| << пред. << >> след. >>
Видно было по всему, что пришла пора Хазеше искать девушку, суженую, единственную на всю судьбу. И парень не жалел ног. В ту зиму он помогал чабанам. Отара находилась в семи-восьми километрах от родного аула, но Хазеша упорно каждый вечер возвращался домой. Коня не было, но были у него ноги, и он их не жалел, шел на зов сердца, пока смутный, отдаленный, но приближающий к желанной встрече с любовью.
Теперь Хазеша носил фотокарточку сестры Кулацы в нагрудном кармане, доставал и долго смотрел на девушку, довольный, говорил себе: «Пойдет. На Ляцу похожа».
Хазеша рвался познакомиться с Хаблацей, но Кулаца уклончиво отвечала:
— Хаблаца учится в Нальчике. На летних каникулах, может, свидетесь...
И парень торопил лето, то самое, когда Мазана призвали на действительную службу. А с его отъездом дом Батмырзы накренился набок, словно отломился от него напрочь угол...
Кулаца, сама убитая разлукой с мужем, как могла, старалась вывести из печальной и какой-то отстраненной от жизни задумчивости сильно сдавшего Батмырзу — сноха говорила ему о младшем сыне Хасане. Но старик только сокрушенно качал головой:
— Какое утешение мне от Хасана!.. Отрезанный он ломоть, ох, давно отрезанный... Мать родную не хоронил! Мазана в армию не проводил! Видно, и меня в последний путь не проводит...
— Ну зачем, так Дотанах?.. — не сдавалась Кулаца. — Хасан вернется крупным инженером, и мы женим его на нашей, аульской девушке — дальше Нальчика больше не уедет и будет приезжать к нам на машине... Два года ему осталось учиться — велик ли срок!
Батмырза молчал, бесприютный, как перекати-поле, потому что со смертью жены у него оборвались почти все связи с жизнью, с будущим. Он как повернулся тогда лицом к прошлому, так и живет вспять, хотя время и люди нет-нет да и подвинут его немного вперед или сам он продвинется по инерции.
Старик часто вспоминал слова покойницы, попросившей его перед смертью:
— Если хочешь, чтобы умерла со спокойной душой, обещай, что не засидишься бобылем, найдешь себе изголовье на старости лет... Сын, сам знаешь, — небо над головой. Дочь — земля, в объятья к ней ляжешь, когда без сил останешься. Нет у нас с тобой дочери... Найди себе верную подругу, чтобы было кому воды подать... Тогда и снохам не станешь обузой.
Сделал тогда Батмырза, послушный воле покойной Бабины, маленький, оступчивый шажок по инерции, женившись, конечно не без помощи соседей, на заезжей Баблине. А теперь казнил себя старик то и дело за опрометчивость:
— Испортил себе старость, прости аллах!..
Редко стал заглядывать к Емирзовым Хазеша, почувствовал, что там сейчас не до него. Хазеша затаился, отложив свои любовные дела до лучших времен. И лишь когда у Кулацы родился первенец, прибежал он поздравить ожившего от счастья и помолодевшего Батмырзу. А старик великодушно сказал Хазеше:
— Валлаги, первым успел, парень, к нашей радости! Тебе и выбирать имя внуку.
Так сын Кулацы и Мазана стал Музарином в честь лучшего друга Хазеши.
Через год только принес он своему крестнику запоздалую именинную рубашку [1], но застал дома одну изнывавшую от скуки Баблину. Хозяйка приняла Хазешу как долгожданного гостя. Он чинно сидел на почетном месте и, как полагается мужчине, степенно расспрашивал Баблину о семейных новостях.
[1] По кабардинскому обычаю, тот, кто дает имя новорожденному, должен подарить рубашку.
— Слава аллаху, пишут ребята, — в тон ему отвечала хозяйка. — Дела у них хорошие, Хазеша. Летом закончит учебу Хасан. К осени ждем и Мазана домой.
Исчерпав немудреные домашние новости, разговор иссяк, и Хазеша поднялся, выразительно поглядел на дверь. Но Баблина снова усадила его.
— Зачем спешить? И так совсем пропал. Видно, все равно теперь, затопит ли нас вода или сгорим в пожаре... Не по-родственному живешь, дорогой. Уж не любовь ли тебе память отшибла?
— Я в курсе всех ваших дел, тетя, ведь слухом земля полнится, — сказал ей Хазеша и, помявшись, добавил к разговору: — Работы невпроворот. Бригаду дали женскую...
— Значит, все со старыми девками да вдовами воюешь, да? — насмешливо заглянула Баблина в самые зрачки Хазеше. — Ну что ж, советую не теряться. Правда, вдовы — народец хваткий, — и шутила вольно, как с равным. — Знаешь, кто у княгинь любовниками был? Вот и не знаешь! Чабанов любили княгини, вот!..
Хазеша весь красный поднялся с места.
— Ан-на, как без угощенья отпущу? У Музарина — годовщина, а ты хочешь отвертеться от стопки? — поддела ехидно: — Да ты, я вижу, и не джигит еще — где тебе с вином справиться!..
Баблина, конечно, давно вызнала самолюбивый характер Хазеши: разве он унизит свое мужское достоинство перед женщиной, признавшись, что не пробовал еще хмельного? Ясное дело, нет! А раз так, Баблина-то сумеет напоить его в стельку ради праздничка.
На столе мигом появилась всякая снедь и, конечно, голова застолья — бутылка. И Баблина предложила гостю выпить за здоровье маленького Музарина, если, в чем она не сомневалась, Хазеша — мужчина и желает двоюродному племяннику добра.
Баблина лихо выпила до дна свою стопку, так что Хазеше отступать некуда. И он выпил тоже залпом, украдкой смахнул невольные слезы.
— Вижу, ты настоящий мужчина, — похвалила гостя Баблина, лукаво не заметив его страданий. — Лихой джигит! А знаешь ли, что у водки — семь голов, и их надо все откусить? — пододвинула прямо на сковороде нарезанную большими кусками глазунью. — Закуска — уздечка для выпивки! — и зашлась в дробном смехе. — Слушайся меня, парень, никогда не опьянеешь.
Хазеша низко опустил голову над глазуньей, чтобы не видеть зазывные, почему-то смущавшие его глаза Баблины. Будто стоял он над пропастью, а голова кружилась — вот-вот сорвется и полетит в черную прорву...
— Бессильных и вдовы не жалуют... не то что девушки! — издалека, как будто Хазеша уже на дне пропасти, доносился голос Баблины. — Мужчина тогда мужчина, когда сила в нем есть! Давай-ка еще по одной, чтобы вызнать твою силу, джигит. Есть она у тебя, а?
— Валлаги, силу не мерил, а два мешка с зерном под мышками уношу, — хвастливо после второй стопки выкрикнул Хазеша.
— Молодец, дорогой, — не стеснялась подхваливать захмелевшего парня Баблина.
Щеки ее раскраснелись, глаза — с блеском. Как девушка стала.
— Говорят, лето настало, даже дедушка снял шубу. Вот и меня выпивка лучше летнего зноя разогрела...
Баблина сняла шерстяную кофту. Теперь на ней только прозрачная блузка с глубоким, бесстыдным вырезом. И Хазеша впервые в жизни увидел женское, потаенное, нежное... что не имело, по его понятиям, ничего общего с самой Баблиной.
Хазеша зажмурил глаза, снова открыл их, решив, что все это ему пригрезилось. Но Баблина не исчезла, как он надеялся. Более того, ее красное и смеющееся над ним лицо еще больше приблизилось, расплылось блином возле самых глаз...
Баблина, видя его бессмысленные глаза, отчаялась, решив, что перестаралась с водкой, стала потихоньку, чтобы не услышал гость, ругаться:
— Связалась с младенцем! Что он понимает в этих делах?.. Все с овцами да овчарками — паршивый чабан... А я-то перед ним — Хазеша-Мазеша!..
Отступать Баблина все же не собиралась. Призвав на помощь свои испытанные успешно и не раз уловки, она принялась как ни в чем не бывало раззадоривать Хазешу.
— А теперь, мальчик, докажи свою емирзовскую мощь — отнеси меня в постель, ведь не тяжелее я тех мешков!.. — обняла она Хазешу за бычью шею. — Что-то голова кругом идет...
Хазеша с готовностью, совсем как поклажу, подхватил Баблину, отнес и мешком свалил на перину. Она едва сдержалась, чтобы не обругать этого мужлана последними словами. И все ж вырвалось против воли:
— Ох, бугай!..
Баблина притворно застонала, схватившись за поясницу. Хазеша и не посмотрел в ее сторону. Он вернулся к столу, взял что-то пальцами с тарелки, стал жевать. Баблина застонала громче и позвала Хазешу.
— Медведь дремучий, помоги встать — со спиной что-то неладно.
Хазеша в простоте душевной наклонился над ней, чтобы приподнять. А Баблине только этого и нужно — опрокинула потерявшего равновесие парня на душную перину, зацеловала в губы, глаза, в вырез распахнутой на груди рубахи. И Хазеша, разморенный выпивкой, жарой и женскими ласками, отпустил поводья, отдался на волю распаленной страстью Баблине, увяз, как муха, в сладкой, вожделенной патоке...
Очнулся он в густой липкой темноте оттого, что услышал свое имя, и никак не мог сообразить, где он. Хазеша попробовал оторвать тяжелую голову от влажной подушки, но виски и затылок вдруг опоясало тугой, словно раскаленный обруч, тягучей болью.
— Хазеша, — услышал он совсем рядом и узнал голос жены своего родного дяди Батмырзы и резко сел в постели. Но голова так сильно болела и так ломило каждую косточку, что Хазеша снова откинулся на подушки.
— Хазеша!.. Ну проснись же, душа моя, — Баблина прижалась к нему жарким боком. — Ноченька наша на исходе, миленький.
Хазеша не шевельнулся. Он мучительно хотел вспомнить сон, который, как только он стремился ухватить его памятью, выскальзывал и снова начинал подманивать, мучить своей неуловимостью. Хазеше удалось возвратить из прошлого не сами события, а только ощущения, вызванные ими. "Валлаги, будто в капкан попал и огнем хлестнуло, а потом?.. — бродил в своих воспоминаниях Хазеша. — Потом... ни тревог, ни волнений, словно в знойный летний день вышел к прозрачному, холодному роднику... Напился досыта — и на зеленую травку... Да, но при чем тут Баблина?.."
На этот вопрос ответить ему оказалось куда тяжелее. Сознание Хазеши трусливо пятилось каждый раз назад, как перед пропастью, не хотело ничего вспоминать. А когда он вспомнил все же и понял всю непоправимость своей вины перед Батмырзой, перед всем родом Емирзовых, у него появилось отчаянное желание — исчезнуть, перестать ощущать себя и свою потерпевшую неожиданное крушение жизнь.
— Хазеша, миленький, да ты не бойся, что наши застанут тебя здесь, — по-своему расценив молчание парня, успокаивала Баблина. — Скажу, на худой конец, и Батмырзе, и Кулаце, что побоялась одна ночевать... И впредь буду оставлять, когда надо... Положись во всем на меня... — У нее были свои собственные заботы, нисколько не связанные ни с планами, ни с душевным состоянием лежавшего рядом парня.
Хазеша скосил глаза в сторону чужой, а теперь и ненавистной ему женщины: что ей еще нужно от него, неужели не понимает, что погубила его, опозорила навеки перед родом?..
— Приходи ко мне всегда... Постучи только в окно... Мой-то старый и глухой... Так что не казни себя, что чужое ешь, и меня не суди строго: легко ли жизнь прожить еще не старой в упряжке с дедушкой! А я ведь и до Батмырзы не жила совеем — судьба мачехой обернулась...
Парень слышал, как всхлипывала и сморкалась Баблина, вспоминая свои житейские неудачи. «Жалеет себя, — злился Хазеша, — а на меня ей наплевать! И любовь ей ничья не нужна и сочувствие, если пошла на такое...» Ему хотелось крикнуть в ее распаренное и мокрое от слез лицо: «Джинн ты, черный джинн, а не женщина!..»
— Осуждали меня, мол, разборчивая не в меру. А разве виновата, что сватали не те, кто приглянулся? Ты-то женился бы на немилой, а? — будто в насмешку вопрошала Баблина тягостную, мутную тишину. — Потом хотела сбежать от одинокой тоски к вдовцу... да чужое к чужому не приросло...
А Хазеша под жалобы Баблины думал тоже о своем. И общего у них выходило — оба разрушили смолоду свое счастье, — только и всего. Правду говорила Кулаца, что любовь нужно выстрадать, а надо признаться, ни Баблина, ни он сам страдать не хотели.
— Только сегодня ночью и узнала, что такое женское-то счастье. Я душу тебе свою отдала, Хазеша! Так не делай его коротким... Ради дяди своего не делай... Если бросишь меня, разведусь с Батмырзой! Позор падет на его седины и на весь ваш емирзовский род, так и знай!
«О чем это она? — пытался сосредоточиться Хазеша. — Ах да! — горько усмехнулся. — О наших отношениях...» Будто в его силах вернуться снова в этот дом, чтобы утешить потерявшую голову женщину! И ему стало жалко и себя, и ее, подурневшую и постаревшую от слез, безнадежной жалостью не умеющего ничего уже поправить человека, и он, как ребенок, заплакал неутешными слезами.
— Ты плачешь, — встрепенулась Баблина. — Ты тоже плачешь от счастья... Я знаю — тебе хорошо со мной. Ты прав! Молодому нужна женщина, а девчонку найдешь... потом... Давай сразу договоримся: вон то окно всегда будет открыто для тебя. Только постучи, только позови!..
Не заходя домой, Хазеша ушел по мутному, серенькому рассвету в степи к овцам, к повседневным трудам, ушел с надеждой обтерпеться, забыть о случившемся. Наступил день. И прожить надо было не только его, но и много-много других, ясных и пасмурных, определенных ему жизнью и собственной судьбой...
До самого перегона отары на летние Зольские пастбища не появлялся в ауле Хазеша, благо было оправдание — далеко до дома и дорога зимняя скользкая, оступчивая. А теперь дорога легла ему через родное селение, так что — принимайте долгожданного родственничка.
Перед уходом из дома Хазеша решился заглянуть к Батмырзе. Самого хозяина, на его счастье, дома не оказалось. Встретила парня раскрасневшаяся от радостного волнения Баблина и сразу же засыпала жадными вопросами.
— Ан-на, дорогой, куда пропал совсем? Или овцы лучше людей? Как живешь-то? — всплеснула руками: — Да что это я держу тебя на пороге! Проходи-проходи, гостенька. Сегодня ночью-то придешь?..
А Хазеша — мимо нее, оторопело хлопавшей глазами, прямо в комнату невестки. Не найдя ее там, выбежал во двор, искал глазами, окликал.
— О, Часанах, уж не с неба ли свалился на нашу голову? — смешливо отозвалась ему с огорода Кулаца.
От звука ее голоса у Хазеши тоскливо сжалось сердце. Он вспомнил все свои юношеские надежды на любовь, которым теперь никогда не сбыться, и воскликнул:
— Ладно-ладно, Ляца, сдаюсь на твою милость! Вот мой чабанский нож — нет его острее на свете! Хочешь милуй, хочешь казни непутевого братца! Заслужил я самой суровой кары!..
Кулаца удивленно уставилась на парня, и не понять ей, то ли шутит Хазеша, то ли и в самом деле чем-то сильно расстроен, чуть ли не до слез, чуть ли не до отчаянья...
— Что? Что с тобой, Часанах? Успокойся, я же просто так, ты же знаешь, — кинулась она к нему, женским чутким сердцем уловив неладное.
Но Хазеша, подавив мгновенно тяжелый вздох, резко сменил разговор.
— Как вы? Как Музарин?
Кулаца тут же, воспользовавшись случаем, выпалила ему, как надеялась, радостную новость:
— Хаблаца к нам скоро приедет! Надеюсь, ты еще не разлюбил ее, а?
— Долго собиралась твоя сестренка, Ляца!.. Я напился мутной воды — не из родника, а из придорожной лужи, — сказал он и низко опустил повинную голову. ; В этот момент к ним подоспела чем-то озабоченная Баблина.
— Ай-ай, Кулаца, зачем держишь гостя на огороде! — вмешалась она в разговор.
— В самом деле, что мы стоим на солнцепеке? Проходи, Часанах, в дом, — и усмехнулась, по привычке подтрунивая над парнем. — Ты у нас хитрый: к самому обеду подгадал!
А Хазеша вдруг резко развернулся и, не оглядываясь, хлопнул калиткой, выскочил на дорогу.
— Ну и характерец у тебя, невестка! Обидеть человека Для тебя ничего не стоит! — набросилась Баблина на растерявшуюся Кулацу. — Чего вы не поделили?
— Тха [1], не обижала я его вовсе...
[1] Тха — клянусь.
Но Баблине некогда было выслушивать ее оправдания, Она бросилась за Хазешой, но того и след простыл.
Расстроенная женщина козырьком ладони прикрыла глаза от ярости полуденного солнца, долго вглядывалась в пустую, подернутую раскаленным маревом даль. Обвисли на деревьях истомленные неистовой жарой листья, словно не верили больше в щедрость небес на спорые летние дождики и прохладу. Только одна Баблина, вопреки всему, не хотела сдаваться и твердила про себя: «Вернется, еще как прибежит!.. Куда ему деться-то...»
Не одна Баблина смотрела теперь с надеждой на убегающую вниз, к реке, а потом резко сворачивающую в ущелье дорогу. Выбегала за ворота в свободную от дел минутку Кулаца, подолгу стоял, опершись на палку, и старый Батмырза...
Ждали и заждались. А вестей все не было и не было, пока не пришла разом, одна на всех, ошеломляющая и страшная — началась война...
Вскоре в ауле не осталось ни одного мужчины, способного согнать муху со своей головы. Проводили вместе с другими новобранцами и Хазешу. Прежде чем сесть на одну из подвод, гуськом растянувшихся на дороге, он зашел проститься с самым старшим из рода Емирзовых — Батмырзой. Он стоял как потерянный перед стариком не в силах вымолвить ни слова. Батмырза по-своему понял растерянность племянника, ободряюще похлопав его по плечу, сказал:
— Ну-ну, будь мужчиной, Хазеша. Если бы на войне убивали всех подряд, то уже двадцать с лишком лет гнил бы я в могиле... А вот видишь — я перед тобой живой и невредимый...
Батмырза обнял на прощанье парня, пожелав ему счастливого возвращения с победой, и Хазеша быстрым шагом направился к подводам, но тут же вернулся, наспех обнял всех, наклонился к Музарину, подхватил, подбросил вверх и поймал визжащего от счастья мальчишку, передал Кулаце и уже за калиткой сделал всем под козырек... В прощальной спешке никто и не заметил, что Хазеша даже не взглянул в сторону мрачно каменевшей на пороге Баблины.
А вскоре Ляца получила от «своего Часанаха» письмо, разъяснившее ей мрачное отчаянье и нежелание деверя встречаться с их семейством. Хазеша писал: «Дорогая сестренка Ляца, прежде всех пишу к тебе. Как живешь, как здоровье? Я пока здоров, а война — это действительно штука страшная. Только мне все равно, убьют меня или нет! Даже лучше, если бы убили, потому что считаю себя недостойным жить, дорогая сестренка. Я знаю, что ты любишь меня и постараешься понять. А строже меня самого никто осудить не сможет. Вот так!.. Ждал, когда вернутся Мазан с Хасаном, чтобы повиниться, да не дождался. Высылаю обратно фото Хаблацы, так как недостоин ее. Но ты, Ляца, фото не отдавай ей, пусть пока хранится у тебя. Пусть будет у меня маленькая надежда, что я смою свой позор и снова смогу надеяться на встречу с ней... Я бы не стал отягощать твою душу своей черной тайной, верь мне, сестра! Но война есть война, и смерть здесь всегда ближе порога. Вот почему я бы не хотел унести свою тайну в могилу неотмщенной: если погибну, обещай мне, Ляца, что женщина, чьим именем не хочу пачкать бумагу, навсегда оставит род Емирзовых... Еще раз прости, Ляца, Хазеша».
Письмо с повинной Хазеши хранилось теперь в шкатулке у Кулацы, но она вынуждена была молчать пока, выполняя волю деверя, молчать и терпеть злобные нападки Баблины, окончательно поверившей в свою безнаказанность и неуязвимость, продолжавшей жить с ослабленной уздой, в постоянных поисках новых любовных приключений.
— Ты, наверно, в душе осуждаешь меня, — говорила она своему новому любовнику Камботу. — Только мне все равно! Хотела бы я увидеть тебя на моем месте! Если ты от молодой жены ко мне бежишь, то мне-то от Савана (так Баблина от злости прозвала Батмырзу) и подавно приходится!.. А теперь осуждай, если можешь!..
— О-о, вы, женщины, такие... — с опаской в голосе и растягивая слова, старался поддержать разговор Камбот, и непонятно было, осуждает он или восхищается, — обувь любите новенькую! Только каблучок подносился — в канаву!.. Подавай вам новенькое! О-ох, женщины!..
— Ничего-то ты не понимаешь, — недовольно обрывала Камбота Баблина. — Новые туфли да любимые, если и сносятся, так в памяти останутся, особливо если удобные были... А мне-то, сам знаешь, достались с чужой ноги — развалюхи...
— А я что? — спешил согласиться Камбот. — И я то же самое говорю. Только признайся, женщина, поначалу и Батмырза был для тебя неплох, а! Да и сейчас — во-он, ты какая береженая да гладкая за Батмырзой! — и он одобрительно и звонко шлепнул ее пониже спины.
— Ох, не пойму я тебя, Камбот! Вроде сочувствуешь, а на деле выходит — смеешься!
— Веселый я, Баблина... А был бы скучный, первая меня прогнала бы. Не так? — лукавил вовсю Камбот.
— Не о тебе речь, о старике моем... Вот я и говорю, взял бы себе старуху, а то на молодую позарился, — перебила его Баблина. — Все вы одинаковые. Собаки на сене: и сам не гам, и другим не дам...
— Эх, моя сдобочка! — обнял Камбот разобиженную Баблину. — Валлаги, и в свои молодые годы Батмырза не уберег бы тебя от неправедных дел, уж больно ушлая ты баба! Ну-ну, не сердись — я таких люблю! Своей доли ты не потеряешь, но и одной долей не удовлетворишься. И правильно поступаешь, молодец! Я сам таковский! Один раз живем! Говорят, волк по шапке чабана знает, можно у него утащить овцу или нет, так и я свою овечку ухватил...
— А не боишься, что жена узнает о твоих проделках?
— Бояться мне нечего: с меня все как с гуся вода. Камбот поднялся на хромые ноги, отряхнул сено.
— Пойду я, в самом деле, как бы кто не застукал, — ухмыльнулся в усы ехидно и самодовольно. — И тебе пора к Батмырзе под бочок...
Баблина проводила его злыми глазами: для кого война — горе, а для Камбота — раздолье! Вон как развернулся! Хоть и хромоногий, а как петух в курятнике, один на весь аул... Только злость ее бессильная, а доля — подневольная. Рада бы проучить нахала, да время для этого неподходящее.
Она сладко зевнула и по самый нос закуталась в пуховый платок. Идти в дом ей не хотелось. Баблина сидела на сене, смакуя свое недовольство жизнью, когда услышала голос Батмырзы. «Пусть поищет, — злорадно подумала она, — пусть оценит, каково ему без меня!» Но вскоре Батмырза хлопнул дверью, и на дворе стало скучно и тихо. Баблина скосила подозрительный взгляд на окна Кулацы, но и там будто все вымерли...
...И теперь, конечно, Баблина недоумевала, откуда Кулаца прознала и о Хазеше, и о хромом бригадире Камботе. На кухне она долго не усидела, так как была сильно рассержена утренней стычкой с невесткой. И Баблина снова выскочила под ее окна, чтобы подкараулить и проучить как следует за своенравие и неумеренное любопытство.
А у Кулацы не было времени для обид. Наскоро смахнув невольные слезы, она разбудила Музарина, одела и полусонного за руку вывела из дому.
— Идем, сынок, пора.
Оставив ребенка на минутку во дворе, Кулаца заскочила на кухню за ведром, в котором позванивала бутылка с молоком для Музарина, опустила в него сверток с овощами, поддела дужку на согнутую в локте руку и вышла во двор. Кулаца спешила на ток, потому что не хотела лишний раз встречаться с Камботом.
Они с Музарином были уже на краю аула, когда в ворота Емирзовых забарабанил Камбот.
— Батмырза! Слышь, Батмырза?
На крик Камбота на крыльцо павой выплыла Баблина, сияя приветливой улыбкой.
— Что раскричался? Если ко мне, проходи.
— Да потише ты, — оглядываясь на окна Кулацы, цыкнул на нее бригадир.
— Ее тоже нет...
— Что-нибудь случилось у вас? — Камбот явно чем-то был напуган. — Встретил Батмырзу у речки — мрачнее тучи. В мою сторону и не посмотрел...
— Никак испугался, джигит? — игриво подбоченилась Баблина. — Только бояться тебе нечего: глухой он и спит как убитый. А сейчас на баксанский базар он уехал за овцой! Заходи, Камбот, до вечера ни Батмырзы, ни Кулацы не будет.
— Нельзя мне, — будто боясь, что его затащат в дом силой, быстро попятился к калитке Камбот. — Ну это... ладно, пошел я.
— А вечером?
— Там видно будет, — неопределенно промямлил он. — Дела, к тому же правление. И вообще... — хотел что-то добавить, но не решился и махнул рукой.
— Постой, а зачем моему старику барашек? — вдруг осенило Баблину. — Ни торжеств, ни поминок у нас вроде не намечается... Ха-ха-ха, Камбот, может, Саван в третий раз задумал жениться, а?..
— У тебя одни глупости на уме! — обозлился вдруг покладистый и улыбчивый Камбот и сильно стукнул за собой калиткой.
<< пред. << >> след. >> |