| << пред. << >> след. >> ГЛАВА XXII
Каноль слышал крики, рев и угрозы толпы, видел ее волнение. Сквозь решетку своего окна он мог наслаждаться изменчивою и оживленною картиною, которая раскрывалась перед его глазами и повторялась во всех концах города.
— Черт возьми, — говорил он, — как досадно! Опять препятствие. Эта смерть Ришона... Бедный Ришон! Он был достойнейший человек!.. Эта смерть Ришона повредит нашему плану; мне уже не позволят гулять по городу, как позволяли прежде; прощайте, свидания, даже свадьба моя прощай, если Кларе не угодно будет обвенчаться в тюрьме. О, ей, верно, будет угодно! Ведь все равно, где венчаться. Однако, это плохое предзнаменование... Черт возьми! Почему я получил это известие сегодня? Лучше было бы, если б оно пришло завтра!
Потом он подошел к окну, заглянул в него и продолжал:
— Какая строгость! Пара часовых! Страшно и подумать, что меня заперли сюда на неделю, может быть, на две недели, до тех пор, пока новое событие не заставит забыть о смерти Ришона. По счастью, в наше время события совершаются быстро, и жители Бордо довольно легкомысленны; а пока мне все-таки придется порядочно поскучать. Бедная Клара! Она, верно, в отчаянии; по счастью, она знает, что меня посадили в тюрьму. Да, она знает это и, стало быть, уверена, что я тут не виноват... Черт возьми! Куда бегут все эти люди? Кажется, к эспланаде. Однако, теперь не может быть ни парада, ни казни. Все они бегут в одну сторону. Право, подумаешь, что они знают, что я здесь, за решеткою, как медведь...
Каноль, скрестив руки на груди, прошелся несколько раз по комнате. Стены настоящей тюрьмы внушали ему философские мысли, которые обыкновенно занимали его очень мало.
— Какая глупая вещь — война! — прошептал он. — Вот Ришон, с которым я обедал месяц тому назад, погиб! Он, верно, убит на крепостных стенах, и я должен был сделать то же! Да я и сделал бы это, если б меня осаждал кто-нибудь другой, а не виконтесса. Женская война, в самом деле, страшнее всех возможных войн. По крайней мере, я ничем не содействовал смерти друга. Слава Богу! Мне не пришлось обнажить шпагу против брата, это утешает меня. И этим обязан я все-таки моему ангелу-хранителю, моей даме... О! Как много обязан я ей!
Вошел офицер и перебил монолог Каноля.
— Не угодно ли вам поужинать? — спросил он. — Извольте приказать: тюремщику приказано давать вам все, чего вы захотите.
— Хорошо, хорошо, — сказал Каноль, — они, кажется, намерены обходиться со мною учтиво все время, пока я буду сидеть здесь; а я думал совсем иное, судя по злому лицу принцессы и по мерзким физиономиям ее заседателей...
— Я жду, — сказал офицер, кланяясь.
— Ах, извините, простите меня! Ваша учтивость навела меня на некоторые размышления... Вернемся к делу: да, милостивый государь, я буду ужинать, потому что очень голоден; впрочем, я обыкновенно умерен, и солдатского ужина мне достаточно.
— Теперь, — сказал офицер, подходя к нему с участием, — не хотите ли дать мне какое-нибудь поручение... к кому-нибудь в городе... Разве вы ничего не ожидаете?.. Вы сказали, что вы солдат; стало быть, поступайте со мной, как с товарищем.
Каноль посмотрел на него с удивлением.
— Нет, милостивый государь, у меня нет для вас никакого поручения; я ничего не жду, кроме одной особы, которую не смею назвать. Покорнейше благодарю вас за предложение считать вас товарищем; вот моя рука, и если мне впоследствии понадобится что-нибудь, я не забуду вас, милостивый государь.
На этот раз офицер с удивлением взглянул на него.
— Хорошо, — сказал он. — Вам сейчас подадут ужин. Он вышел.
Через минуту два солдата принесли ужин, гораздо лучше, чем желал Каноль. Он сел за стол и поужинал с удовольствием.
Даже солдаты смотрели на него с удивлением. Каноль принял их удивление за зависть, вино было чудесное, и он сказал:
— Друзья мои, принесите еще два стакана.
Один солдат вышел и скоро вернулся с двумя стаканами. Каноль наполнил их, потом налил немного в свой стакан.
— За ваше здоровье, друзья! — сказал он.
Солдаты взяли стаканы, чокнулись с Канолем и выпили вино, не отвечая на его тост.
— Они не очень учтивы, — подумал Каноль, — но пьют хорошо. Нельзя же требовать от них всего.
И он продолжал ужинать. Когда он кончил, солдаты вынесли стол.
Офицер опять вошел.
— Ах, Боже мой, — сказал ему Каноль, — отчего вы не ужинали со мною? Ужин был бесподобный.
— Я не мог иметь этой чести, милостивый государь, потому что сейчас только встал из-за стола. Я пришел...
— Посидеть со мною? — спросил Каноль. — Если так, позвольте поблагодарить вас, вы чрезвычайно любезны.
— О, нет, милостивый государь; моя обязанность гораздо неприятнее. Я пришел сказать вам, что у нас в тюрьме нет пастора, а есть только католический аббат. Мы знаем, что вы протестант, и потому различие религий может быть...
— А зачем мне пастор? — спросил Каноль простодушно.
— Но, — отвечал офицер в смущении, — может быть, вы захотите помолиться.
— Об этом я подумаю завтра, — отвечал Каноль с улыбкою, — я молюсь только по утрам.
Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел.
— Черт возьми, — прошептал Каноль, — видно, весь свет глупеет! С тех пор, как Ришон умер, все люди, которых я встречаю здесь, кажутся или дураками, или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хоть сколько-нибудь сносного!
Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась, и кто-то бросился к нему на шею, прежде чем он смог узнать гостя.
Гость обнял его обеими руками и зарыдал.
— Господи Боже мой! — сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. — Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом?
Но, отступая назад, он сдвинул шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы виконтессы де Канб упали на ее плечи.
— Вы здесь? — вскричал Каноль, подбегая к ней. — О, простите, что я не узнал вас или не угадал, что это вы.
— Тише, — сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. — Тише! Если узнают, что я здесь, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то я могу видеть вас еще раз, Боже мой! Как я рада!
И Клара зарыдала.
— Видеть меня еще раз! — повторил Каноль. — Что это значит? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уже не должны были видеть меня? — спросил он с улыбкой.
— О, не смейтесь, друг мой, — отвечала Клара, — ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас. О, если б вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно... без помощи Лене, без помощи этого добрейшего человека... Но поговорим о вас, друг мой. Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди?
— Меня, меня, точно меня, — отвечал Каноль, смеясь.
— Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня.
— Так что же вы знаете?
— Ведь вы ждали меня, — продолжала виконтесса, — не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня?
— Я был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильнее вашей воли, удаляет вас от меня; и во всем этом я вижу одно несчастье: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две.
Клара, в свою очередь, посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел на барона офицер за несколько минут до этого.
— Как! Вы не шутите? — спросила она. — И вы вовсе не боитесь, не испуганы?
— Боюсь ли я? — отвечал Каноль. — Да чего же мне бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна?
— Ах несчастный, он ничего не знает!
Потом, боясь объявить ему о страшном несчастье, она удержала слова, готовые вырваться у нее.
— Нет, я ничего не знаю, — серьезно сказал Каноль. — Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина, все снесу. Говорите, Клара, говорите.
— Вы знаете: Ришон погиб.
— Да, знаю.
— Но знаете ли, как он умер?
— Нет, но догадываюсь... Он, верно, был убит в бою, в крепости Вер?
Клара помолчала с минуту; потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, виконтесса медленно сказала:
— Его повесили в Либурне на площади! Каноль отскочил.
— Повесили! — вскричал он. — Повесили Ришона, военного!
Потом он побледнел, провел рукою по лбу и сказал:
— А, теперь все понимаю!.. Понимаю, почему арестовали меня, понимаю допрос, понимаю слова офицера, молчание солдат; понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым; понимаю, наконец, эту толпу, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили; за него отомстят мною!
— Нет, нет, добрый друг мой! — вскричала Клара, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. — Нет, не тобою хотят они пожертвовать. Ты не ошибся: сначала назначили тебя! Да, ты был осужден, тебе следовало умереть! Ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь шутить и смеяться, можешь говорить о счастье и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся... Но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя!
— Молчите! Молчите! — шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клары, от страшного удара, который разразился над ним. — Я, спокойный, доверчивый, так глупо веселый, был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство!
— Они называют это мщением, — сказала Клара.
— Да, да, они правы.
— Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы.
— О, я боюсь не смерти! — вскричал Каноль. — Но смерть разлучит меня с вами.
— Если б вы умерли, так и я бы умерла. Но зачем печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час, вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя ни минуты, не теряя ни секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня я еще успела спасти вас; но завтра, может быть, новое несчастье отнимет вас у меня...
— Знаете ли, Клара, вы принесли мне слишком много счастья сразу! Да, да, слишком много счастья; я умру от радости.
— Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым...
— Так и вы, Клара, будьте веселее.
— Вы видите, я смеюсь...
— А это вздох?
— О том несчастном, который жизнью своею платит за наше счастье.
— Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой ангел-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мною.
— Потерпите, завтра мы улетим... Куда? Я и сама не знаю. Может быть, в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь.
Каноль обнял ее и прижал к груди. Она обвила его руками и с волнением приникла к его сердцу, которое сильно билось. Вдруг, во второй раз, несмотря на все свое счастье, Клара зарыдала и оросила слезами лицо Каноля, который нагнулся к ней.
— Так вот как вы веселы, Клара?
— Это остаток прежнего горя, — отвечала она.
Дверь отворилась, и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса, время, назначенное принцессою.
— Прощай, — прошептал Каноль, — или прикрой меня плащом и уведи отсюда.
— Бедный друг, — отвечала она вполголоса, — молчи, потому что слова твои мучают меня! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня; через несколько часов мы соединимся и уже никогда не расстанемся.
— У меня есть терпение, — сказал весело Каноль, успокоенный ее обещаниями. — Но надо расставаться... Мужайся!.. Надо сказать "прости"... Прости же, Клара!
— Прости, — сказала она, стараясь улыбнуться, — прости...
Но она не могла выговорить рокового слова: в третий раз она зарыдала.
— Прости! Прости! — вскричал Каноль, целуя виконтессу. — Еще раз прости!
— Черт возьми! — сказал офицер, — хорошо, что я все знаю, а то эта сцена тронула бы меня.
Офицер проводил Клару до дверей и вернулся.
— Теперь, — сказал он Канолю, который от волнения опустился в кресло, — мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один: никто не покровительствует ему, никто его не утешает; он хочет видеть вас. Я решил исполнить его просьбу, но надо, чтоб и вы согласились на нее.
— Очень рад, очень рад! — отвечал Каноль. — Бедняжка! Я жду его; готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно.
— Однако, он, кажется, знает вас:
— Он знает свою участь?
— Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему.
— О, будьте спокойны... — Так слушайте же: скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на гауптвахту; с одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются, как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа; он знает, что вас посетит ваш товарищ; он придет за ним, когда надобно будет отвести его в тюрьму. Если арестант ничего не знает, не говорите ему ничего; если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Умереть-то ничего не значит, но быть повешенным все равно, что умереть два раза.
— Так решено, что он умрет?
— Такою же смертью, как Ришон. Это мщение полное. Но мы беседуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа.
— Так ступайте за ним, милостивый государь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя, и за него.
Офицер вышел и отворил дверь соседней комнаты.
К Канолю явился Ковиньяк, несколько бледный, но все еще развязный и гордый.
Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собою своих солдат, тяжелые шаги которых долго раздавались под сводами.
Скоро тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его стучали в коридоре.
Ковиньяк не казался убитым, потому что в этом человеке была удивительная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако, под его наружное спокойствие и под его маску, почти веселую, забралось страшное горе и грызло ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец, начинала сомневаться в самом сомнении...
Со дня смерти Ришона Ковиньяк не ел, не пил.
Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако, шутить над событием, которое влекло за собою такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел перст провидения и начинал верить, что дурные поступки всегда наказываются.
Он покорился судьбе и размышлял о своей участи; но, покорясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть, ни пить.
И — странное дело — его не столько удручала его собственная смерть, сколько смерть соседа, который ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о Ришоне, о провидении-мстителе и о двойной катастрофе, происходившей от того, что сначала казалось ему приятною шуткой. Прежде всего он решил бежать; он сдался на честное слово, но так как не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что бежать невозможно. Тут он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил только об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, имя которого возбудило в нем неожиданное удивление. В лице его он хотел примириться с человечеством, которое несколько раз так жестоко оскорблял.
Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызений совести. Ковиньяк был философ такого рода, что совесть не могла терзать его; но в нем родилось что-то, похожее на угрызения совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если бы обстоятельства удержали Ковиньяка в этом расположении духа, это чувство, может быть, приобрело бы все признаки угрызений совести; но времени не было.
Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенною своею осторожностью подождал, чтобы офицер вышел; потом, видя, что дверь плотно заперта, подошел к барону, двинувшемуся навстречу к нему, и ласково пожал ему руку.
Несмотря на печальную встречу, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого красавца, которого он заставал два раза в совершенно ином положении: в первый раз, когда отправил его с поручением в Нант, а во второй раз, когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как присвоил его имя и как обманули герцога д'Эпернона. И как ни скучна была тюрьма, воспоминание казалось таким веселым, что прошлое на секунду одержало верх над настоящим.
С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В обоих случаях Ковиньяк являлся вестником добрых новостей, и потому барон почувствовал еще больше сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля.
В благородной душе Каноля такая мысль возбуждала больше угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища.
Поэтому барон принял его очень ласково.
— Что, барон, — спросил Ковиньяк, — что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно?
— Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, — отвечал Каноль, стараясь скрасить надеждою последние минуты товарища.
— Когда мы вырвемся! — повторил Ковиньяк. — Дай-то Бог, чтоб мы вырвались как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде. Вы знаете эспланаду, любезный барон; знаете, что там бывает?
— Вы видите все это в слишком мрачном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба невиновны в его смерти.
Ковиньяк вздрогнул и устремил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом непритворное сострадание.
— Вот, — подумал он, — вот еще один, который вовсе не понимает своего положения. Надобно, однако, сказать ему, в чем дело; зачем обманывать его надеждою; ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, падение не так страшно.
Потом, помолчав и подумав некоторое время, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз:
— Милостивый государь, спросим бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если б подольше остался комендантом; признаюсь вам, страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за жадность.
— Пожалуй, — отвечал Каноль.
— Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое.
Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали; он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту.
— Что вам угодно?
— Вина, — отвечал Каноль, — вели отцу твоему принести нам две бутылки.
Мальчик ушел и через несколько секунд вернулся.
— Отец мой, — сказал он, — теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет.
— Позвольте, — сказал Ковиньяк Канолю, — позвольте мне задать мальчику один вопрос7
— Извольте.
— Друг мой, — сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, — с кем разговаривает твой отец?
— С высоким мужчиной.
— Мальчик очень мил, — сказал Ковиньяк Канолю. — Погодите, мы что-нибудь узнаем.
— А как одет этот господин?
— Весь в черном.
— Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина? Не знаешь ли его имени, миленький друг наш?
— Господин Лави.
— Ага, это королевский адвокат, — сказал Ковиньяк, — кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть они разговаривают, мы тоже потолкуем.
Ковиньяк подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке:
— Вот тебе, дружок, купи игрушек... Надо везде приобретать себе друзей! — прибавил он, приподнимаясь.
Мальчик с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов.
— Что же? — спросил Каноль. — Вы говорили мне...
— Да, я говорил... мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании, и Бог знает о чем; а мне кажется, что дело идет именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного военного наказания.
— Не может быть!
— Вы смотрите на дело не так мрачно, как я; это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень блестяще, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое, — я должен признаться, потому что убежден в этом, — а мое чертовски плохо. Знаете ли, кто я?
— Вот престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли?
— Да, так, в эту минуту; но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности; например, один раз я называл себя бароном де Канолем, точно, как вы...
Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка.
— Да, — продолжал Ковиньяк, — я понимаю вас; вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке, и никогда еще не было во мне столько здравого смысла.
— Так объяснитесь, — сказал Каноль.
— Это очень легко. Герцог д'Эпернон... Вы знаете герцога д'Эпернона?
— Только по имени; я никогда не видел его.
— И это мое счастье. Герцог д'Эпернон встретил меня один раз у одной дамы, которая принимала вас особенно милостиво (я это знал), и я решился занять у вас ваше имя.
— Что хотите вы сказать?
— Потише, потише! Уж не хотите ли ревновать к этой женщине в ту минуту, как женитесь на другой? Впрочем, если б вы даже вздумали ревновать, что в натуре человека, который решительно прескверное животное, вы сейчас простите мне. Я так близок вам, что мы не можем ссориться.
— Я ни слова не понимаю из всего, что вы говорите мне.
— Говорю, что имею право на то, чтобы вы обращались со мною, как с братом.
— Вы говорите загадками, и я все-таки не понимаю.
— Извольте, из одного слова вы все поймете. Мое настоящее имя — Ролан де Лартиг.
Каноль тотчас перешел от недоверчивости к самой дружеской откровенности.
— Вы брат Наноны! — вскричал он. — Ах, бедняжка!
— Да, да, именно бедняжка! — продолжал Ковиньяк. — Вы произнесли именно настоящее слово, положили палец именно на рану: кроме тысячи неприятностей, которые непременно откроются на следствии, я имею еще неприятность называться Роланом де Лартиг и быть братом Наноны. Вы знаете, что жители Бордо не очень жалуют мою прелестную сестрицу. Если узнают, что я брат Наноны, так я втройне погиб; а ведь здесь есть Ларошфуко и Лене, которые все знают.
— Ах, — сказал Каноль, возвращенный этими словами к воспоминанию о прежнем, — теперь понимаю, почему бедная
Нанона в одном письме называла меня братом... Милая подруга!
— Да, вы правы, — отвечал Ковиньяк, — и я жалею, что не всегда следовал ее наставлениям; но что делать? Нельзя же угадывать будущее.
— А что с нею теперь? — спросил Каноль.
— Кто это знает? Бедняжка! Она, верно, в отчаянии, не обо мне, она даже не знает, что я в плену, а о вас. Она знает вашу участь, может быть!
— Успокойтесь, — сказал Каноль, — Лене не скажет, что вы брат Наноны; у герцога де Ларошфуко, с другой стороны, нет причины преследовать вас. Стало быть, никто ничего не узнает.
— Если не узнают этого, так, верьте мне, узнают что-нибудь другое; узнают, например, что я дал бланк и что за этот бланк... Ну, постараемся забыть все это, если можно! Как жаль, что не несут вина! — продолжал он, оборачиваясь к двери. — Вино лучше всех других средств заставляет забывать...
— Крепитесь! Мужайтесь! — сказал ему Каноль.
— Неужели вы думаете, что я трушу? Вы увидите меня в роковую минуту, когда мы пойдем гулять на эспланаду. Одно только беспокоит меня: что с нами сделают, расстреляют, обезглавят или повесят?
— Повесят! — вскричал Каноль. — Да ведь мы дворяне! Нет, они не нанесут такого оскорбления дворянству.
— Ну, увидите, что они станут еще спорить о моем происхождении... А потом еще...
— Что такое? — Кого из нас казнят прежде?
— Но, любезный друг, — сказал Каноль, — не думайте же о таких вещах!.. Смерть эта, которая так занимает вас, дело очень неопределенное: нельзя судить, принять решение и казнить в одну и ту же ночь.
— Послушайте, — возразил Ковиньяк, — я был там, когда судили бедного Ришона. Господь да спасет его душу! И что же? Допрос, суд, казнь — все это продолжалось часа четыре; положим, что здесь не так решительны, потому что Анна Австрийская — королева Франции, а принцесса Конде — только принцесса крови; все-таки нам останется не более пяти часов. Вот уже прошло три часа, как нас арестовали; уже прошло часа два, как мы являлись к судьям; по этому счету нам остается жить еще час или два. Немного!
— Во всяком случае, — заметил Каноль, — подождут зари для нашей казни.
— О, на это нельзя надеяться. Казнь при свете факелов — прекрасное зрелище; она стоит несколько дороже, правда, но принцесса Конде очень нуждается теперь в жителях Бордо и потому, может быть, решится на эту издержку.
— Тише, — сказал Каноль, — я слышу шаги.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк, побледнев.
— Это, вероятно, несут нам вино, — сказал Каноль.
— Правда, — отвечал Ковиньяк, устремив на дверь взгляд, более чем пристальный, — если тюремщик войдет с бутылками, так дело идет хорошо; но если, напротив...
Дверь отворилась.
Тюремщик вошел без бутылок,
Ковиньяк и Каноль обменялись многозначительными взглядами, но тюремщик и не заметил их... Он, казалось, очень спешил... в тюрьме было так темно...
Он вошел и затворил за собою дверь.
Потом подошел к арестантам, вынул из кармана бумагу и спросил:
— Который из вас барон де Каноль?
— Черт возьми! — прошептали оба арестанта в одно время и опять обменялись взглядами.
Однако, Каноль не решался отвечать, да и Ковиньяк тоже: первый слишком долго носил это имя и не мог сомневаться, что дело касается его; другой носил его недолго, но боялся, что ему напомнят об этом имени. Каноль понял, что надо отвечать.
— Я Каноль, — сказал он. Тюремщик подошел к нему.
— Вы были комендантом?
— Да.
— Но и я тоже был комендантом, и я тоже назывался Канолем, — сказал Ковиньяк. — Надо объясниться как следует, чтобы не вышло ошибки. Довольно уже и того, что из-за меня умер бедный Ришон; не хочу быть причиною смерти другого.
— Так вы называетесь теперь де Канолем? — спросил тюремщик у Каноля.
— Да.
— Так вы назывались прежде де Канолем? — спросил тюремщик у Ковиньяка.
— Да, — отвечал он, — давно, один только день, и начинаю думать, что сделал тогда страшную глупость.
— Вы оба коменданты?
— Да, — отвечали они оба сразу.
— Теперь последний вопрос. Он все объяснит. Оба арестанта слушали с величайшим вниманием.
— Который из вас двоих, — спросил тюремщик, — брат госпожи Наноны де Лартиг?
Тут Ковиньяк сделал гримасу, которая показалась бы смешною, если б не в такую торжественную минуту.
— А что я говорил вам? — сказал он Канолю. — А что я говорил вам, друг мой? Вот из-за чего они нападают на меня!
Потом он повернулся к тюремщику и прибавил:
— А если б я был братом Наноны де Лартиг, что сказали бы вы мне, друг мой?
— Сказал бы, идите за мною сейчас же.
— Черт возьми! — прошептал Ковиньяк.
— Но она тоже называла меня своим братом, — сказал Каноль, стараясь отвлечь бурю, которая собиралась над головою его товарища.
— Позвольте, позвольте, — сказал Ковиньяк, отводя Каноля в сторону, — позвольте, было бы несправедливо называть вас братом Наноны при таких обстоятельствах. До сих пор другие довольно поплатились за меня, пора и мне расквитаться.
— Что хотите вы сказать? — спросил Каноль.
— О, объяснение было бы слишком длинно; к тому же, вы видите, тюремщик наш начинает сердиться и стучать ногою. Хорошо, хорошо, друг мой, я сейчас пойду за вами... Так прощайте же, добрый мой товарищ, — прибавил Ковиньяк, — вот, по крайней мере, одно из моих сомнений разрешено: меня уводят первого. Дай Бог, чтобы вы пошли за мною как можно позже! Теперь остается только узнать род смерти. Черт возьми! Только бы не виселица... Иду! Иду! Как вы спешите, почтенный. Прощайте, мой добрый брат, мой добрый зять, мой добрый товарищ, мой добрый Друг! Прощайте навсегда!
Ковиньяк подошел к Канолю и протянул руку.
Каноль взял ее и нежно сжал.
В это время Ковиньяк смотрел на него чрезвычайно странно.
— Что вам угодно? — спросил Каноль. — Не хотите ли попросить о чем-нибудь?
— Да.
— Так говорите смело.
— Молитесь ли вы иногда? — спросил Ковиньяк.
— Часто, — отвечал Каноль.
— Так помолитесь и за меня.
Ковиньяк повернулся к тюремщику, который все более и более спешил и сердился, и сказал ему:
— Я брат Наноны де Лартиг; пойдемте, друг мой... Тюремщик не заставил повторять и поспешно увел Ковиньяка, который из дверей еще раз кивнул своему товарищу.
Потом дверь затворилась, шаги их удалилась по коридору, и воцарилось молчание, которое показалось оставшемуся пленнику молчанием смерти.
Канолем овладела тоска, похожая на ужас. Это похищение человека, ночью, без шума, без свидетелей, без стражи, казалось страшнее всех приготовлений к казни, исполняемой днем. Однако, Каноль ужасался только за своего товарища; он так верил виконтессе де Канб, что уже не боялся за себя, после того как она объявила ему роковую новость.
Одно занимало его в эту минуту: он думал только об участи своего товарища. Тут вспомнил он о последней просьбе Ковиньяка.
Он стал на колени и начал молиться.
Через несколько минут он встал, чувствуя, что утешился и укрепился, и ждал только появления виконтессы де Канб или помощи, ею обещанной.
Тем временем Ковиньяк шел за тюремщиком по коридору, совершенно темному, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.
В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь тюрьмы Каноля, и, прислушиваясь к неясному шуму, раздававшемуся из нижнего этажа, сказал:
— Поскорее, государь мой, поскорее!
— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.
— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземелье тюрьмы.
— Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами ч или бросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Мне рассказывали, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Чезаре Борджа с доном Рамиро д'Орко. Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключом можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок; он тщедушен, я силен; он идет впереди, я иду позади; очень легко удавить его, если - захочется. Надобно ли?
И Ковиньяк, ответив себе, что надобно, протягивал длинные, костлявые руки для исполнения своего намерения, как вдруг тюремщик повернулся в ужасе и спросил: — Вы ничего не слышите?
— Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собою, — во всем этом есть что-то неясное; и все эти предосторожности, раз они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить.
И потом вдруг остановился.
— Послушайте! Куда вы меня ведете?
— Разве не видите! — отвечал тюремщик. — В подвал.
— Боже мой, неужели меня похоронят заживо?
Тюремщик пожал плечами, прошел по множеству коридоров и, дойдя до низенькой отсыревшей двери, отпер ее.
За нею слышался странный шум.
— Река! — вскричал Ковиньяк в испуге, увидав быстрые и черные воды. — Да, река. Умеете ли плавать?
— Умею, нет... нет... немножко... Но черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?
— Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вот там; значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут слышать, когда я подам сигнал и, пожалуй, поймают нас.
— Поймают нас! — вскричал Ковиньяк. — Значит, мы бежим?
— Да, разумеется, мы бежим!
— Куда?
— Куда вздумаем.
— Стало быть, я свободен?
— Как воздух.
— Ах, Боже мой! — вскричал Ковиньяк.
И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не справляясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в воду и быстро нырнул, как рыба, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру, и оба они несколько минут боролись с течением реки и, наконец, увидели лодку.
Тюремщик свистнул три раза; гребцы, услышав условленный свист, поспешили к ним навстречу, взяли их в лодку, не сказав ни одного слова, принялись усердно грести и через пять минут перевезли их на противоположный берег.
— Уф! — прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как бросился в воду. — Я, значит, спасен. Добрый, незабвенный мой тюремщик, Господь Бог наградит вас! — Да я уже довольно награжден, — отвечал тюремщик, — я получил уже сорок тысяч франков; они помогут мне ждать небесного награждения терпеливо.
— Сорок тысяч франков! — вскричал Ковиньяк в изумлении. — Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч франков?
<< пред. << >> след. >> |