батмырза открыл глаза, очнувшись от сна, оттого, что кто-то тряс его за плечо, стараясь разбудить. Перед ним стоял его Музарин и говорил:
      — Дедушка, нельзя спать на солнце. Мама сказала, что голова еще больше разболится!
     Батмырзе было немножко жаль проснуться, потому что он надеялся выбраться все же из речки и узнать, чем хотели помочь ему Бабина, мать и Дахалина? А кроме того, наконец, встретил дорогих ему людей, и сердце его тянулось к ним и хотело общения. Но он был рад заботе о себе Музарина. И, чтобы не остаться перед любимцем в долгу, сказал:
      — Вот мы сейчас и пойдем с тобой искать альчики!
      — Пойдем Цацуцину овцу резать, да?
      — Нет, милый, теперь это уже не наша овца...
      — Где же мы тогда их возьмем? Баблина сказала, что ни овцы, ни альчики на огороде не растут...
      — Ладно, хоть раз оказалась права, — при напоминании о Баблине нахмурился старик. — Я найду тебе альчики, в которые играли твой отец и дядя Хасан. Только бы вспомнить, куда я убрал медный кубган.
     У Музарина азартно разгорелись глазенки.
      — Пойдем скорей искать! Хочу папины альчики! Батмырза направился к сараю, вспоминая, где может быть материнский старинный кубган, подаренный ей родителями в первый год замужества. Он специально убрал его, чтобы, как появится кумык-лудильщик, отдать в починку; потому что боялся — доломает кто-нибудь ненароком или выбросит, не догадавшись, что дорог Батмырзе кубган как материнская память...
     Музарин бежал следом, весело подпрыгивая и засыпая Батмырзу своими «почемучками».
      — А зачем тебе кубган, ведь нам нужны альчики?
      — В кубгане альчики и лежат.
      — Может, его, дедушка, крысы съели?
      — Нет, внучок, крысам он не по зубам.
      — Ну вспомни, дедушка, миленький, вспомни!
      — Может, на чердак попал? — Батмырза запрокинул голову, пытаясь разглядеть, что там делается в полумраке и в пыли. — Придется слазать.
     Музарин хотел последовать за дедушкой, но тот остановил его, и мальчик нетерпеливо переступал босыми ступнями возле лестницы, не решаясь нарушить запрет Батмырзы.
      — Валлаги, кажется, он самый! — послышалось сверху, и Батмырза с прозеленевшим большим кубганом в руках осторожно спустился по лестнице к Музарину. — На, держи.
      — Какой некрасивый кубган, — сказал Музарин и тут же запустил в него руку по самый локоть. — Да, дедушка, здесь что-то есть...
      — Это прабабушки твоей кубган, и был он красивым и блестящим, когда был молодой...
     Музарин даже рот открыл от удивления, что кувшины, как и люди, могут быть и молодыми, и старыми, потому что мама ему об этом никогда не говорила. Все вещи для нее были или изношенными, или новыми.
      — Но теперь-то он сломанный и грязный, зачем он нам?
      — Ты маму любишь?
      — Конечно, и тебя, и папу с дядей Хасаном, твоего ишака и своего барашка люблю и еще...
      — Ну вот видишь! И я маму любил, вот кувшин ее и берегу...
      — А разве у дедушек бывают мамы? У них же сыновья и внуки есть!..
      — У всех, дорогой, матери-отцы должны быть! — нахмурился старик. — Нельзя детей сиротить! И не простится война никому и никогда...
     Мальчик съежился у кубгана, испугавшись непонятных и почему-то страшных слов Батмырзы. И старик совсем ссутулился от своей неизбывной печали и мыслей о войне, не отпускавших даже в разговоре с ребенком.
      — Ладно, ты таскай альчики из кубгана, — вернул он мальчонку к радостному занятию. — А я тем временем немного на чердаке приберусь, раз уж залез, а то потом опять руки не дойдут.
      — Давай буду таскать альчики, — снова повеселел Музарин, ведь детское горе, как летнее облачко на чистом небе: побрызжет, глядишь, и опять — солнышко.
     Сначала Музарин таскал из кубгана альчики по одному, потом, когда рука перестала дотягиваться до них, он с трудом перевернул посудину — альчиков больше не сыпалось. Тогда мальчик стал стучать дном кубгана о землю, потому что ему казалось, что к дну кувшина что-то прилипло, тяжелое и позванивающее. Так он и бил бы до прихода Батмырзы. Но в кувшине что-то треснуло — это отлетело напрочь днище, изъеденное временем и сыростью...
     Когда старик спустился с чердака, то замер от изумления: перед Музарином лежала груда старинных золотых украшений, отливающих всеми цветами радуги. И Батмырза сразу же в них узнал подарок Дахалины...
     «Валлаги, вот куда их мать тогда убрала, — воскликнул про себя Батмырза. — Видно, кроме нее, никто не знал, где они, даже отец. Конечно, для меня берегла, да не дождалась, а скоропостижная смерть сохранила тайну нашего с ней золота... Сколько же теперь стоит это богатство, если на меньшую часть, прихваченную с собой, мы вооружили в революцию чуть ли не полк?»
     Батмырза подходит к Музарину и поднимает похожее на поддувало самовара днище кубгана и вертит его в руках. Да, теперь нелегко будет починить его, вряд ли какой кумык-лудильщик возьмется, и выбрасывать нельзя — словно с близким человеком расстаться. «В город специально поеду, но починю», — упрямо решил старик и бережно собрал его и отнес в укромное местечко.
      — Дедушка, тебе жалко старый кубган? На возьми вот все это! Смотри, что я для тебя нашел! Здесь все красивое и блестящее и... молодое...
      — Ах ты ребенок с обгрызанными альчиками! Да понимаешь ли ты, какое богатство нам привалило? Тоба, тоба [1], сколько удивительного происходит в этом мире! — говорит внуку Батмырза.
     
     [1] Тоба, тоба — боже, боже.
     
     Он стоит в своем сарайчике, радостный и смущенный, ободренный тем, что и сон его иногда бывает добрым к нему. Вот показал же ему дорогих людей. Вот пришли они к нему во сне и, как оказалось, не с пустыми руками...
      — Дедушка, ты плачешь из-за разбитого кубгана?
      — Нет, родной, я не плачу. Это солнышко яркое глаза режет... Батмырза отворачивается от внука и вытирает глаза полой каптала. — Давай маму позовем, пусть и она полюбуется такой красотой! Кулаца! Где ты, Кулаца?
     Когда Кулаца прибежала на зов Батмырзы, он показал ей на сокровища и сказал:
      — Видишь, дочка, какими богатствами одарил нас аллах?
      — Это мы вместе в кубгане старом нашли, — подтвердил слова деда Музарин. — Правда вместе?
      — Ну, конечно, вместе.
      — Вот видишь, дада, не успел отдать одну овечку, как господь вознаградил тебя целым богатством! — Она берет в руки изумительной, старинной работы украшения, любуется ими — никогда ей не доводилось держать в руках такую красоту. Она украшает княжескими самоцветами шею, пальцы, волосы, прикалывает крупные бриллианты к груди, вдевает в уши тяжелые подвески. — Ну как, дада, узнал бы ты теперь свою сноху?
     Батмырза довольно и слегка насмешливо улыбается в усы, мол, что с вами, женщинами, поделаешь, любите тряпки да мишуру; и думает, погрустнев, что как ни хороша Кулаца, но до Дахалины ей далеко — царь-дева была, пава записная! Теперь, из дали своего возраста, Батмырзе все красавицы кажутся домашними курами. А Дахалина, та была орлица!..
     Ни Батмырза, ни Кулаца, увлеченные каждый своим, и не заметили, как протиснулась между ними Баблина, стала жадно, как курица сор, украшения разгребать и цеплять на себя, при этом движения у нее были быстрые, отчаянные, как у захлебывающейся в воде. Раскопав всю кучу, она жадно осмотрела невестку. И если бы не Батмырза, наверно, ободрала бы и ее.
     Баблина распрямилась и горделиво оглянулась по сторонам, вышла на середину двора и встала, сияя совсем как новогодняя елка.
      — Все княгини нам в подметки не годятся! Или мы, снохи Емирзовых, хуже княгинь? — она придирчиво снова оглядела Кулацу. — Эта брошь больше подойдет мне! Ты что, хочешь все разделить между нами, Батмырза? Один браслет можно продать на наряды... Вот увидишь, муж, какими княгинями пройдем по аулу — никто не узнает!
      — Из всех твоих слов, женщина, я извлек только одну истину. Раз уж без этих украшений вы не можете выглядеть княгинями, так оставайтесь уж теми, кто вы есть. И вам лучше, и людям спокойней. А сокровища эти, как для меня их не пожалели, так не пожалею и я для доброго дела. Участь им такая дана — в беде выручать, не быть пустыми побрякушками...
     Баблина так и вцепилась ненавидящим взглядом в Батмырзу, а руками — в украшения.
      — Опять что-то задумал, простофиля? Свела же меня моя непутевая судьба с этим уродом! Все умные люди думают о семье, а он! А я вот возьму и не отдам! Не отдам, слышишь?
     Но Батмырза даже не удостоил орущую Баблину взгляда.
      — Половину этих драгоценностей я уже пожертвовал когда-то революции... А теперь настала моя очередь помочь государству в борьбе с врагом, — торжественно сказал старик.
     И в этой торжественности не было ни позы, ни рисовки, а была гордость за всех людей, среди которых теперь был и он, Батмырза, старый горец из Кабарды, кто не пожалел своих сбережений, истратил их на вооружение армии, на самолеты и танки, орудия и машины...
      — Он еще похваляется своей дурью, — кричала вне себя Баблина. — Он нас по миру хочет пустить!
      — О великий аллах! Как сравнить мне ту, которая все отдала вместе с жизнью, и ту, что хочет взять все это себе? Как понять мне мою жизнь, которую ты столкнул наяву с небом и адом? — взмолился старик, не в силах больше выносить немыслимые притязания этой женщины.
     Батмырза, чтобы прекратить поскорее эти ненужные и мучительные для него пререкания, стал собирать драгоценности обратно в вощенку.
      — Выбери, сношенька, то, что приглянулось. Пожалуй, оставь этот бриллиант на пальце. Я буду иногда смотреть на него, Кулаца, и крепче помнить человеческую доброту...
     Батмырза прижал к груди сверток и взял за руку Музарина.
      — Идем, внучок, может, успеем сегодня же и сдать наш дар в правление колхоза...
      — Останься дома. Ты надоел сегодня дедушке, — хотела Кулаца вернуть сына.
      — Раз мы вдвоем нашли, значит, вместе и сдадим, — сказал старик снохе, потом обернулся к внуку: — Ты ведь тоже хочешь, милый, чтобы война скорее кончилась? Дай-то бог, чтобы на земле она стала последней!..
      — Тогда, дада, я переодену его, — остановила их Кулаца у двери.
     В это время выскочившая от себя Баблина чуть не сбила их с ног. В руках у нее огромный узел и городской чемодан, а на плечах, несмотря на жарищу, пуховый любимый платок. Опахнув всех злобой, она, откинув в гордом величии голову, направилась к воротам.
      — Бабушка, ты тоже в правление подарки несешь? — кинулся за ней вприпрыжку Музарин.
     Но она и Музарина не удостоила внимания.
      — Хорошо, милая, пусть дома остается. Я быстро туда и обратно. Совсем забыл, что обещал вдове плетень починить, а колючки-то из леса нужно еще привезти, — сказав, повернулся к скачущему от ворот внуку. — А ты, Музарин, пока я в правлении, запряги нашего ишака, сложи в арбу топор, веревку, да вилы-то, вилы не забудь.
     А Музарин и ушам своим не верит, что дедушка говорит это ему, мальчику, будто своему помощнику. Так только, он слышал сам, разговаривает с мамой и другими тетями на току сам бригадир Камбот!
      — Это тебе дедушка говорит, — радостно сказала разинувшему рот сыну Кулаца, потому что ей приятно, ведь Батмырза первый раз признал в мальчике, пусть и маленького, но уже человека, на которого можно положиться в деле.
     Батмырза вышел на улицу. Хотя солнце и накренилось к горизонту, но душная, раскаленная пыль все так же неподвижно висела в воздухе. «Горит как в огне земля! О аллах, пожалей землю и людей! — молился про себя старик. — Вот ведь, словно в раскаленную золу ступаешь, а не в дорожную пыль!» Батмырза жмется к плетню, чтобы защититься от косых жгучих солнечных стрел, впивающихся в бурую, выдубленную возрастом и погодой шею. Идет Батмырза, тяжело переставляя измученные ноги, и думы приходят к нему тяжелые и душные, как засуха...
     Как шел старик вдоль плетней, повесив на грудь уставшую от дум голову, так, не заметив, и налетел на кучу терна, отпрянул в сторону: «Да это же терн! Неужели люди опередили меня в заботе о Гуашлапе?» Но присмотревшись получше, Батмырза увидел, что терн — старый, пожелтевший и жухлый, и стал себя журить за рассеянность и старческую забывчивость: «Иду по левой теневой стороне и невдомек, что Гуашлапа справа живет...»
     Батмырза хочет вспомнить, чей же это терн и плетень, густой и колючий, тоже из терна, недоступный ни людям, ни животным. И бьет себя вдруг по лбу, мол, как же, вспомнил! Как не вспомнить! Вспомнить, чей это двор, Батмырзе помогла развесистая абрикосина, закрывшая ветками полдвора и нависшая над кучей терновника. Абрикосина эта была известна недоброй славой на весь аул. Само-то дерево — доброе и плодовитое, а ему все равно кого кормить. Оно щедро каждый год устилает под собой землю оранжевым душистым ковром и словно говорит всем без разбору — берите, ваше!.. Но не нравилась такая безразборная щедрость дерева, сыпавшего абрикосы через плетень прямо на дорогу, где их подбирали аульные мальчишки, его хозяевам — Баде и Ландыше, потому что хотели одни есть с этого дерева. Вот и привез весной Бада из леса воз терновника и свалил под деревом у плетня... А когда плоды поспели и стали опадать, то шлепались в терновник, и теперь оттуда не могли их достать ни уличные мальчишки, ни сами Бада и Ландыша...
     Батмырза печально вздохнул: «Бедный Бада, завалил ты свою абрикосину... Абрикосина стоит и куча лежит, а тебя уже здесь нет!.. И как людям добром тебя вспоминать, глядя на эту кучу, загораживающую дорогу и губящую плоды? А отдал бы терновник Гуашлапе, чтобы огород защитила от быков, и добро бы от тебя осталось на свете, а не зло». И старик вспомнил поминки, которые устроила Ландыша мужу. Много было еды на столе, а людей не было. Так все и пропало...
     Осталась в ауле еще то ли быль, то ли анекдот о жадности Бады. Говорили, что Бада с женой распустили слух по селению, будто абрикосовое дерево у них заговоренное. Съешь попробуй с него хотя бы штучку, сразу станешь уродом или умрешь от неизлечимой болезни... И дерево начали обходить стороной. Боялись даже наступить на плоды, упавшие в пыль, — вдруг на ногу сглаз пойдет!
     Однажды женолюбивый Камбот возвращался рано утром со свидания вдоль плетней и набрел на абрикосы и собрал их, набил полные карманы. А дома и понятия не имели, что это были за абрикосы, когда же узнали, пришли в неописуемый ужас. Но с тех пор аул был посрамлен за свою доверчивость и суеверие!
     Батмырза шел, прижимая к груди узелочек, оступчивой, усталой походкой, и ему казалось, что у этого дня никогда не будет конца, как не будет конца и этой дороге, и этим трепаным, похожим на вороньи гнезда, плетням, и этой въедливой, каленой пыли.
     «Ничего-ничего, — подбадривал себя старик, — надо идти, надо поскорее идти... И хорошо бы застать в правлении кого-нибудь из района, тогда фронт быстрей получит мое оружие и война пусть на день, на час... пусть на минутку кончится быстрее! И больше солдат вернется с войны...»
     А для этого стоило взбодриться и даже прибавить шагу. А люди, те, что по той или иной причине находились дома, вытягивая любопытные шеи, провожали Батмырзу с интересом. «Куда спешит Батмырза? И узелок у него... Неужто воевать собрался?» — и радовались своей безобидной шутке.
     В ауле как? Стоит кому-то, особенно уважаемому человеку, скорым шагом пройти к правлению, аульчане исподволь тоже начинают двигаться в том же направлении. А как же? Вдруг пропустят нечто важное и неповторимое!
     Так и сейчас некоторые из аульчан вышли следом за Батмырзой на дорогу: «А вдруг старик прознал что-либо про почту, которая не ходит уже несколько дней?»
     Батмырза же не знал, что стал предметом внимания односельчан. Он шел, занятый своими мыслями, не глядя по сторонам, не вникал в звуки за спиной. Ему хотелось до Конца понять свою жизнь, и знал, что, как бы он ни старался, все равно до конца ничего не поймет, а выспросить о себе и своей судьбе ему некого. «Я в жизни получил свое и не в обиде на нее; потому что была сила, было здоровье и была любовь, — вздохнул невольно о былом старик. — Я доволен, судьба, тобой и не хочу гневить... Пусть молодые теперь поживут... И мои сыновья тоже, прошу тебя, судьба! Пусть поживут без горя, без войны и безвременных смертей! И ради этого я готов отдать не только этот узелок, но в придачу и свою стариковскую жизнь, если она еще нужна кому-то... Готов, видит аллах, как отдала когда-то Дахалина...»
     Потом на Батмырзу накатило покорное, безразличное настроение к тому, что будет с ним, как сложится его одиночество. «Буду жить, как судил аллах. Невестка не оставит меня. И внучок будет утешением...» — из страха перед судьбой он почему-то испугался, чего с ним раньше не бывало, называть в своих раздумьях о жизни имена сыновей и связанные с ними надежды...
     Так он дошел до правления и увидел перед входом районную незнакомую машину. Она отсвечивала пыльными боками и напоминала матового, майского жука. И так же, как у жука, у нее из-под твердых верхних крыльев торчали мягкие подкрылки. «Что-то он мне принес? Какую весть? — подумал вдруг Батмырза и одернул себя. — А почему для меня? Совсем ты, Батмырза, старый стал и непонятливый! Только и забот у района для тебя машины отряжать!» И старик в конце концов заключил, что это транспорт для арестованного Камбота. Мысли его потекли по другому руслу.
     Батмырза жалел Камбота и ругал за дурь, которую в детстве некому было выбить из его головы. «Ухарь он и трепач, — сердится Батмырза. — И охромел по собственной дури... Все хотел покрасоваться да людей удивить! Его послушать, так пронырливее и ловчее Камбота нет на белом свете. Любит человек на себя напраслину возводить. А делами-то хорошими не прославился. Вот и судят люди о нем не по сердцу его, а по языку брехливому! — и Батмырза в сердцах на нескладного Камбота сплюнул себе под ноги. — Тьфу! А теперь вот допрыгался, любитель приключений! Теперь докажи, что ты честный человек... Нет, что Кулаца ни говори, а выручать Камбота надо! А история эта с зерном пусть ему послужит хорошим уроком на будущее...»
     Старик с замирающим сердцем взялся за ручку парадной двери, но не решался открыть ее. Он набирался сил и самообладания, чтобы быть серьезным и спокойным, как и подобает аксакалу, занятому важным делом. Наконец, набрав побольше воздуха в легкие, он дернул ручку и скрылся в спертом полумраке коридора.
     Комната, куда зашел Батмырза, до отказа набита народом. Настежь открыты окна, но все равно дышать нечем, и люди то и дело утирали обильный пот и вздыхали. Когда старик переступил порог, все посмотрели в его сторону и замолчали, а старик успел разглядеть нескольких военных, наверно, начальников, серьезных и внушительных. «Что здесь произошло? — подумал Батмырза. — И почему они все смотрят на меня и молчат? Почему не говорят, мол, здравствуй, Батмырза, заходи, как говорили всегда в правлении?»
     Батмырза в нерешительности замер у двери, машинально еще крепче прижав к себе узелок. Так он стоял, как показалось старику, целую вечность, а пасмурные, измученные жарой лица то надвигались на него, то уходили вдаль. И у Батмырзы закружилась голова, и он почувствовал слабость в коленях и жесткий ком в горле.
     Первой не выдержала дальняя родственница Емирзовых, работавшая в сельсовете. Она бросилась к старику на грудь и разрыдалась тяжело долго сдерживаемыми рыданиями.
      — О-о, несчастье-то какое! О-о, горе!..
     Батмырза едва стоял на ногах. И люди, взглянув на него, поспешно и страдальчески отводили глаза в сторону.
      — Да не мочи меня слезами, говори, что случилось? — собрался с силами Батмырза и, как полагается мужчине, укорил расслабившуюся женщину и, чтобы опередить самое страшное, спросил: — О гибели которого из сыновей мне сообщат сейчас?
     Гнетущая ожиданием неизбежного удара тишина нависла над Батмырзой. Старик держался из последних сил, чтобы не закричать, не зарыдать и самому... Но он не смел, не имел права уронить достоинства своего и сыновей, и всего рода Емирзовых... И он не только сдержал на людях свое горе, но и попробовал успокоить плачущую у него на груди женщину, не помнящую себя от горя:
      — Успокойся, душа моя... Что делать, что делать! Если все мы понесем свое горе на люди, то весь мир захлебнется в слезах... Успокойся, возьми себя в руки! Кому суждено, тот погибнет, но оставшиеся жить должны уважать их память...
     Люди видели, что старик едва держится на ногах, что он ничего не видит и не слышит, но не решались обнаружить свою жалость к нему, обидеть, его своим вниманием к его слабости.
     Помещение словно вымерло. И только слышались надрывающие душу всхлипы плачущей.
      — Успокойся и скажи, который погиб? — снова собрался с силами для вопроса Батмырза.
      — Мазан убит! А Хасан пропал без вести... — не выдержал молчания председатель сельсовета.
      — Что сказал, Астемир?.. — переспросил Батмырза просто так, по инерции.
      — О-о, — еще громче зарыдала родственница, — о-о, аллах забрал у нас обоих!
     Батмырза отстранил ее от себя и, словно вдруг ослеп, ощупью и волоча в бессилии ноги, стал пробираться к выходу. И все присутствующие тоже подались за ним. Ухватившись за ручку двери, старик постоял-постоял с опущенной головой, потом с неимоверным усилием поднял голову и повернулся к людям:
      — Горе-то мое совсем память отбило, — и он протянул военному, который стоял ближе к нему, свой узелок. — Вот возьмите, там много всего — на вооружение... Только чтобы скорее — я так спешил!
     Вконец обессиленный Батмырза медленно стал спускаться по лестнице. И сразу же весь народ двинулся за ним.
     Шел Батмырза Емирзов по знакомой сельской улице, а за ним след в след, все свои, близкие, и их становилось с каждой минутой больше и больше. И казалось, что это они помогают Батмырзе нести свое горе. И еще казалось, что это не людской поток, а добрый, большой след, который оставит этот человек после себя...

<< пред. <<   


Библиотека OCR Longsoft