<< пред. << >> след. >> ГЛАВА III
Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров сомкнулся вокруг Каноля и показались, неизвестно откуда, две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.
Герцог указал им на арестанта.
Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенного своею ледяною холодностью:
— Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища вас ждет участь, которая ему готовилась.
— Да, догадываюсь, милостивый государь, — отвечал Каноль, — но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ об освобождении меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.
— Все это правда, милостивый государь, — возразил герцог, — но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.
— Так принцесса уничтожит свою подпись?
— Да.
— Принцесса крови не сдержит честного слова! Герцог оставался бесстрастным.
Каноль посмотрел кругом.
— Что? Уже пора? — спросил он.
— Да.
— А я думал, что подождут до возвращения виконтессы де Канб; ей обещали ничего не предпринимать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?
И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.
— Ах, барон, — вскричал Лене со слезами на глазах, — простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако, я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отомстить за смерть бедного Ришона, и принцессу не тронули мои моления. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился — простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности — я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.
— Так я ее уже не увижу! — прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. — Вы советовали мне поцеловать ее — в последний раз!
Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей сострадающих, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.
— О, страшно подумать! — прошептал барон, в одно мгновение вспоминая прошлое и немногие минуты радости, которые выделялись, как острова, на жизненном море страданий, — страшно! У меня была любимая женщина; она только что впервые сказала мне, что любит меня! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни моей осуществлялись! И вот в эту минуту, в одну секунду смерть отнимает все!
Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать; но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.
— Гордость, — думал он, — единственная истинная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе!.. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: "Каноль плакал, узнав, что надо идти на смерть!.." Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся!.. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же; если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить.
В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога покинула его сердце; он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене:
— Милостивые государи, — сказал он, — на этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута, — и я напрасно не попросил ее у вас, — мне нужна была минута, чтобы приготовить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.
Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению; это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.
— Я готов, милостивые государи, — сказал он, — я жду вас. Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.
По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.
— Позвольте, — вскричал Лене, желая выиграть время, — позвольте, герцог! Мы ведем барона де Каноля на смертную казнь, не так ли?
Герцог удивился.
Каноль с любопытством взглянул на Лене.
— Да, на смерть, — сказал герцог.
— А если так, — продолжал Лене, — то барон не может обойтись без духовника.
— Не нужно, — отвечал Каноль, — я могу обойтись без него.
— Как? — спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.
— Ведь я гугенот, — отвечал Каноль, — и предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.
— В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! — сказал герцог.
— Призвать ему аббата! Призвать аббата! — закричало несколько бешеных фанатиков.
Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:
— Что за подлость хотят тут сделать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнить свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру и требую эшафота, притом как можно скорей: теперь уже мне надоело ждать.
— Молчать! — закричал герцог, оборачиваясь к толпе.
Потом, когда по велению его голоса и взгляда тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:
— Милостивый государь, делайте, что вам угодно.
— Покорно благодарю... Так пойдем же... и пойдем скорее... Лене взял Каноля за руку.
— Напротив, идите медленнее, — сказал он. — Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили...
— О, не говорите мне о ней, прошу вас, — сказал Каноль. — Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею... Нет! Что я говорю?.. Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда и, особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне.
— Ну, добрый и бедный друг мой, — отвечал Лене, — не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.
Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри рассыпались на плечах. Конвой вышел уже на улицу; множеством факелов освещалось шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.
Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:
— Бедняжка! Как он молод! Как хорош! Безмолвно двигались вперед; наконец, Каноль сказал:
— Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.
— Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? — спросил Лене, лишившись всей своей твердости.
— Да, да, — прошептал Каноль.
— Хорошо, я иду; но вы убьете ее.
— Тем лучше, — заговорил эгоизм в сердце барона. — Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому.
Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:
— Нет, не нужно!
И, удерживая Лене за руку, прибавил:
— Вы обещали ей оставаться со мною; оставайтесь!
— Что говорит он? — спросил герцог.
Каноль услышал его вопрос.
— Я говорю, герцог, — отвечал он, — что не думал, что до эспланады так далеко.
— Увы, не жалуйтесь, молодой человек, — прибавил Лене, — вот мы и пришли.
Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы, за углом.
Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу. — Герцог, — сказал он вполголоса, — еще раз умоляю: сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона де Каноля вы повредите нашему делу.
— Напротив, — возразил герцог, — мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.
— Такое мщение возможно только между равными, герцог. Что бы вы ни говорили, королева — все-таки королева, а мы ее подданные.
— Не станем спорить о таких вопросах при бароне де Каноле, — сказал герцог вслух, — это неприлично.
— Не будем говорить о помиловании при герцоге, — сказал Каноль, — вы видите, он намерен нанести серьезный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице...
Герцог не возражал; но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все двигались вперед, и Каноль, наконец, вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов; в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.
— Виселица! — вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. — Что там такое? Не виселица ли, герцог?
— Да, вы не ошибаетесь, — отвечал герцог хладнокровно. Краска негодования выступила на лице несчастного; он оттолкнул двух солдат, сопровождавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.
— Милостивый государь, — вскричал он, — вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.
— Бывают обстоятельства...
— Милостивый государь, — перебил Каноль, — говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете такое важное место, вы, бывший князем, вы, который теперь носит титул герцога. Бесчестье падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из дворян!
— Король повесил Ришона!
— Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благородный человек, но он не был дворянином по рождению; а я...
— Вы забываете, — сказал герцог, — что здесь речь идет о мщении, о полном возмездии; если бы выбыли принцем крови, так вас все-таки повесили бы.
Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было; он одумался, гнев его утих; он понял, что вся сила его в его слабости.
— Господин философ, — сказал он, — горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и дважды горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я намеренно останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей; дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.
— Ришона повесили живого, — хладнокровно возразил герцог.
— Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастье падет на вашу голову; тогда вспомните, что этим несчастьем само небо наказывает вас. Что касается меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.
Каноль бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и на виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.
— Теперь, палачи, — сказал он, — начинайте!
— Да он только один! — закричала толпа в изумлении. — Дайте другого! Где другой? Нам обещали двоих!
— А, вот это утешает меня, — сказал Каноль с улыбкой. — Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?
— Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! — зарычали десять тысяч голосов.
Каноль подумал:
— Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на куски, и я не умру на виселице; как взбесится герцог...
Потом он закричал:
— Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа; я видел, как вы бежали... Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда сильно побил.
Ему отвечали ревом.
— Вы подлецы! — повторил он. — Вы бунтовщики, подлецы!
Ножи заблистали, и на виселицу посыпались камни.
— Хорошо, — прошептал Каноль. Потом прибавил вслух:
— Король повесил Ришона и прекрасно сделал; когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других.
При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и ограждения и с ревом бросилась к арестанту.
В ту же минуту по приказанию герцога один из палачей приподнял Каноля, а другой надел ему на шею веревку.
Каноль, почувствовав ее на шее, начал кричать и браниться еще громче: он хотел быть убитым вовремя, и ему нельзя было терять ни минуты. Он осмотрелся: везде видел он гневные лица и грозное оружие.
Только один человек, одетый солдатом и сидевший на лошади, показал ему мушкет.
— Ковиньяк! Это Ковиньяк! — вскричал Каноль, хватаясь за лестницу обеими руками, которых ему не связали.
Ковиньяк мушкетом подал знак тому, которого не мог спасти, и прицелился.
Каноль понял его.
— Да! Да! - вскричал он, кивнув.
Теперь скажем, каким образом Ковиньяк попал на эспланаду.
<< пред. << >> след. >> |