| << пред. << >> след. >>
И они разъехались каждый в свою сторону.
Почуяв близость дома, ишак прибавил шагу. Теперь его не надо подгонять, и он бодрой рысцой перебирает короткими ногами. А тележка — колых-колых — на колченогом колесе Исмела, и овцы растерянно таращат свои выпуклые зрачки на невиданную езду.
— Вот в ауле-то над нами посмеются вдоволь, — говорит им Батмырза. — Ничего, мы люди не гордые и спокойные. А смех, говорят знающие люди, — второе сердце для человека. И вам, вижу, удивительно, что на глазах у вас тележка моя превратилась в плуг. Аульчане станут смеяться молча. А Музарин-внучок обязательно спросит: «Деда, а почему устало и сносилось лишь одно колесо у тележки?» Вот увидите сами, спросит. А я скажу ему про вас, овцы, и достану петушка и пряник...
Батмырза думает о том, что Кулаца с Музарином еще не вернулись с поля и встретит его вечно всем недовольная Баблина и с порога начнет выкрикивать свои обиды. Но старику так хотелось, чтобы овцы вошли на мирный, гостеприимный двор и поверили в его доброту, а также, что хозяин такого дома не может обойтись с овцами несправедливо и жестоко.
«А что я могу сделать, — снова и снова винился сам перед собой Батмырза за неудавшуюся семью, — что в моих силах-то? Никого не признает! Кулацу, разве не знаю, изводит, что внучок родился уже без Мазана. Такой ничего не стоит и при ребенке гнусность выкрикнуть. Лучше уж пусть с матерью под солнцем калится, чем сидит дома без присмотра... Что делать... Такое время пришло на землю! Разве одна Кулаца бьется как рыба об лед! И в поле, и в доме — все на ней, да хоть с мужскими делами пока справляюсь сам, а у других и этого нет! И за женщину, и за мужчину управляются... И ничего не поделаешь, разве что посочувствуешь... Только что им, измученным вконец работой, сочувствие — одно сотрясение воздуха! Нет-нет, надо что-то делать!..»
В ауле было тихо и пыльно, и солнце нещадно пекло пустые дворы. Все, как и вчера и как будет завтра, на своих местах, привычное и не возбуждающее интереса, и все же бесконечно близкое и дорогое сердцу Батмырзы. Оглядывая аул со всех сторон по-хозяйски, он думает с непонятной тревогой: «Дай аллах, чтоб не к плохим вестям!..» А еще он думает, что за дорогу туда и обратно в Баксан будто заново прожил свою длинную, поместившуюся в двух столетьях, в двух общественных укладах жизнь...
— Салам алейкум, Батмырза, — вывел его из задумчивости голос Харуна.
— Алейкум салам, Харун! Хорошо, что вышел с ведрами! С водой! Может, и приблудится удача ко мне?
— Валлаги, Батмырза, по такой суши воды не натаскаюсь! Что за лето: кур напоить не могу досыта! Поставлю на двор в корытце, а она, глядишь — вся высохла, будто на раскаленные в печи камни лью...
— Погода особо безрадостная!
— Овец везешь? — заглянул Харун в тележку Батмырзы.
— С самого Баксана, с базара...
— Рано вернулся, — похвалил его Харун.
— И то правда, — согласился Батмырза. — В дороге казалось, что конца-краю пути не будет. А вот уже дома, и солнце высоко. Видно, так аллаху было угодно, хотя и не раз задержал он меня в пути.
— И сколько отдал за овцу с ягненком? — поинтересовался Харун.
— Валлаги, все, что было, отдал: деньги, скопленные на смерть, и кинжал свой, и шапку...
— Овец лучше к осени, сам знаешь, покупать, хоть чуть, да подешевле, — не ради совета, а чтобы поддержать разговор, сказал Харун.
— Не могу, Харун, до осени ждать! Принесу жертву в честь сыновей, покормлю людей, может, аллах и вернет мне их — напишут наконец...
— Дай аллах, чтобы добрым твое жертвоприношение было.
— Дай-то аллах! Есть у меня и пшено, и мука для локумов и пасты — все как следует...
— Тогда все в порядке, Батмырза! Да вот люди говорят, сейчас все дороги перекрыты, оттого и письма не идут...
— Приходи, Харун, в следующую пятницу за них помолиться, — позвал его первым Батмырза на жертвоприношение.
— Как же, приду помолюсь, чтобы хоть один остался жив!..
— Дай аллах!
Батмырза поднимался вверх по улице, шагая за телегой. Поравнявшись с домом Гуашлапы, старик остановился и заглянул в огород: теперь все стебли, которые пообивали утрешние быки Тамби, завяли на жаре, и зрелище стало совсем печальным...
— Ай-яй-яй, как слепа беда! — покачал головой Батмырза. — Выбрали неразумные животные именно твой огород, Гуашлапа. Всем беда — разоренный огород, а тебе — вдвойне, одинокой, да с детишками. Только что тебе мое сочувствие: все равно что надеть бурку, когда дождь прошел... — обращался Батмырза мысленно к вдове. — Обещаю тебе: передохну с дороги и привезу тележку колючего терна, и починю плетень.
Поворачивал в свою улочку Батмырза с замирающим сердцем. Но, увидев, что возле его дома народу нет, немного успокоился и продолжил путь, едва поспевая за увидевшим знакомые ворота осликом.
— Дедушка! Дедушка! — выбежал навстречу Батмырзе Музарин. — А я маму с поля увел тебя встречать! А где мой барашек?
— Барашек твой здесь, на тележке. А вон там, в сумке, ты еще кое-что интересное для себя найдешь, милок! Ну-ка откуси голову этому сладкому крикуну... Вот и лошадка — держи крепче, чтобы не ускакала! — смеется в усы страшно довольный Батмырза.
Он поднимает внука и сажает в тележку, и Музарин тут же с любопытством вцепляется в мягкую податливую шкуру ягненка:
— Какой кудрявый! А я думал, что это твоя новая папаха!.. Батмырзе нравится, как звенит возле уха веселый говорок Музарина. «Совсем как ранний жаворонок, — думает старик о мальчике. — Ничего-то ты еще не понимаешь, и слава богу!..»
А Музарин вдруг спрашивает его серьезно, как взрослый:
— А кого мы большой овцой поминать будем?
Он серьезно посмотрел деду в глаза, а Батмырза покрылся в этом пекле холодной испариной и насторожился — может, слышал что мальчик? Только непохоже, чтобы промолчал, не рассказал домашним.
«Видно, слышит кругом — поминки да поминки, — хотел успокоить себя старик. — Вот и думает, что раз режу овцу, значит, для поминания...»
— У нас будут не поминки, дорогой, — не знает, как попроще объяснить ребенку предполагаемый обряд, и с трудом подыскивает нужные слова старик. — У нас будет жертвоприношение.
— А зачем? — тут же слышится извечный детский вопрос. И попробуй ответить на него так, чтобы не последовало следующего «зачем?»! — Чтобы я стал еще больше?
Музарин, чтобы рассмешить нахмуренного Батмырзу, поднялся на цыпочки.
— И в самом деле пора резать в честь твоего великаньего роста овцу! — засмеялся старик. — Вот еще чуточку поднимешься! А сейчас овцу зарежу, чтобы твой отец и дядя Хасан вернулись скорей с войны. Ты ведь тоже этого хочешь, внучок?
— Конечно, дедушка! А они после овцы обязательно вернутся?
Батмырза кивает головой.
— Должны бы...
— Тогда, дедушка, я бегу за ножом! Зачем ждать, если уже сегодня можно пойти их встречать!
— Хорошо, миленький, хорошо... Только почему не ешь петушка? — хотел отвлечь Батмырза внимание внука от овец. — А где мама? Почему не вышла встречать?
— Голова у нее сегодня с утра трещит! — с готовностью повторяет он слова матери, не раз, видно, слышанные за день.
Услышав слова сына, Кулаца весело рассмеялась (никто и не заметил, как она появилась на приступочке).
— Ох, Музарин, а при тебе, оказывается, ничего говорить нельзя!
Она сразу же начинает суетиться около Батмырзы.
— Проходи, дада, в дом! А ты, сынок, не задерживай дедушку на солнцепеке! Устал он и проголодался.
— А что у тебя с головой-то, душа моя? — заботливо спросил Батмырза у снохи, прежде чем войти в дом. — Может, вставать-то и не надо было?
— Да в такие жары разве удивительно, что болела! А побыла в холодке, и все прошло, — успокоила старика Кулаца и посмотрела на овцу с ягненком. — Пусть покупка будет к добру, дада!
— Спасибо, милая.
— Ой, мама, я и забыл, что нужно за ножом бежать! — испуганно закричал Музарин.
Кулаца со страхом посмотрела на сына.
— Ну как же! Мы с дедой сейчас овцу резать станем, а потом пойдем папу и дядю Хасана встречать!
Кулаца поймала Музарина за руку.
— Уймись, милый! Так скоро ничего не бывает, торопыжка! Музарин погрустнел, но послушно прижался к матери.
— Пока ничего? — спросил со страхом и надеждой Кулацу старик, не дождавшись, когда она сама скажет.
— Ты о чем? — не поняла сразу сноха, потом опомнилась. — Нет, пока ничего... Завести в сарай овечек-то? Или лучше привязать в огороде в тени?
Батмырза промолчал, потому что мысли его были о другом, и он ответил Кулаце невпопад:
— Зарежем старую овцу и сделаем жертвоприношение в честь наших ребят в пятницу, чтобы аллах сохранил их от беды.
— Дай бог, чтобы сбылись твои намерения!..
Они вдвоем снимают овцу и ягненка с тележки и ведут за дом в тень. Привязав их к дереву, они было направились в дом, но тут Батмырза сказал снохе:
— Спасибо, Кулаца, что подобрала сено. Если ягненка оставим, то каждый клочок понадобится.
— Да, дада, — встрепенулась сноха, — забыла рассказать про Камбота-то! — голос у нее довольный. — Арестовали его и увезли... Вот и поделом ему! Сделал зло — на добро не рассчитывай!..
— А ты подожди радоваться-то чужому горю, дочка! Ты говоришь так, будто Камбота выпустили из тюрьмы, а не посадили...
— Почему я должна его жалеть, если он сам не жалеет! — упрямо сказала Кулаца.
— Не идет тебе, доченька, озлобленность... Время плохое, знаю! Но держись... Я же знаю, Кулаца, твою доброту и душевность, береги ее! По злобе-то легче жить, чем с открытым для добра сердцем.
— Таких, как Камбот, нельзя жалеть! Просто ты ничего не знаешь о нем! — не хотела согласиться с Батмырзой Кулаца. — Он, он — бессовестный, он — подлец, без долга, без чести. Он обычаи наши не уважает!
Кулаца, чтобы успокоиться, отходит нащипать овцам травы.
— Если плохо думаешь о человеке, если сердишься, все равно не надо желать ему зла, — наставительно сказал Батмырза и спросил: — А что натворил этот несчастный?
Сноха, не поднимая головы, отвечает:
— На току нагрузил два ведра пшеницы и поехал домой, но по дороге его задержала инспекция. Проверили телегу. А он говорит: «Везу пшеницу на мельницу, чтобы отвезти муку для общественного питания... У женщин совсем нет сил работать...» Короче, хотел выкрутиться, да не получилось...
— Ну-ну, не спеши осудить человека! Ты его невзлюбила за что-то, но разве это причина не верить ему?..
— Подлец — во всем подлец, потому что совести не имеет! А Камботу я бы подбила и вторую ногу, чтобы не шлялся ночью по чужим дворам, — совсем раскипятилась, оскорбленная за честь Батмырзы, Кулаца. — Не знаешь его проделок, дада, вот и защищаешь!
— Стар я, доченька, такими делами интересоваться... Но я знаю, что Камбот не вор — в ауле такое не скроешь. Чужого он не съест. Нет-нет, не верю, что пшеницу взял для себя.
— Я знаю, дада, ты честный, добрый. И твое сердце так и не научилось видеть зло...
— Не суди сгоряча, послушайся старика, прожившего жизнь. И не святой я вовсе, я просто старый... Кулаца, ты еще не знаешь боли раскаянья, когда отказал в доверии невиновному. Нет, доченька, так нельзя! И я совершенно уверен, что Камбот в самом деле решил накормить вас... Конечно, ему не следовало бы так поступать, ведь о нем любой и так со зла может сказать: раз имеет дело с медом, то и пальцы облизывает... Кто его задержал? И куда его отвезут?
— В район его увезли!
— Бедные дети, бедная семья... Валлаги, надо выручать нашего бригадира! И руководство колхоза должно о нем позаботиться!
Тяжелый для Кулацы разговор прерывает весело ворвавшийся со своими сладостями в огород Музарин. Батмырза поймал смеющегося мальчонку и поднял на руки. Так втроем они и вошли в дом. И со стороны могло показаться, что нет их счастливей на всем свете.
Кулаца достала из очага жареную картошку и поставила перед Батмырзой.
— Ешь, дада! Замучили мы тебя разговорами. А ими сыт не будешь.
— А сами-то ели?
— И Музарин ел и я...
— Нет, ты, мама, не ела! А я хочу еще картошечки. Мальчик подходит к трехногому столу и начинает смотреть в сковородку.
— Сейчас все будем есть, — весело сказал Батмырза. — Молодец, Музарин, что о матери заботишься! Настоящий мужчина из тебя со временем получится.
— Везучий ты сегодня, — смеется Кулаца. — От застолья к застолью!
— Ну как же, — подхватил шутку Кулацы старик, — у Музарина пора становления счастья, ему и должно везти.
— А что такое «везти»? — вмешивается в разговор озадаченный ребенок. — Это как лошадка, да?
— Это значит, что помолчать тебе надо и дать дедушке спокойно поесть, — одернула сына Кулаца.
— Лошадь везет сама на себе и не свое счастье, а поклажу, — смеется Батмырза. — А повезти человеку может и в жизни, и в работе, и в игре... Вот повезет, и альчик выиграть сможешь!
— Альчик! — видно, слово само по себе очень понравилось Музарину, потому что он с довольной улыбкой повторил его несколько раз, а потом снова принялся за деда: — А что такое альчик?
— Это баранья косточка. Когда барашка зарежут, а мясо съедят, оставляют коленные косточки для игры в альчики. Вот будут скоро у нас свои альчики, я тебе покажу, как это делается, договорились?
— Договорились. А когда мы будем играть?
— Скоро, внучок.
— Тогда расскажи, как надо играть.
— О-о-о, мой светик, мы мучились с этой игрой в детстве. Одевали нас зимой в сыромятные шубейки да тряпичные чувяки. Так мы, чтобы было теплее, подкладывали под ноги пучки соломы, становились на нее и скользили за альчиками по льду...
— А кто вас заставлял мучиться, дедушка?
— Ну, детка, охота пуще неволи... И заставлять не надо было! Пока, бывало, в сосульку не превратишься, домой не загнать. А игр тогда теперешних и в помине не было, вот и гоняли альчики.
Музарин еще долго пытал бы деда своими настырными «почему?» да «зачем?», но тут появилась в доме Баблина и все внимание семьи переключила по обыкновению на себя: разве она позволит, чтобы в ее доме было иначе!
— Нана, нана! Дедушка овцу и ягненка домой привез! Они в огороде теперь нашем будут жить! — первым бросился к ней с новостями Музарин. — Я их травой кормить буду...
Баблина только на мгновение и то краем глаза скосилась на ребенка и сразу принялась за Батмырзу.
— Улетел ни свет ни заря! Куда, зачем? — набросилась она на Батмырзу. — В семейных делах и посоветоваться не грех. Сколько заплатил?
Но у Батмырзы сегодня незнакомое ей пока настроение.
— Сколько стоят, столько и заплатил, — сказал нехотя и больше ни слова.
Разве так с базара приезжают! С базара везут не только покупки, но и новости. Вот если бы она сама съездила в Баксан, она бы не стала отмалчиваться за столом: людям-то интересно, как в городе дела, чем базар торгует и магазины? И рассказать она умеет, не то что этот возомнивший себя аксакалом старикашка.
— Что с овцами-то решать будем? — приходится самой Баблине напрашиваться на разговор. — Лучше всего лето подержать, подкормить, да продать подороже.
— Нет, нана! — со слезами в голосе кричит Музарин. — Это не твои овцы! Большая — папина и дяди Хасана, а маленькая — моя, и я ее тебе продавать не дам.
— Уже сейчас кровь-то емирзовскую видать! Когда нана говорит — не перебивай, — исключает его из разговора рассерженная женщина и обращается к своему старику: — Ты и в самом деле решил зарезать овцу?
— Овцу зарежу в пятницу, — твердо и не поднимая глаз от стола, сказал ей Батмырза. — Кулаца вот обойдет стариков и старух, позовет на жертвоприношение. И они помолятся за удачи наших ребят...
Баблина была недовольна настроением и ответами мужа. «Видно, специально хочет унизить меня перед невесткой, — думает она. — А эта тихоня вон какую власть в доме взяла! Постепенно все прибрала к рукам, и Батмырзу тоже...» Но после утрешнего разговора, когда стало для Баблины ясно, что ее измены не тайна, она не хотела пока связываться с Кулацей. И Баблина примирительно сказала:
— Хорошо, пусть будет так. Да примет аллах их молитвы. В комнате повисла напряженная, хмурая тишина.
— Ходила к знахарке-гадалке сегодня, — снова, теперь уже не обращаясь ни к кому, заговорила Баблина. — Обнадежила... Мазан, сказала, вот-вот вернется, «на пороге стоит». А Хасана велела ждать не позже весны...
Доброе слово даже из постылых уст Батмырзе, как из родника в летний зной напиться! Оживает сразу старик, и глаза разгораются, словно у молодого... Знает это Баблина, а прихитриться ее учить не надо — эту школу ловкачей она прошла еще смолоду.
— Дай бог, чтобы это оказалось правдой, — ответил Батмырза, но расспрашивать ее о подробностях гаданья не стал, то ли не верил, то ли совсем потерял всякий интерес к жене.
— Зарежем овцу, дедушка, — стал канючить Музарин, решивший, что раз отец и дядя Хасан вернутся с войны, то взрослые и овцу резать не станут. — Хочу, чтобы скорее вернулись!
— Не расстраивайся, дорогой! — Батмырза притянул к себе мальчика и погладил по кудрявой, как у Мазана в детстве, голове, и к сердцу старика прихлынула теплая, отходчивая на добро волна. — У дедушки твоего слово твердое...
— Так слушайте, — снова хотела привлечь взимание к себе Баблина, так как не привыкла сдаваться и всегда умела поставить на своем.
Но тут в комнате появилась запыхавшаяся и взволнованная чем-то соседка Цацуна, и Баблину снова никто слушать не стал, так как все внимание было отдано неожиданной гостье. Баблина об этом жалеть не стала, сгорая от любопытства поскорее узнать, что случилось с Цацуной.
— Дай аллах тебе здоровья, Батмырза, — начала с порога посетительница, — а у меня большое счастье... — она перевела дух и выпалила: — Сын, сынок вернулся! — и заплакала. — Аллах смилостивился надо мной! Вернул мне кормильца.. У всех в комнате перехватило дыхание от такой новости Конечно, и Батмырза, и Кулаца, и даже Баблина с маленьким Музарином тут же вспомнили и о своих надеждах и чаяниях, о том, что все-таки вот бывает счастье на свете, не одно горе...
— Дай аллах, чтобы твоя радость была долгой, Цацуна, — первый нашел в себе силы откликнуться на новость Батмырза. — Молю аллаха, чтобы ты увидела и возвращение других.
— Спасибо, сосед, на добром слове...
— Здоров ли твой воин? — спросил Батмырза. — Насовсем или как вернулся-то?..
Батмырзе неловко перед соседкой из-за того, что говорит он ей сочувственные и добрые слова печальным, безрадостным голосом. Как объяснить Цацуне, что это не от зависти, не от злого нрава... Просто, радуясь удаче соседки, он грустит еще больше о своих сыновьях, и тяжелое предчувствие беды борется в его сердце с робкой надеждой. На глаза старика наворачиваются невольные слезы.
Но много выстрадавшее сердце матери понимает все без слов. Цацуне не нужно объяснять, почему, радуясь, горюет старик.
— Дай аллах радость увидеть возвращение и твоих сыновей, Батмырза, — говорит она и в нерешительности умолкает.
У Батмырзы сразу отлегло от сердца, благо эти первые, самые неловкие и тяжелые минуты в таком разговоре позади, и теперь можно запросто спрашивать и отвечать, не заботясь об обидах и случайных неловкостях.
— Валлаги, Цацуна, я так рад за тебя! А что сынок рассказывает?.. Не встречал ли из наших кого? — в нетерпении торопил разговор старик.
— Спрашивала, как же... Не встречал из нашего аула никого.
Батмырзе жалко Цацуну, которая не знает, куда деть глаза, потому что ей хочется обрадовать его хоть чем-то, но нет у нее для старика хороших новостей. Он ругает себя за то, что не стало выдержки и хочет знать только о своем...
— С просьбой я к тебе, Батмырза! — Цацуна даже побледнела от неловкости своих слов, и только нужда вынудила ее сказать остальное. — У нас в доме нет ни крошки... Одна корова-матушка осталась! Без нее пропадем... Я-то и ее готова на баранье мясо выменять, чтобы аллаха за сына отблагодарить! А дети? Что потом с ними делать буду зимой? — женщина замолчала, может, в надежде, что Батмырза сам заговорит о своих овечках, но старик молчал, и ей хочешь не хочешь, поборов стыд и неловкость, пришлось высказать просьбу:
— Харун сказал, что ты жертвенных овечек сегодня для сыновей своих купил... Уступи ты, Батмырза, мне одну до воскресенья, а? В воскресенье сведу корову на базар и приведу тебе другую овцу... А может, до осени, сосед, подождешь? Вот с огородом управлюсь, даст аллах и деньжонок подсоберу...
Слушая Цацуну, Баблина кипела от возмущения. Выходит, если послушать ее, им надо благодарить аллаха за возвращение сына, а Батмырзе не надо! Да у них, Емирзовых, дела с аллахом посложнее, чем у нее, Цацуны! Ее-то — дома уже, а о Мазане с Хасаном ни слуху ни духу... Ишь, хочет чужим добром хорошей быть перед аллахом!
— У нас у самих в пятницу жертвоприношение. Для того мы и купили их, тоже на последние деньги, — голосом нажала Баблина на это слово, — деньги!..
— Знаю, — безнадежно опустила глаза в пол соседка. — Харун сказал... Да я бы разве пришла, разве не понимаю!.. Нужда моя меня гонит, вот и сама не знаю, зачем прошу... И парень прямо из госпиталя, исхудал, как зимний воробей...
— Валлаги, Цацуна, я действительно купил овечек, — наконец подал голос и сам Батмырза. — Купил для жертвоприношения. Думал, покормлю людей, чтобы за них аллаху помолились, может, вернутся... Твой-то уже вернулся, слава аллаху. Но раз уж так случилось, бери нашу овцу, а мы тогда ягненка... Помочь тебе с овцой-то или сама?
— У тети есть тачка с собой, — высмотрела в окно Кулаца. А Баблина зло подумала про себя: «Наверняка шла! Знала, что сосед — слабоумный! И уговаривать долго не надо было — сам отдал... Только не радуйся больно-то, они тебе, пожалуй, и долг простят, но не я буду, если с тебя не сдеру...»
— Да вознаградит вас аллах великим счастьем, соседи, вы такое для нас сделали, чего и самые близкие могут не сделать! Молю аллаха, чтобы молитвы каждого, кто положит в рот кусок мяса от вашей овцы, хранили твоих сыновей, Батмырза. До конца дней молить аллаха буду за ваше благополучие, накажу сыновьям и внукам молиться за вас. А если что, коровку сведу... Я ведь все понимаю...
— Нет-нет, Цацуна, без коровы вам погибель верная! — воскликнул растроганный благодарностью соседки Батмырза. — Да и сына тебе необходимо подкормить...
Только Цацуна — за дверь, Баблина набросилась на старика:
— Нашла старого дурня себе в самый раз! Жди-пожди теперь от Цацуны овечки! Огороды-то, сам видишь — или уже и ослеп! — выгорели от засухи. А у Цацуны — мал мала меньше! И все голодные, и всех от одной коровы-то не накормишь...
— Да замолчишь ты наконец! — неожиданно взъярился долго сдерживавший себя Батмырза. — Потому и отдал, что в доме у них шаром покати... Иначе и сама бы не пришла просить...
— А-а-а! Еще этого не хватало! Значит, насовсем отдал! Нет, вы посмотрите на этого безмозглого дурня! — размахивала перед носом Батмырзы руками взбешенная женщина. — Он обо всех подумал, всем посочувствовал! А на свою семью тебе наплевать! Тыщу раз наплевать! Ты и сыновей-то своих только притворяешься, что любишь! Отдать их овцу! И кому! Цацуне, которая всю жизнь беспокоилась о себе да своих детях, и сейчас выманила у тебя овцу не для кого-нибудь, а — для себя... Если твои сыновья не вернутся, так и знай, один будешь виноват!
— Замолчи, несчастная! — крикнула Кулаца, увидев, как подействовали на Батмырзу ее жестокие и несправедливые упреки.
— А тебя я не спрашиваю! — понесла, как ошалевшая от зноя и мух лошадь, Баблина. — Кичливые оборванцы — вот вы кто...
И вдруг она услышала неожиданное и непонятное — в доме, который она осчастливила, ею больше не дорожат, ее даже готовы выпроводить на улицу!
— Ворота открыты, жена! Никто тебя не держит в доме, законы которого так и не приняла. А живем мы просто и считаем, что люди живут для того, чтобы помогать друг другу в трудную минуту.
И тут, как всегда бывает, в самый напряженный момент спора, послышался спокойный звонкий голосок Музарина, пожелавшего узнать, унесла ли овечка вместе с собой и его, Музарина, альчики.
— Разве не уведут альчики у тех, кому суждено всю жизнь проигрывать! — накричала на мальчика Баблина, а потом набросилась на Батмырзу: — Ты меня выгоняешь! Ты, который подметки не стоит моей! А я-то на этого блаженненького потратила лучшие годы!
— Не оскорбляй человека, который ровесник твоему отцу! — возмутилась Кулаца.
— А когда женился на мне, не видел, что в отцы мне годится, а?
— А ты что, не знала, за кого выходила? В свои сорок-то с лишним лет! Или кто лучше взял бы тебя?
— Лучше бы одна жила! Ни одного радостного дня с тобой не припомню, хоть убей!
— Вот я и говорю: жалеешь — вон ворота! Возбужденный ссорой взрослых, начинает хныкать и приставать ко всем Музарин со своими альчиками. И Кулаца отшлепала его у всех на глазах, приговаривая:
— На тебе альчики, на тебе альчики!..
— Не бей ребенка! — кричит выведенный из себя и измученный трудным днем Батмырза. — Что вы сегодня и стар и мал как звери грызетесь! Всякую совесть и честь потеряли! Когда это видано было, чтобы жена перед мужем бесстыдством своим похвалялась! Или сноха в присутствии свекра била своего ребенка!.. Разве на земле, где готовы перегрызть друг другу глотку от злости, может быть счастье, может появиться радость! И ребенка не добру, злу учите! Не плачь, родненький, — наклонился он к внуку. — Будут у тебя альчики твои...
Батмырза взял Музарина за руку и вывел его на двор.
— Давай, милый, посидим немного в тени, — сказал он мальчику. — У дедушки твоего голова сегодня кругом идет. Сначала рыночная колгота, а теперь дома заварилась каша вот! Ты на мать и бабушку не серчай. Время худое — оно во многом виновато. И голод, и одиночество, и усталость! Они плохие помощники настроению. А вот мы с тобой отдохнем, и снова все будет хорошим и добрым...
Музарин прижался к теплому боку Батмырзы и закрыл глаза. И старику непонятно было, то ли сон сморил ребенка, то ли задумался, как и сам Батмырза, о своем житье-бытье. Они, маленькие, шустрые, все видят и понимают больше, чем кажется взрослым...
У Батмырзы после скандала остался тяжелый осадок на сердце. «Вот хотел все по-хорошему, — рассудил старик, — и утро начал с добрых мыслей, и потом по-людски хотел со всеми обойтись, по-доброму... Бьюсь-бьюсь, а все без толку, не на пользу, как заколдованный! И опять же сон не отпускает от себя, видно, и вправду пророческий сон! Только вот к чему — разве разгадаешь! Конечно, сам себя скоро объявит... А вот как мне, старому, в неизвестности-то ждать?..»
<< пред. << >> след. >> |