| << пред. << >> след. >> ГЛАВА VIII
Если б гром разразился над Наноною, он не поразил бы ее так, как поразило ее это неожиданное появление. Она невольно, с глубокой горестью, вскрикнула в испуге:
— Опять он!
— Да я, милая моя сестрица, — отвечал гость нежным голосом.
— Но извините, — прибавил он, увидев герцога, — может быть, я беспокою вас?
И он до земли поклонился гиенскому губернатору, который вознаградил его ласковым жестом. — Ковиньяк! — прошептала Нанона так тихо, что слово это, казалось, вылетело из ее сердца, а не из уст. — Добро пожаловать, барон де Каноль, — сказал герцог с веселою улыбкою. — Ваша сестра и я говорим только про вас со вчерашнего вечера и со вчерашнего вечера желаем видеть вас.
— А, вы желали видеть меня! В самом деле? — сказал Ковиньяк, обращая на Нанону взгляд, в котором выражались ирония и сомнение. — Да, — отвечала Нанона, — герцогу захотелось, чтобы я представила вас ему.
— Только из опасения побеспокоить вас не добивался я этой чести раньше, — сказал Ковиньяк, низко кланяясь герцогу. — Да, барон, — отвечал герцог, — я удивлялся вашей деликатности, но все-таки упрекаю вас за нее.
— Меня, герцог, меня хотите упрекать за деликатность!
— Да, если б ваша добрая сестра не занялась вашими делами...
— А... — сказал Ковиньяк, с красноречивым упреком взглянув на сестру. — А, сестра моя занялась делами...
— Да, делами брата, — подхватила Нанона, — что же тут особенно удивительного?
— И сегодня кому я обязан удовольствием видеть вас? — спросил герцог.
— Да, — подхватил Ковиньяк, — кому ваша светлость обязаны удовольствием видеть меня?
— Кому? Разумеется, одному случаю, только случаю, который вернул вас.
— Ага, — подумал Ковиньяк, — я, должно быть, уезжал.
— Да, вы уехали, несносный брат, — сказала Нанона, — и написали мне только две строчки; они еще более увеличили мое беспокойство.
— Что же делать, милая Нанона? — сказал герцог. — Надо прощать влюбленных.
— Ого, дело запутывается! — подумал Ковиньяк. — Я, должно быть, влюблен.
— Ну, — сказала Нанона, — признавайтесь, что вы влюблены.
— Пожалуй, не отказываюсь, — отвечал Ковиньяк с глупой улыбкой и стараясь узнать сколько-нибудь правды, чтобы потом хорошо солгать.
— Хорошо, хорошо, — прервал герцог, — однако, пора завтракать. Вы расскажете нам, барон, про ваши интриги за завтраком. Франсинетта, подай прибор барону Канолю. Надеюсь, вы еще не завтракали, капитан?
— Нет еще, ваша светлость, и должен даже признаться, что утренний воздух придал мне удивительный аппетит.
— Скажите лучше, ночной воздух, потому что вы всю ночь провели на большой дороге.
— Черт возьми! — подумал Ковиньяк. — Мой зять на этот раз угадал чудесно. Потом прибавил вслух:
— Пожалуй, извольте, соглашусь, воздух ночной...
— Пойдемте же, — сказал герцог, подавая руку Наноне и переходя в столовую вместе с Ковиньяком. — Вот тут довольно работы для вашего желудка, как бы он ни был взыскателен. Действительно, Бискарро превзошел самого себя: блюд было немного, но все они были отборные и приготовлены превосходно. Белое гиенское вино и красное бургунское выливалось из бутылок, как жемчуг и как рубин.
Ковиньяк ел за четверых.
— Брат ваш ест чудесно! — сказал герцог. — А вы не кушаете, Нанона?
— Мне уже не хочется есть.
— Милая сестрица! — вскричал Ковиньяк. — Ведь это радость встречи со мной отняла у нее аппетит. Право, мне досадно, что она так любит меня!
— Возьмите кусочек рябчика, Нанона, — сказал герцог.
— Отдайте его моему брату, герцог, — отвечала Нанона; она заметила, что тарелка Ковиньяка быстро пустеет, и боялась, что он опять начнет смеяться, когда кушанье исчезнет.
Ковиньяк подставил тарелку и благодарно улыбнулся. Герцог положил ему на тарелку кусок рябчика, а Ковиньяк поставил тарелку перед собою.
— Ну, что же вы поделываете, Каноль? — спросил герцог с такою милостивою кротостью, которая показалась Ковиньяку чудесным предзнаменованием. — Разумеется, я говорю не о любовных делах.
— Напротив, говорите о них, ваша светлость, говорите, сколько вам угодно, не церемоньтесь, — отвечал Ковиньяк, которому частые глотки медока и шамбертена развязали язык. Впрочем, он не боялся появления барона Каноля, что редко случается с теми, кто присваивает себе чужое имя.
— Ах, герцог, — сказала Нанона, — он очень хорошо понимает шутку!
— Так мы можем потолковать с ним об этом молоденьком дворянине, — сказал герцог.
— Да, о том мальчике, которого вы встретили вчера, братец, — прибавила Нанона.
— Да, на дороге, — сказал Ковиньяк.
— И потом в гостинице Бискарро, — прибавил герцог д'Эпернон.
— Да, потом в гостинице Бискарро, — сказал Ковиньяк, — это сущая правда.
— Так вы в самом деле с ним встретились? — спросила Нанона.
— С мальчиком?
— Да.
— Какой он был? Ну, говорите откровенно, — сказал герцог.
— По правде сказать вам, — отвечал Ковиньяк, — он был премилый малый: белокурый, стройный, прелестный, ехал с каким-то конюхом.
— Именно так, — сказала Нанона, кусая губы.
— И вы влюблены в него?
— В кого?
— В этого премилого малого: белокурого, стройного и прелестного?
— Что это значит, ваша светлость? — спросил Ковиньяк, готовясь рассердиться. — Что вы хотите сказать?
— Что? У вас до сих пор хранится у сердца серенькая перчатка? — спросил герцог, лукаво улыбаясь.
— Серенькая перчатка?
— Да, та самая, которую вы так страстно нюхали и целовали вчера вечером.
Ковиньяк уже ничего не понимал.
— Та перчатка, которая заставила вас догадаться, понять пре-вра-ще-ние... — продолжал герцог, останавливаясь на каждом слоге.
Ковиньяк по одному этому слову понял все.
— А, этот мальчик была дама? — вскричал он. — Ну, даю вам честное слово, что я угадал эту шутку!
— Теперь уже нет сомнения, — прошептала Нанона.
— Налейте мне вина, сестрица, — сказал Ковиньяк. — Не знаю, кто опустошил бутылку, которая стояла возле меня, но в ней уже нет ничего.
— Хорошо, хорошо! — сказал герцог. — Есть еще возможность вылечить его, если любовь не мешает ему ни есть, ни пить. Государственные дела не пострадают от такой любви.
— Как! Чтобы от любви моей пострадали дела короля? Никогда! Дела короля прежде всего! Дела короля — вещь священная! Не угодно ли за здоровье короля, ваша светлость!
— Можно надеяться на вашу преданность, барон?
— На мою преданность?
— Да.
— Разумеется, можно. Иногда я готов позволить изрезать себя на куски...
— И это очень просто, — перебила Нанона, боясь, что в восторге от медока и шамбертена Ковиньяк забудет свою роль и вернется к своей личности, — и это очень просто; разве вы не капитан его королевского величества по милости герцога?
— И никогда этого не забуду, — отвечал Ковиньяк с удивительным душевным волнением, положив руку на сердце.
— Мы и не то сделаем после, — сказал герцог, — а что-нибудь побольше.
— Покорнейше благодарю!
— И мы уже начали.
— В самом деле?
— Да. Вы слишком скромны, друг мой, — заметил герцог д'Эпернон. — Когда вам нужна будет протекция, обратитесь ко мне. Теперь, когда вам не нужно ходить окольною дорогою, когда вам уже не нужно скрываться, когда я знаю, что вы брат Наноны...
— Теперь, — вскричал Ковиньяк, — я всегда буду обращаться прямо к вашей светлости!
— Вы обещаете?
— Даю слово.
— Прекрасно сделаете. Между тем, сестра объяснит вам, о чем мы теперь хлопочем: она должна отдать вам письмо от меня. Может быть, все счастье ваше зависит от поручения, которое я даю вам по ее просьбе. Попросите совета у сестры вашей, молодой человек, попросите у нее совета: она умна, осторожна и чрезвычайно добра. Любите сестру вашу, барон, и будьте уверены, что я всегда буду к вам милостив. ; — Ваша светлость, — вскричал Ковиньяк с непритворною радостью, — сестра моя знает, как я люблю ее, как я желаю видеть ее счастливою, славною и особенно... богатою!
— Ваш пыл нравится мне, — сказал герцог. — Так останьтесь с Наноной, а я пойду и займусь одним мерзавцем. Но, кстати, барон, — прибавил герцог, — не можете ли вы дать мне какие-нибудь сведения об этом бандите?
— Охотно, — отвечал Ковиньяк. — Только мне надобно знать, о каком бандите вы говорите. В наше время их очень много, и они разных сортов.
— Вы совершенно правы; этот чрезвычайно дерзок, подобного я еще не видывал.
— В самом деле!
— Представьте, этот мерзавец взамен письма, которое писала вам вчера сестра и которое он достал гнусным убийством, выманил у меня бланк.
— Бланк, в самом деле?
Поток Ковиньяк прибавил простодушно:
— Но зачем же вам было нужно это письмо, посланное сестрою к брату?
— Да я не знал родства.
— Это другое дело.
— К тому же имел глупость — простите меня, милая Нанона, — прибавил герцог, подавая ей руку, — имел глупость ревновать вас.
— Вы ревновали? В самом деле. Ах, ваша светлость! Как вам не стыдно!
— Так я хотел спросить у вас, не знаете ли вы, кто был доносчиком в этом деле?
— Нет, право, не знаю... Но ваша светлость понимает, что подобные дела не остаются без наказания и что вы со временем узнаете имя преступника.
— Да, разумеется, узнаю со временем, — отвечал герцог, — и для этого я принял свои меры, но мне было бы гораздо приятнее узнать теперь.
— Так вы приняли меры? — спросил Ковиньяк, слушая внимательно. — Вы приняли меры?
— Да, да, — продолжал герцог, — и мерзавец будет очень везучим, если его не повесят за бланк.
— Ого! — сказал Ковиньяк. — А каким образом отличите вы этот бланк от прочих бланков, которые вы даете, ваша светлость?
— На этом сделана пометка.
— Какая?
— Для всех незаметная, но я узнаю ее посредством химической операции.
— Чудесно! — сказал Ковиньяк. — Вы поступили чрезвычайно остроумно в этом случае; но смотрите, остерегитесь, он, может быть, догадается.
— О, этого не стоит опасаться: кто может сказать ему об этой пометке?
— И то правда, — отвечал Ковиньяк. — Нанона не скажет, я тоже не скажу.
— И я тоже, — прибавил герцог.
— И вы не скажете. Вы совершенно правы: когда-нибудь вы узнаете имя этого человека и тогда...
— И тогда, так как я уже рассчитаюсь с ним, потому что он получит за бланк все, чего пожелает, тогда я прикажу повесить его.
— Прекрасно! — вскричал Ковиньяк.
— А теперь, — продолжал герцог, — если вы не можете дать мне сведений о нем...
— Нет, право, не могу.
— Так я оставлю вас с сестрою. Нанона, растолкуйте ему мое поручение хорошенько; особенно постарайтесь, чтобы он не терял времени.
— Будьте спокойны.
— Прощайте!
Герцог нежно простился за руку с Наноной, дружески кивнул ее брату и спустился с лестницы, обещая возвратиться в тот же день.
— Черт возьми! — сказал Ковиньяк. — Добрый герцог хорошо сделал, что предупредил меня... Право, он не так глуп, как кажется с виду! Но что буду я делать с его бланком? Попробую продать его как вексель...
Нанона вернулась и заперла дверь.
— Теперь, — сказала она брату, — потолкуем об исполнении приказаний герцога д'Эпернона.
— Да, милая сестрица, — отвечал Ковиньяк, — потолкуем; ведь я только для этого и пришел сюда; но чтобы было удобнее разговаривать, нужно сесть. Сделайте одолжение, сядьте, прошу вас.
Ковиньяк подвинул стул и показал Наноне, что стул готов для нее.
Нанона села и нахмурила брови, что не предвещало ничего хорошего.
— Во-первых, — начала Нанона, — почему вы не там, где вам следует быть?
— Ах, милая сестрица, вот это совсем не любезно с вашей стороны; если б я был там, где мне следует быть, то не был бы здесь, и, следственно, вы не имели бы удовольствия видеть меня.
— Ведь вы хотели поступить в аббаты?
— Нет, я не хотел; скажите лучше, что особы, принимающие участие во мне, и особенно вы, желали этого; но я лично никогда не чувствовал особенного влечения к этому званию.
— Однако вас так воспитывали.
— Да, и я воспользовался этим воспитанием.
— Не шутите так бессовестно!
— Я и не думаю шутить, прелестная сестрица. Я только рассказываю. Слушайте, вы отправили меня в Ангулем, в монастырь, чтоб я учился.
— И что же?
— Ну, я и выучился. Я знаю по-гречески, как Гомер, по-латыни, как Цицерон, а теологию, как Иоанн Гусс. Когда я все выучил, то перешел, все по вашему же желанию, к кармелитам, в Руан.
— Вы забываете сказать, что я обещала вам ежегодную пенсию в сто пистолей и сдержала данное слово. Сто пистолей для кармелита, кажется, очень довольно.
— Совершенно согласен с вами, милая моя сестрица; но под предлогом, что я еще не кармелит, монахи постоянно получали пенсию вместо меня.
— Если это и правда, то ведь вы поклялись жить всегда в бедности?
— И, поверьте мне, что я в точности исполнил клятву: трудно было найти человека беднее меня.
— Но вы ушли от кармелитов?
— О, да! Наука сгубила меня; я был слишком учен, милая моя сестрица.
— Что это значит?
— Между кармелитами, которые вовсе не слывут эразмами и декартами, я считался чудом, разумеется, чудом учености. Когда герцог Лонгвиль приехал в Руан просить город склониться на сторону парламента, меня отправили приветствовать герцога речью. Я исполнил поручение так красноречиво и удачно, что герцог был невыразимо доволен и спросил у меня, не хочу ли я быть его секретарем? Это случилось именно в ту минуту, когда я хотел постричься.
— Да, я это помню, и даже под предлогом, что хотите проститься с миром, вы просили у меня сто пистолей, и я доставила вам их прямо в собственные ваши руки.
— И только эти сто пистолей я и видел, клянусь вам честью дворянина.
— Но вы должны были отказаться от света.
— Да, я точно хотел отказаться, но судьба распорядилась иначе: она, верно, хотела определить мне другое поприще, послав мне предложение герцога Лонгвиля. Я покорился решению судьбы и, признаюсь вам, до сих пор не раскаиваюсь.
— Так вы уже не кармелит?
— Нет, по крайней мере, теперь, милая сестрица. Не смею сказать вам, что никогда не вернусь в монастырь, потому что никто не может сказать вечером: я сделаю завтра то-то. Господин Ренэ основал орден трапистов; может быть, я последую его примеру и изобрету что-нибудь новенькое. Но теперь я попробовал военное ремесло; оно сделало меня человеком светским и нечистым, но при первом удобном случае я постараюсь очиститься.
— Вы военный! — сказала Нанона, пожав плечами.
— Почему бы и нет? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгесклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд; сознаюсь, что заслуживаю кое-какие упреки, и не спрошу, как знаменитый Сфорца, что такое страх? Я человек, и как говорит Плавт: "Homo sum, et nihil humanum a me alienum puto",то есть "я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Поэтому я трус, сколько человеку позволяется быть трусом, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно прилично действую шпагой и пистолетом. Но по природе истинное мое призвание — дипломатическое поприще. Или я очень ошибаюсь, милая Нанона, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Видите ли, я - тоже самое, что Мазарини; зато и боюсь только одного: чтобы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, милая Нанона, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.
— Так вы военный?
— И, кроме того, придворный, в случае нужды. Ах! Мое пребывание у герцога Лонгвиля много послужило мне на пользу.
— Чему же вы там учились?
— Тому, чему можно выучиться у такого человека: выучился воевать, интриговать, изменять.
— И к чему это привело вас?
— К самому блестящему положению.
— Которое вы не умели удержать за собою?
— Что ж делать? Ведь даже принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Милая сестрица! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!
— Вы?
— Да, я.
— Сколько времени?
— Час и три четверти, по самому точному счету.
— Вы управляли Парижем?
— Как настоящий король.
— Как это случилось?
— Очень просто. Вы знаете, что коадъютор, господин Гонди, то есть аббат Гонди...
— Знаю, знаю!
— Был полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д'Эльбефу. Он лотарингский принц, и не стыдно служить принцу. Ну, в то время герцог был во вражде с коадъютором. Поэтому я произвел восстание и взял в плен...
— Кого? Коадъютора?
— Нет, не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его приятельницу, герцогиню де Шеврез.
— Какой ужас! — вскричала Нанона.
— Не правда ли, какой ужас! У аббата Гонди есть приятельница! И я подумал то же самое. Поэтому я решил похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не мог видеться с ней. Я сообщил ему свое намерение; но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.
— Бедная женщина! За нее торговались!
— Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно, это доказало ей, как ее любит господин Гонди.
— Так вы богаты?
— Богат ли я?..
— Да, таким грабежом можно разбогатеть.
— Ах, не говорите мне об этом, Нанона, мне как-то не везет! Служанка герцогини, которую никто не думал выкупать и которая поэтому осталась у меня, растратила все мои деньги.
— По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?
— Ах! Нанона, как видно, вы еще вовсе не знаете людей! Герцог д'Эльбеф помирился с аббатом Гонди. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я был вынужден брать жалованье от Мазарини, но Мазарини — величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был вынужден поднять новое восстание в честь советника Брусселя, имевшее целью разгромить канцлера Сегье. Номой люди, неловкие дураки, разгромили его только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал де Ла Мельере выстрелил в меня из пистолета в двух шагах. По счастью, я успел наклониться; пуля просвистела над моею головою, и знаменитый маршал убил какую-то старуху.
— Какая куча подлостей!
— Нет, милая сестрица; это уж необходимая принадлежность междоусобной войны.
— Теперь все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог сделать то, что вы сделали вчера.
— Что же я сделал? — спросил Ковиньяк с самым невинным видом.
— Вы осмелились лично обманывать такого важного человека, как герцог д'Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить сестру свою.
— Я хотел погубить сестру?.. Я хотел?.. — спросил Ковиньяк.
— Да, вы, — отвечала Нанона. — Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк в письме. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту анонимную записку?
Раздраженная Нанона показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.
Ковиньяк прочел его, не смущаясь.
— Ну, что же, — сказал он, — почему вы недовольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно плохо сочинено? В таком случае, мне жаль вас; видно, что вы не занимаетесь литературою.
— Дело в слоге письма, а в его содержании. Вы или не вы писали его?
— Разумеется, что я. Если б я хотел скрываться, так изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерения прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо писано мною.
— О, — прошептала Нанона с видимым отвращением, — вы сознаетесь!
— Да, милая сестрица, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть.
— Месть!
— И самая естественная.
— Мстить мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала, какое зло? Как мысль мстить мне могла прийти вам в голову?
— Что вы мне сделали? Ах, Нанона, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж, потому что у меня было там много врагов: такое несчастье случается со всеми политическими деятелями. Я обращаюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы получили три письма. Вы скажете, что не узнали моего почерка; он совершенно похож на ту руку, которою писана анонимная записка; к тому же, все три письма были подписаны мною. Я пишу вам три письма и прошу в каждом сто несчастных пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы знаете, что сто пистолей — моя обыкновенная сумма. И что же, сестра отказывает мне! Я сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разгадать, что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном положении, настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную землю; может быть даже, она не свободна, в таком случае, следует простить ей. Видите, сердце мое искало средств извинить вас; и тут-то узнал я, что сестра моя свободна, счастлива, богата, миллионерша и что барон Каноль, чужой человек, пользуется моими правами и получает покровительство вместо меня. Тут зависть свела меня с ума.
— Скажите лучше, жадность к деньгам. Вы продали меня герцогу д'Эпернону, как продали герцогиню де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, спрашиваю вас, до того, в каких я отношениях с бароном Канолем?
— Мне? Ровно никакого! Я и не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь контакты со мною.
— Знаете ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу одно слово, если поговорю с ним откровенно?
— Знаю.
— Вы сейчас сами слышали от него, какую участь он готовит тому, кто выманил у него этот бланк!
— Не говорите мне об этом, я весь дрожал; и мне нужно было употребить всю мою душевную силу, чтобы не показать, до какой степени я смутился.
— И вы не опасаетесь?
— Нет, ничего не опасаюсь. Откровенное признание показало бы, что барон Каноль не брат ваш, и слова вашей записки, писанные к постороннему человеку, получат не совсем невинное значение, как вы их теперь объяснили, неблагодарная сестра, не смею сказать, слепая, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, как много выгод следует из этой минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли, что явится барон Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы вам семейный роман. Я, напротив, явился и все спас. Теперь существование у вас брата не тайна. Герцог д'Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом. Теперь брату вашему уже не нужно прятаться, он принадлежит к семейству, теперь вы можете переписываться, видеться с ним вне дома и даже у себя в доме; только смотрите, предупредите брата вашего с черными глазами и волосами, чтобы герцог д'Эпернон никогда не видел его лицо. Ведь все плащи схожи между собою; и когда герцог увидит, что от вас выходит плащ, кто скажет ему, чей это плащ, брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только желая услужить вам, я переменил имя. Вы должны бы поблагодарить меня!
Изумленная Нанона не знала, как возражать на этот поток слов, выражение самого откровенного бесстыдства.
Зато Ковиньяк, пользуясь своею победою, продолжал не останавливаясь:
— Более того, любезная сестрица, теперь, когда мы соединились после долгой разлуки, когда после многих переворотов вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты вы будете спать спокойно, под щитом, которым любовь прикроет вас; вы будете спать так спокойно, как будто вся Гиена обожает вас, когда сейчас, напротив, вас здесь не терпят; но эта провинция поневоле покорится тому, чего мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога, герцог произведет меня в полковники, вместо шести человек у меня будет их две тысячи. С этими двумя тысячами я воскрешу воспоминание о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня назначат герцогом и пэром; герцогиня д'Эпернон умирает; герцог женится на вас.
— Но прежде всего этого два условия, — сказала Нанона строгим голосом.
— Какие, милая сестрица? Извольте говорить, я готов слушать вас.
— Во-первых, вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы слышали: он сам своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете отсюда, потому что можете погубить меня — для вас это ничего не значит, но и вы погибнете вместе со мною. Хоть это, может быть, побудит вас подумать о моей погибели.
— Даю ответ на каждый пункт: бланк принадлежит мне, как неотъемлемая собственность, и вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится.
— Как хотите!
— Покорно благодарю. Но будьте спокойны: этого никак не будет. Я сейчас говорил вам, какое отвращение чувствую к такому роду смерти. Стало быть, бланк останется у меня; но, может быть, вам угодно купить его, в таком случае мы можем переговорить и поторговаться.
— Он мне не нужен! Важная вещь — бланк! Я сама выдаю их!
— Счастливая Нанона!
— Так вы оставляете его?
— Конечно.
— Не боясь ничего?
— Не беспокойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается до приказания выйти отсюда, я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу герцога. Скажу еще, что желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое важное.
— Что такое?
— То важное поручение, о котором говорил мне герцог и которое должно осчастливить меня.
Нанона побледнела.
— Несчастный, — сказала она, — ведь вы знаете, что не вы должны исполнять это поручение. Вы знаете, что употребить ваше положение во зло — значит совершить преступление, такое преступление, которое рано или поздно навлечет на вас казнь.
— Да я и не хочу употреблять его во зло, хочу только воспользоваться им.
— К тому же, в депеше написано, что оно поручается барону Канолю.
— А меня разве зовут не так?
— Да, но при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Каноль часто бывал при дворе.
— Ну, согласен, это замечание дельное. С тех пор, как мы толкуем, в первый раз вы правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами.
— К тому же, вы найдете там ваших политических врагов, — прибавила Нанона. — Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо Каноля, только в другом смысле.
— О, это ничего бы не значило, если б поручение, как уверял герцог, действительно имело целью спасение Франции. Поручение избавило бы посыльного от бед. Такая важная услуга влечет за собою помилование, и прощение за прошлое — всегда первое условие всякого политического изменения. Итак, поверьте мне, милая сестрица, не вы можете предлагать мне условия, а я вам.
— Что же это за условия?
— Во-первых, как я вам сейчас говорил, первое условие всякого соглашения — всепрощение.
— А еще?
— Уплата по счетам.
— Так я вам еще должна?
— Вы должны мне сто пистолей, которые я просил у вас, и в которых вы изволили отказать мне так бесчеловечно.
— Вот вам двести.
— Бесподобно! Теперь я узнаю вас, Нанона.
— Но с условием.
— Что такое?
— Вы исправите зло, которое вы сделали.
— Совершенно справедливо. Что же я должен делать?
— Сейчас же садитесь на лошадь, отправляйтесь по парижской дороге и скачите без отдыха, пока не догоните барона Каноля.
— И тогда я расстанусь с баронским титулом?
— Возвратите его барону.
— А что сказать ему?
— Отдайте ему вот эту депешу и уверьтесь, что он поехал в Париж.
— Это все?
— Больше ничего.
— Нужно ли ему знать, кто я?
— Напротив, очень нужно, чтобы он этого не знал.
— Ах! Нанона, неужели вам стыдно за брата? Нанона не отвечала. Она задумалась.
— Но, — сказала она через некоторое время, — каким образом могу я увериться, что вы исполните мое поручение в точности? Если бы у вас было что-нибудь святое, так я попросила бы клятвы.
— Сделайте лучше...
— Что такое?
— Обещайте мне сто пистолей, если я в точности исполню ваше поручение.
Нанона пожала плечами.
— Согласна, — сказала она.
— Посмотрите, — отвечал Ковиньяк. — Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуюсь одним вашим словом. Затем мы условимся, что вы отдадите сто пистолей тому, кто доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени.
— Хорошо, но вы говорите о третьем лице: неужели вы не хотите сами вернуться?
— Как знать будущее? Важное дело призывает меня самого в окрестности Парижа.
Нанона не могла скрыть движения радости, которое вырвалось у нее невольно.
— А, вот это совсем не мило, — сказал Ковиньяк, засмеявшись. — Но мне все равно, милая сестрица; мы расстаемся друзьями?
— Друзьями. Но поезжайте скорей!
— Сейчас же отправляюсь в путь. Только позвольте выпить стакан вина на дорогу.
Ковиньяк вылил в свой стакан остатки вина из бутылки шамбертена, выпил, поклонился сестре чрезвычайно почтительно, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке пыли.
<< пред. << >> след. >> |