| << пред. << >> след. >> ГЛАВА XX
Страшное молчание, нарушенное только шагами выходившего капитана телохранителей, последовало за этим приказанием, которое должно было повести возмущение принцев по новому пути, более опасному. Одно это приказание ставило принцессу и ее советников, ее армию и город Бордо вне закона, заставляло всех жителей отвечать за интересы и страсти нескольких людей.
В зале все молчали и едва дышали; глаза всех были обращены на дверь, в которую войдет арестант. Принцесса, желая как можно лучше разыгрывать роль президента, перелистывала реестры; герцог де Ларошфуко погрузился в раздумье, а герцог Бульонский разговаривал с маркизою де Турвиль о своей подагре, от которой он очень страдал.
Лене подошел к принцессе и попытался в последний раз остановить ее, не потому, что он надеялся на успех, а потому, что принадлежал к числу честных людей, которые считают первейшею обязанностью исполнение долга.
— Подумайте, ваше высочество, — сказал он, — от одного этого шага зависит будущее вашего семейства.
— В этом нет ничего особенного, — отвечала она, — ведь я уверена, что выиграю.
— Герцог, — сказал Лене, оборачиваясь к Ларошфуко, — вы человек, столь высоко стоящий над обыкновенными умами и человеческими страстями, вы, верно, посоветуете нам придерживаться умеренности?
— Милостивый государь, — отвечал лицемерный герцог, — я именно об этом теперь совещаюсь с моим разумом.
— Посоветуйтесь об этом с вашей совестью, — сказал Лене, — это будет гораздо лучше.
В эту минуту послышался глухой шум. Это запирали ворота. Шум этот раздался в сердце каждого: он предвещал появление одного из арестантов. Скоро на лестнице раздались шаги, алебарды застучали по камням, дверь отворилась, и вошел Каноль.
Никогда не казался он таким красивым и таким ловким. На лице его, совершенно ясном, отражались еще радость и беспечность. Он шел вперед легко и без принуждения, как шел бы в гостиной генерал-адвоката Лави или президента Лалана, и почтительно поклонился принцессе и герцогам.
Даже сама принцесса изумилась, заметив его спокойствие, и несколько минут смотрела на молодого человека.
Наконец сказала:
— Подойдите!
Каноль повиновался и поклонился во второй раз.
— Кто вы?
— Барон Луи де Каноль, ваше высочество.
— Какой чин имели вы в королевской армии?
— Я служил подполковником.
— Вы были комендантом в Сен-Жорже?
— Да, ваше высочество.
— Вы говорите правду?
— Да.
— Написали вы вопросы и ответ, господин обвинитель? Обвинитель вместо ответа поклонился. — Подпишите, — сказала принцесса Канолю.
Каноль взял перо, вовсе не понимая, зачем его заставляют подписывать, но повиновался из уважения к особе, которая говорит с ним.
Подписывая, он улыбнулся.
— Хорошо, милостивый государь, — сказала принцесса, — теперь вы можете уйти.
Каноль опять поклонился своим благородным судьям и ушел, по-прежнему непринужденно и ловко, не показав ни любопытства, ни удивления.
Едва вышел он за дверь и дверь затворилась за ним, принцесса встала.
— Что теперь? — спросила она.
— Теперь надобно собирать голоса, — сказал герцог де Ларошфуко очень спокойно.
— Собирать голоса! — повторил герцог Бульонский. Потом повернулся к присяжным и прибавил:
— Не угодно ли вам, господа, сказать ваше мнение?
— После вашей светлости, — отвечал один из жителей Бордо.
— Нет! Нет! — закричал громкий голос.
В голосе этом было столько твердости, что все присутствовавшие изумились.
— Что это значит? — спросила принцесса, стараясь узнать лицо того, кто вздумал говорить.
Неизвестный встал, чтобы все могли видеть его, и громко продолжал:
— Это значит, что я, Андреа Лави, королевский адвокат, советник парламента, требую именем короля и особенно именем человечности безопасности пленникам, находящимся у нас в Бордо на честном слове. Поэтому, принимая во внимание...
— Ого, господин адвокат, — перебила принцесса, нахмурив брови, — нельзя ли при мне обойтись без приказных выражений, потому что я их не понимаю. Мы рассматриваем дело уголовное, а не мелочный гражданский процесс; все члены суда поймут эту разницу, надеюсь.
— Да, да, — закричали хором присяжные и офицеры, — надо собирать голоса.
— Я сказал и повторяю, — продолжал Лави, нисколько не смущаясь от выговора принцессы, — что требую безопасности для пленных, сдавшихся на честное слово. Это не приказные выражения, а основы народного права.
— А я прибавлю, — сказал Лене, — что бедного Ришона выслушали прежде, чем казнили, а потому справедливо было бы и нам выслушать обвиняемых.
— А я, — сказал д'Эспанье, предводитель жителей Бордо во время атаки Сен-Жоржа, — я объявляю, что если вы помилуете обвиняемых, то город взбунтуется.
Громкий ропот на улице подтверждал слова его.
— Поспешим, — сказала принцесса. — К чему присуждать обвиняемого?
— Скажите "обвиняемых", — раздалось несколько голосов, — ведь их двое!
— Разве одного вам мало? — спросил Лене, с презрением улыбаясь в ответ на такое кровожадное требование.
— Так которого же казнят? Которого из них? — повторили те же голоса.
— Того, который жирнее, людоеды! — вскричал Лави. — А, вы жалуетесь на несправедливость, кричите, что законы нарушены, а сами хотите на убийство отвечать душегубством! Хорошо собрание философов и солдат, которые собрались для того, чтобы убивать людей! Глаза судей заблистали и, казалось, хотели уничтожить честного королевского адвоката. Принцесса Конде приподнялась, опираясь на обе руки, и взглядом спрашивала присутствующих, точно ли она слышала эти слова адвоката и есть ли на свете человек, дерзнувший сказать это в ее присутствии?
Лави понял, что его присутствие испортило все дело и что защита обвиняемых не только не спасет, но даже губит их. Поэтому он решился уйти, но не как солдат, спасающийся с поля битвы, а как судья, отказывающийся от произношения приговора.
Он сказал:
— Именем бога, протестую против того, что вы делаете, именем короля, запрещаю вам то, что вы делаете!
И, опрокинув стул, с величественным гневом он вышел из залы твердым шагом, гордо подняв голову, как человек, сильный исполнением долга и мало заботящийся о невзгодах, которые могут пасть на него за исполнение долга.
— Дерзкий! — прошептала принцесса.
— Хорошо! Хорошо! — закричало несколько голосов. — Дойдет очередь и до Лави!
— Собирать голоса! — сказали судьи.
— Но как можно собирать голоса, когда мы не выслушали обвиняемых? — возразил Лене. — Может быть, один из них покажется нам преступнее другого. Может быть, на одну голову обрушится мщение, которое вы хотите излить на двух несчастных.
В эту минуту во второй раз послышался скрип железных ворот.
— Хорошо, согласна, — сказала принцесса, — будем собирать голоса об обоих вместе.
Судьи, уже вставшие с шумом, опять сели на прежние места. Снова послышались шаги, раздался стук алебард, дверь отворилась, и вошел Ковиньяк.
Он вовсе не походил на Каноля. На платье его, которое он поправил, как мог, видны еще были следы народного гнева.
Он живо осмотрел присяжных, офицеров, герцогов и принцессу и бросил на весь суд косвенный взор; потом, как лисица, намеревающаяся хитрить, он пошел вперед, словно ежеминутно ощупывая землю, внимательно прислушиваясь; он был бледен и явно беспокоился.
— Ваше высочество приказали мне явиться? — сказал он, не дожидаясь вопроса.
— Да, милостивый государь, — отвечала принцесса, — я хотела получить от вас лично некоторые сведения, которые касаются наших дел и затрудняют нас.
— В таком случае, — отвечал Ковиньяк, низко кланяясь, — я весь к услугам вашего высочества.
И он поклонился очень развязно, хотя в его развязности можно было заметить некоторую принужденность.
— Все это произойдет очень быстро, — сказала принцесса, — если вы будете отвечать так же прямо, как мы будем спрашивать.
— Осмелюсь доложить вашему высочеству, — заметил Ковиньяк, — что вопросы заготавливаются всегда заранее, а ответы не могут быть заготовлены, и потому спрашивать гораздо легче, чем отвечать.
— О, наши вопросы будут так ясны и определенны, что мы освободим вас от труда думать, — сказала принцесса. — Ваше имя?
— Видите ли, ваше высочество, этот вопрос уже чрезвычайно затруднительный.
— Как так?
— Да. Очень часто случается, что у человека бывает два имени: одно он получает от родителей, другое он дает сам себе. Например, мне показалось необходимым бросить первое и взять другое имя, менее известное. Какое из этих двух имен желаете знать?
— То, под которым вы явились в Шантильи, взялись вербовать для меня целую роту, завербовали людей и потом продали их кардиналу Мазарини.
— Извините, ваше высочество, — возразил Ковиньяк, — но я, кажется, уже с полным успехом отвечал на все эти вопросы сегодня утром, когда имел счастье представляться вам.
— Зато теперь я предлагаю вам только один вопрос, — сказала принцесса, начинавшая сердиться, — я спрашиваю ваше имя.
— А, в этом-то главное затруднение.
— Пишите, что он барон де Ковиньяк, — сказала принцесса обвинителю.
Подсудимый не возражал. Обвинитель написал его имя.
— Теперь скажите, какого вы чина? — спросила принцесса. — Надеюсь, что в этом вопросе вы не найдете ничего затруднительного.
— Напротив, ваше высочество, этот новый вопрос кажется мне одним из труднейших. Если вы говорите о моем ученом звании, то я скажу, что я кандидат словесных наук, магистр прав и доктор богословия. Вы изволите видеть, ваше высочество, что я отвечаю, не запинаясь.
— Нет, я говорю о вашем военном звании.
— А, на это я не могу отвечать вашему высочеству.
— Почему?
— Потому что я сам никогда не знал хорошенько, в каком я чине.
— Постарайтесь вспомнить, милостивый государь, мне нужно знать чин ваш.
— Извольте: во-первых, я сам произвел себя в лейтенанты; но я не имел права давать себе этот чин и командовал все время, пока носил этот чин, только шестью солдатами, и потому думаю, что вовсе не имею права хвастать им.
— Но я, — сказала принцесса, — я произвела вас в капитаны. Стало быть, вы капитан!
— А вот тут-то еще больше затруднений, и совесть моя кричит еще громче. Каждый военный чин в государстве, в этом теперь я совершенно убежден, только тогда считается действительным, когда исходит от королевской власти. Ваше высочество, без всякого сомнения, имели желание произвести меня в капитаны, но, кажется, не имели на это права. Стало быть, с этой точки зрения, я такой же капитан, как был прежде лейтенантом.
— Хорошо, положим, что вы не были лейтенантом, не были капитаном, потому что ни вы, ни я, мы не имели права раздавать документов; но все-таки вы комендант Брона. А так как в последнем случае сам король подписал ваш документ, то не станете же вы оспаривать силу этого акта?
— А он-то, из всех трех актов, самый уязвимый, ваше высочество...
— Это еще что? — вскричала принцесса.
— Я был назначен комендантом, правда, но не вступил в должность. В чем состоит должность коменданта? Не в документе, а в исполнении обязанностей, связанных с этой должностью. А я не исполнял никаких обязанностей, соединенных с должностью коменданта; я даже не успел приехать в мою крепость; с моей стороны не было даже начала исполнения обязанностей; стало быть, я столько же комендант Брона, сколько капитан, а капитан я столько же, сколько лейтенант.
— Однако, вас захватили на дороге в Брон.
— Совершенная правда; но в ста шагах далее дорога разделяется: одна ветвь идет в Брон, другая — в Изон. Кто может сказать, что я ехал не в Изон, а в Брон?
— Хорошо, — сказала принцесса, — суд оценит ваши доводы. Пишите, что он комендант Брона, — прибавила она, обращаясь к обвинителю.
— Написано, — отвечал обвинитель.
— Хорошо. Теперь, — сказала принцесса, обращаясь к Ковиньяку, — подпишите допрос.
— Подписал бы с величайшим удовольствием, — отвечал Ковиньяк, — и мне было бы чрезвычайно приятно угодить вашему высочеству, но в борьбе, которую я должен был выдержать сегодня утром против бордосской черни и от которой вы так великодушно изволили избавить меня с помощью ваших мушкетеров, мне повредили правую руку... А я никак и никогда не мог писать левою рукою.
— Запишите, что обвиняемый отказывается подписать, — сказала принцесса обвинителю,
— Нет, не отказывается, а не может подписать, — сказал обвинителю Ковиньяк, — напишите: не может. Боже меня избави отказать в чем-нибудь вашему высочеству, и особенно в том, что возможно.
Ковиньяк, низко поклонившись, вышел с двумя своими провожатыми.
— Я думаю, что вы правы, господин Лене, — сказал герцог де Ларошфуко. — Мы кругом виноваты, что не сумели привязать к себе этого человека.
Лене был так занят, что не отвечал. На этот раз обычная его проницательность обманула его. Он надеялся, что весь гнев суда падет на одного Ковиньяка. Но Ковиньяк своими увертками не рассердил судей, а скорее позабавил их. Только допрос его уничтожил весь эффект, произведенный Канолем; благородство, откровенность, доблесть первого пленника исчезли перед хитростью второго. Ковиньяк совершенно уничтожил Каноля.
Когда дошло до голосования, судьи единогласно приговорили арестантов к смертной казни.
Принцесса встала и торжественно произнесла приговор.
Потом каждый по очереди подписал протокол. Прежде всех подписал герцог Энгиенский, несчастный ребенок, не знавший, что подписывает, не знавший, что первая его подпись стоит жизни человеку; за ним подписались принцесса, герцоги, придворные дамы, потом офицеры и, наконец, присяжные. Таким образом, все приняли участие в мщении. За это мщение придется наказывать всех, дворянство и городских обывателей, армию и парламент; а ведь всем известно, что когда надобно наказывать всех, так никого не наказывают.
Когда все подписали и принцесса была уверена, что мщение совершится и удовлетворит ее гордость, она открыла окно, которое отворяли уже два раза, и, льстя народу, закричала:
— Жители Бордо! Ришон будет отомщен, отомщен вполне, положитесь на нас.
Громкие ликующие крики, похожие на гром, отвечали на это сообщение, и чернь рассыпалась по улицам, уже радуясь тому зрелищу, которое обещала ему сама принцесса.
Но едва принцесса Конде вернулась в свою комнату вместе с Лене, который шел за нею печально и все еще надеясь заставить ее переменить решение, как вдруг дверь отворилась и виконтесса де Канб, бледная, в слезах, упала на колени.
— Ваше высочество, — вскричала она, — умоляю вас! Выслушайте меня! Ради Бога, выслушайте!
— Что с тобой, дочь моя? — спросила принцесса. — Что ты? Ты плачешь?
— Да, да, потому что произнесли смертный приговор, вы утвердили его; но ваше высочество не может убить барона Каноля.
— Почему же нет? Ведь они убили Ришона.
— Но потому, что Каноль, этот самый Каноль спас ваше высочество в Шантильи.
— Его благодарить не за что, ведь мы обманули его.
— О, как вы ошибаетесь! Каноль ни одной минуты не сомневался в том, что вас там не было. С первого взгляда он узнал меня.
— Тебя, Клара?
— Да, ваше высочество. Мы ехали с бароном Канолем по одной дороге, он знал меня. Словом, Каноль был влюблен в меня... и в Шантильи он... но не вам наказывать его, если даже он виноват... он пожертвовал обязанностями своими из любви ко мне...
— Так и ты любишь его?
— Да, — прошептала виконтесса.
— Так ты просила позволения выйти замуж за барона Каноля?
— Да...
— Стало быть...
— Я хотела выйти замуж за барона де Каноля, — отвечала виконтесса. — Мне сдался он на острове Сен-Жорж и без меня взорвал бы и себя, и ваших солдат... Он мог бежать, но отдал мне свою шпагу, чтобы не разлучаться со мною. Вы понимаете, ваше высочество: если он умрет, я тоже должна умереть, потому что я буду причиною его смерти.
— Милая дочь моя, — отвечала принцесса с некоторым волнением, — подумай: ты просишь у меня невозможного. Ришон погиб, необходимо отомстить за него! Приговор произнесен, надо исполнить его. Если б мой муж стал требовать того, о чем ты просишь, так я отказала бы и ему.
— Ах, несчастная, — вскричала виконтесса, закрывая лицо руками и громко рыдая, — я погубила Каноля!
Тут Лене, который молчал до сих пор, подошел к принцессе и сказал:
— Ваше высочество, разве вам мало одной жертвы, и за одного Ришона разве вам нужно две головы?
— Ага, — сказала принцесса, — вы строгий человек, вы просите меня о смерти одного и о спасении другого? Разве это справедливо, скажите-ка?
— Ваше высочество, всегда справедливо спасти хоть одного из двух человек, обреченных на смерть, если уж допускать, что у человека есть право на уничтожение Божьего создания. Кроме того, очень справедливо, если уж надо выбирать одного из двух, спасти честного человека, а не интригана.
— Ах, Лене, — сказала виконтесса, — просите за меня, умоляю вас! Ведь вы мужчина, и вас, может быть, послушают... Вы, ваше высочество, — прибавила она, обращаясь к принцессе, — вспомните только, что я всю жизнь служила вашему дому.
— Да и я тоже, — сказал Лене. — Однако, за тридцать лет верной службы я никогда ничего не просил у вашего высочества; но если в этом случае ваше высочество не сжалитесь, так я попрошу в награду за тридцатилетнюю верную службу одной милости.
— Какой?
— Дать мне отставку, ваше высочество; чтобы я мог посвятить последние дни мои службе у короля, последние дни, которые я хотел отдать службе вашему дому.
— Хорошо, — сказала принцесса, побежденная общими просьбами. — Не пугай меня, старый друг мой, не плачь, милая моя Клара, успокойтесь оба: один из осужденных не умрет, если вы того хотите, но с условием: не просить меня о том, который должен умереть.
Клара схватила руку принцессы и поцеловала ее.
— Благодарю, благодарю, ваше высочество, — сказала она. — С этой минуты моя и его жизнь принадлежат вам.
— И вы в этом случае поступите милостиво и справедливо, — сказал Лене, — а это бывает очень редко. — А теперь, — вскричала Клара с нетерпением, — могу ли я видеть его? Могу ли освободить его?
— Теперь еще нельзя освободить его, — отвечала принцесса, — это погубило бы нас. Оставим арестантов в тюрьме: потом выпустим их внезапно, одного на свободу, другого на эшафот.
— Нельзя ли, по крайней мере, видеть его, успокоить, утешить? — спросила Клара.
— Успокоить его? Думаю, что нельзя. Это породило бы подозрение, довольствуйся тем, что он спасен и что ты это знаешь. Я сама скажу герцогам про мое решение.
— Надо покориться судьбе, — сказала Клара. — Благодарю, благодарю, ваше высочество.
И виконтесса пошла в свою комнату плакать на свободе и благодарить Бога от всей души, преисполненной робости и признательности.
<< пред. << >> след. >> |