| << пред. << >> след. >> ГЛАВА XVIII
Когда происходила в Либурне страшная драма, о которой мы теперь рассказали, виконтесса сидела за дубовым столом; перед нею стоял Помпей и составлял опись ее имения. Она писала Канолю следующее письмо:
"Опять задержка, друг мой. В ту минуту, как я хотела сказать принцессе ваше имя и просить се согласия на наш брак, пришло известие о падении Вера и остановило слова на губах моих; но я знаю, как вы должны страдать, и не имею сил сносить разом и ваши страдания, и свои. Успехи или неудачи этой роковой войны могут, повести нас слишком далеко, если мы не решимся победить обстоятельства. Завтра, друг мой, завтра в семь часов вечера я буду вашею женою.
Вот план действия, который я прошу вас принять; вы непременно должны аккуратно следовать ему.
После обеда приходите к госпоже Лалан, которая с тех пор, как я представила вас ей, очень вас уважает, равно как и сестра ее. Будут играть, играйте и вы, только не оставайтесь ужинать; когда наступит вечер, постарайтесь удалить друзей ваших, если они там будут. Когда вы останетесь одни, за вами явится посланный; он назовет вас по имени, как будто вы нужны для какого-нибудь важного дела. Кто бы он ни был, ступайте за ним смело, потому что он будет прислан от меня; и он поведет вас в часовню, где я буду ждать.
Мне хотелось бы венчаться в часовне кармелитов, которая вызывает у меня такие сладкие воспоминания, но я еще не могу надеяться на это; однако, желание мое исполнится, если согласятся запереть для нас часовню.
В ожидании этого часа сделайте с моим письмом то, что вы делаете с моею рукою, когда я забываю отнять ее у вас. Сегодня я говорю вам "до завтра", завтра скажу "навсегда!".
Каноль находился в дурном расположении духа, когда получил это письмо: весь прошедший день и все утро он не видел виконтессы, хотя в продолжение двадцати четырех часов прошел, может быть, десять раз мимо ее окон. Тут начала происходить в душе Каноля обыкновенная перемена. Он обвинял виконтессу в кокетстве, сомневался в ее любви; невольно возвращался к воспоминанию о Наноне, доброй, преданной, пылкой Наноне, и страдал, находясь между удовлетворенной любовью, которая не могла погаснуть, и любовью желанной, которая не могла быть удовлетворена. Но письмо виконтессы решило дело в ее пользу.
Каноль прочитал и перечитал письмо; как и предвидела Клара, он поцеловал его двадцать раз, как сделал бы с ее рукою. Рассуждая, Каноль не мог не убедиться, что любовь его к виконтессе была и есть единственным серьезным делом в его жизни. С другими женщинами любовь его всегда принимала другой вид и особенно другое развитие. Каноль всегда играл роль человека, рожденного для любовных интриг, всегда казался победителем, почти приобрел право быть непостоянным. С виконтессой де Канб, напротив, он чувствовал, что покоряется неодолимой силе, против которой не осмеливался даже восставать, потому что был уверен, что теперешнее его рабство ему гораздо приятнее прежних торжеств. В минуты отчаяния, когда он сомневался в привязанности Клары, когда уязвленное сердце его приходило в себя и он мысленно разбирал свои страдания, он признавался, даже не краснея от такой слабости, которую год назад считал бы постыдной, что потерять виконтессу де Канб было бы для него невыносимым бедствием.
Но любить ее, быть ею любимым, владеть ее сердцем; овладеть ею и сохранить свою независимость, потому что виконтесса не требовала, чтобы он пожертвовал своими убеждениями ради партии принцессы Конде, и искала только его любви; быть самым счастливым, самым богатым офицером королевской армии (Зачем забывать богатство? Оно никогда ничего не портит.); остаться на службе у королевы, если королева достойно наградит его за верность; расстаться с нею, если она окажется неблагодарною, — все это не было ли истинным, великим счастьем, о котором Каноль прежде даже не смел и мечтать?
А Нанона?
О, воспоминание о Наноне вызывало тайное угрызение совести, которое всегда терзает благородные души! Только в пошлых сердцах чужое горе не находит отголоска. Нанона, бедная Нанона! Что сделает она, что скажет, что будет с ней, когда она узнает страшную новость: друг ее женился на другой?.. Увы! Она не станет мстить, хотя у нее в руках все средства к мщению, и эта мысль более всего терзала Каноля. Если б, по крайней мере, Нанона вздумала мстить, если б даже отомстила как-нибудь, то Каноль видел бы в ней только врага и избавился бы от угрызений совести.
Нанона не отвечала ему на письмо, в котором он просил ее не писать к нему. Почему она так аккуратно исполняла его просьбу? Если б она захотела, то, верно, нашла бы случай передать ему десять писем. Стало быть, Нанона не хотела переписываться с ним. О! Если б она разлюбила его!
И Каноль опечалился при мысли, что Нанона может его разлюбить. Даже в самом благородном сердце всегда находишь эгоизм самолюбия.
По счастью, у Каноля было средство, чтобы все забывать: ему стоило только прочитать письмо виконтессы. Он прочитал и перечитал письмо, и оно подействовало. Влюбленный таким образом заставил себя забыть все, что не касалось его счастья; и чтобы исполнить приказание виконтессы, которая просила его ехать к госпоже де Лалан, он принарядился, что было нетрудно при его молодости, красоте и вкусе, и пошел к дому супруги президента, когда било два часа.
Каноль так погрузился в свое счастье, что, проходя по набережной, не заметил друга своего Равальи, который из лодки подавал ему какие-то знаки. Влюбленные в минуты счастья ходят так легко, что едва касаются земли. Каноль был уже далеко, когда Равальи пристал к берегу.
Равальи наскоро отдал какие-то приказания своим гребцам и побежал к дому принцессы Конде.
Принцесса сидела за обедом, когда услышала шум в передней; она спросила о причине его, и ей доложили, что приехал барон Равальи, которого она посылала к маршалу де Ла Мельере.
— Ваше высочество, — сказал Лене, — полагаю, что было бы не худо немедленно принять его. Какие бы он ни привез известия, они, наверное, очень важны.
Принцесса подала знак, и Равальи вошел. Он был так бледен и так расстроен, что принцесса, взглянув на него, тотчас поняла, что перед нею стоит вестник несчастья.
— Что такое? — спросила она. — Что случилось, капитан?
— Простите, ваше высочество, что я осмелился явиться к вам в такое время, но я думал, что обязан немедленно доложить вам...
— Говорите! Видели вы маршала?
— Маршал не принял меня.
— Маршал не принял моего посланника! — вскричала принцесса.
— О, это еще не все.
— Что еще? Говорите! Говорите!
— Бедный Ришон...
— Он в плену... я это знаю и потому-то посылала вас для переговоров о нем.
— Как я ни спешил, но все-таки опоздал.
— Опоздали! — вскричал Лене. — Неужели с ним случилось какое-нибудь несчастье?
— Он погиб!
— Погиб! — повторила принцесса.
— Его предали суду, как изменника; осудили и казнили.
— Осудили! Казнили! Слышите, ваше высочество? — сказал Лене в отчаянии. — Я говорил вам это!
— Кто осудил его? Кто осмелился?
— Военный совет под председательством герцога д'Эпернона или, вернее, под председательством самой королевы. Поэтому они не довольствовались простой смертью, приговорили его к позорной...
— Как! Что?
— Ришона повесили как подлеца, как вора, как убийцу. Я видел труп его на Либурнском рынке.
Принцесса вскочила с кресла. Лене горестно вскрикнул. Виконтесса де Канб встала, но тотчас же опустилась в кресло, положив руку на сердце, как будто ей нанесли тяжелую рану: она лежала без чувств.
— Вынесите виконтессу, — сказал Ларошфуко, — у нас теперь нет времени заниматься дамскими обмороками.
Две женщины вынесли Клару.
— Вот жестокое объявление войны! — сказал герцог с обыкновенным своим бесстрастием.
— Какая подлость! — сказала принцесса.
— Какая жестокость! — сказал Лене.
— Какая дурная политика! — заметил герцог.
— О, я надеюсь, что мы отомстим! — вскричала принцесса. — И отомстим жестоко!
— У меня уже готов план, — сказала маркиза де Турвиль, молчавшая до сих пор. — Надобно мстить тем же, ваше высочество, тем же!
— Позвольте, маркиза, — начал Лене. — Как вы спешите! Дело важное; о нем стоит подумать.
— Нет, напротив, надо решиться сию минуту, — возразила маркиза. — Чем скорее действовал король, тем скорее мы должны спешить с ответом и действовать в свою очередь. Лене отвечал:
— Ах, маркиза, вы говорите о пролитии крови, точно вы французская королева. Погодите, по крайней мере, высказывать мнение, пока принцесса спросит вас.
— Маркиза права, — сказал капитан телохранителей. — Мщение — закон войны.
— Послушайте, — сказал герцог де Ларошфуко, по-прежнему спокойный и бесстрастный, — не будем терять времени в бесполезных спорах. Новость распространится по городу, и через час мы, может быть, не будем в силах справиться с обстоятельствами, со страстями и с людьми. Прежде всего вашему высочеству следует принять такой вид, чтобы все считали вас непоколебимою.
— Хорошо, — отвечала принцесса, — возлагаю это дело на вас, герцог, думаю, что вы отомстите за мою честь и за любимого вами человека: Ришон служил вам до поступления ко мне на службу, вы передали мне его и рекомендовали более как друга, чем как слугу.
— Будьте спокойны, ваше высочество, — отвечал герцог, кланяясь, — я не забуду, чем я обязан вам, себе самому и несчастному погибшему.
Он подошел к капитану телохранителей и долго говорил что-то ему на ухо; между тем принцесса ушла с маркизой и Лене, который бил себя в грудь.
Виконтесса стояла у дверей. Придя в чувство, она тотчас хотела идти к принцессе и встретила ее на дороге, но с таким сердитым лицом, что не посмела расспрашивать ее.
— Боже мой! Боже мой! Что хотят делать? — робко спросила Клара, сложив руки.
— Хотят мстить! — отвечала маркиза величественно.
— Мстить? Каким образом? — спросила виконтесса. Маркиза прошла далее, не удостоив ее ответом; она уже обдумывала обвинительную речь.
— Мстить! — повторила Клара. — Ах, Лене, что хотят они сказать этим словом?
— Виконтесса, — отвечал он, — если вы имеете какое-нибудь влияние на принцессу, так воспользуйтесь им, чтобы здесь не совершили какого-нибудь гнусного убийства под предлогом мщения.
И он ушел, оставив Клару в испуге.
По странному предчувствию воспоминание о Каноле мелькнуло в голове Клары. В сердце ее раздавался тайный голос и печально шептал ей об отсутствующем друге. С бешеным нетерпением бросилась она в свою комнату и начала готовиться к свиданию, как вдруг вспомнила, что оно должно быть не раньше, чем часа через три или четыре.
Тем временем Каноль явился к госпоже де Лалан, как было приказано ему Кларою. То был день рождения президента, и давали бал. Все гости сидели в саду, потому что день был прекрасный; на зеленом лугу играли в кольца. Каноль, чрезвычайно ловкий и грациозный, тотчас же принял участие в игре и по ловкости своей постоянно одерживал победу.
Дамы смеялись над неловкостью соперников Каноля и удивлялись его искусству. При каждом его ударе раздавались продолжительные восклицания, платки развевались в воздухе, и букеты едва не вылетали из дамских ручек к его ногам.
Это торжество не затмило в голове Каноля главной мысли, которая занимала его, но дало ему силу терпеливо выносить ожидание. Как бы человек не спешил к цели, он лучше переносит помехи, когда они соединяются с торжеством.
Однако, по мере того, как приближался условленный час, барон все чаще и чаще поглядывал на калитку сада, в которую входили и уходили гости и через которую непременно должен был явиться обещанный вестник.
Вдруг, когда Каноль уже думал, что ему остается ждать недолго, странное беспокойство овладело веселою толпою. Каноль заметил, что в разных местах собирались группы и смотрели на него со странным участием, в котором было что-то печальное; сначала он приписал это участие своим достоинствам, своей ловкости и гордился им, не подозревая настоящей его причины.
Наконец, он заметил, как мы уже сказали, что в этом внимании, обращенном на него, было что-то печальное; он с улыбкою подошел к одной из групп; люди, составляющие ее, силились улыбнуться, но заметно смутились; те, кто не говорил с Канолем, отошли.
Каноль повернулся и увидел, что мало-помалу все исчезали. Казалось, что роковая новость вдруг распространилась в обществе и поразила всех ужасом. Позади него ходил президент Лалан, держась одною рукою за подбородок, а другую засунув под жилет, и казался очень печальным. Президентша, взяв сестру под руку и пользуясь минутой, когда ее никто не видел, подошла к Канолю и, не обращаясь прямо ни к кому, сказала таким голосом, что Каноль вздрогнул:
— Если б я была в плену и даже обеспечена честным словом, то, боясь, что не сдержат данного мне обещания, я бросилась бы на хорошую лошадь, доскакала до реки, заплатила бы десять, двадцать, сто луидоров перевозчику, если нужно, и спаслась бы...
Каноль с удивлением посмотрел на обеих дам, и обе дамы с ужасом сделали ему знак, которого он не понял. Он подошел к ним, желая попросить объяснения этих слов, но они убежали, как привидения; одна прижала палец к губам, желая показать ему, что надобно молчать, другая подняла руку, показывая, что надобно бежать.
В эту минуту у решетки раздалось имя Каноля.
Барон вздрогнул. Это, верно, посыльный виконтессы. Каноль бросился к решетке.
— Здесь ли барон Каноль? — спросил грубый голос.
— Я здесь, — отвечал барон, забывая все, кроме обещания, данного Кларе.
— Вы точно Каноль? — спросил сержант, входя в калитку, за которою он до сих пор стоял.
— Да.
— Комендант Сен-Жоржа?
— Да.
— Бывший капитан Навайльского полка?
— Да.
Сержант обернулся, подал знак; тотчас явились четыре солдата, стоявшие за каретой. Карета подъехала так, что дверцы ее почти касались калитки. Сержант пригласил Каноля сесть. Барон оглянулся: он был совершенно один. Только вдалеке, среди деревьев, увидал он госпожу Лалан и сестру ее: они стояли, поддерживая одна другую, и смотрели на него с состраданием.
— Черт возьми! — сказал он, ничего не понимая. — Виконтесса выбрала мне престранную свиту. Но, — прибавил он, улыбаясь, — нечего разбирать средства!..
— Мы ждем вас, господин комендант, — сказал сержант.
— Извините, господа!.. Иду.
Он сел в карету. Сержант и два солдата сели возле него, третий солдат поместился с кучером, а четвертый сел на запятки. Тяжелая карета покатилась так быстро, как могли тащить ее две сильные лошади.
Все это казалось очень странным и заставило Каноля задуматься.
Он повернулся к сержанту и спросил:
— Теперь, когда мы остались наедине, не можете ли сказать, куда везете меня?
— Прямо в тюрьму, господин комендант, — отвечал тот, кого спрашивал Каноль.
Каноль взглянул на него с изумлением.
— Как в тюрьму! Да ведь вы присланы знатною дамою?
— Да.
— Виконтессою де Канб?
— Нет, принцессой Конде.
— Бедный молодой человек! — прошептала женщина, проходившая мимо.
И перекрестилась.
Каноль почувствовал, что пронзительный холод пробежал по его жилам.
Дальше остановился человек с пикою в руке, когда увидел карету и солдат. Каноль высунул голову из кареты; человек, вероятно, узнал его, потому что показал ему кулак с угрозой и бешенством.
— Да они у вас все сошли с ума! — сказал Каноль, стараясь улыбнуться. — Неужели я в течение одного часа стал предметом сострадания или ненависти, что одни жалеют меня, а другие грозят мне?
— Ах, господин комендант, — отвечал сержант, — кто жалеет вас — прав, а кто грозит вам... ну, и тот, может быть, тоже прав.
— Если б я, по крайней мере, понимал что-нибудь во всем этом! — прошептал Каноль.
— Сейчас вы все поймете, — отвечал сержант.
Приехали в тюрьму и вывели Каноля из кареты на виду у толпы, которая начинала уже собираться. Но его повели не в обыкновенную комнату, а вниз, в подземную камеру, наполненную солдатами.
— Надо, наконец, разрешить вопрос, — сказал Каноль. Вынув два луидора из кармана, он подошел к одному из солдат и положил деньги ему в руку. Солдат не решался взять их.
— Возьми, друг мой, — сказал Каноль, — потому что я задам тебе вопрос, на который ты можешь ответить.
— Так спрашивайте, господин комендант, — отвечал солдат, положив деньги в карман.
— Мне хотелось бы знать, почему вдруг вздумали арестовать меня?
— Кажется, вы ничего не знаете о смерти коменданта Ришона?
— Ришон умер! — вскричал Каноль с непритворною горестью, потому что между ними существовала самая теплая дружба. — Боже мой! Его, верно, убили?
— Нет, господин комендант, его повесили.
— Повесили! — пробормотал Каноль, побледнев и всплеснув руками, вглядываясь в зловещие лица своих сторожей. — Повесили!.. Черт возьми! Из-за этого несчастья свадьба моя может быть отсрочена надолго!
<< пред. << >> след. >> |