| << пред. << >> след. >> ГЛАВА XV
Сто человек из королевского отряда переправились через Дордонь вместе с королем и королевою. Прочие остались при маршале де Ла Мельере, который, решив взять Вер, ждал прибытия армии.
Едва королева успела расположиться в домике, который стараниями Наноны превратился в удобное и почти в великолепное жилище, как явился Гито и доложил, что какой-то капитан по весьма важному делу просит аудиенции. — Как его зовут? — спросила Анна Австрийская.
— Капитан Ковиньяк.
— Он в моей армии?
— Не думаю.
— Так справьтесь, и если он не у меня на службе, то скажите, что я не могу принять его.
— Прошу позволения не быть согласным в этом случае с вашим величеством, — сказал кардинал Мазарини, — но мне кажется, если он не из вашей армии, то именно поэтому надобно принять его.
— Для чего?
— А вот для чего: если он из армии и просит у вашего величества аудиенции, то он, наверно, прекрасный подданный; напротив, если он из неприятельской армии, то может быть изменником. А в теперешнем положении нельзя пренебрегать изменниками, потому что они могут быть очень полезны.
— Так велите ему войти, — сказала королева, — если таково мнение кардинала.
Капитана тотчас ввели. Он вошел с ловкостью и развязностью, которые удивили королеву, привыкшую производить на всех окружающих совершенно другое впечатление.
Она осмотрела Ковиньяка с головы до ног; но он бесстрашно выдержал королевский взгляд.
— Кто вы? — спросила королева.
— Капитан Ковиньяк.
— Кому вы служите?
— Вашему величеству, если позволите.
— Позволю ли я? Разумеется, позволяю. Впрочем, разве есть во Франции какая-нибудь другая служба? Разве во Франции две королевы?
— Разумеется, нет; есть только одна королева — та, к стопам которой я имею счастье в эту минуту принести всю мою преданность. Но есть два мнения; по крайней мере, так показалось мне...
— Что хотите вы сказать? — спросила Анна Австрийская, нахмурив брови.
— Хочу сказать вашему величеству, что я прогуливался здесь в окрестностях, на холме, с которого видна вся страна, и любовался местностью, которая, как сами вы, вероятно, заметили, очень живописна, когда показалось мне, что комендант Ришон принимает вас не с должным почтением. Это убедило меня в одном обстоятельстве, о котором я уже догадывался, то есть во Франции существуют два мнения: роялистское и другое. Ришон, верно, принадлежит к другому.
Лицо Анны Австрийской еще более омрачилось.
— А, так вот что вам показалось! — сказала она.
— Точно так, ваше величество, — отвечал Ковиньяк с самым искренним простодушием. — Сверх того, мне показалось еще, будто бы пушечное ядро вылетело из крепости и попало в лошадей вашей кареты.
— Довольно... Неужели вы просили у меня аудиенции только для того, чтобы высказать мне ваши нелепые замечания?
"А вы неучтивы, — подумал Ковиньяк, — так вы заплатите мне дороже".
— Я просил аудиенции, желая сказать вашему величеству, что вы великая королева и что я более всех удивляюсь вам.
— В самом деле? — сказала королева сухо.
— Уважая это величие и, следственно, удивляясь ему, я решил полностью посвятить себя службе вам.
— Благодарю, — отвечала королева с иронией. Потом повернулась к Гито и прибавила:
— Вывести этого болтуна!
— Извините, ваше величество, не нужно выгонять меня, я уйду и сам; но если я уйду, вы не возьмете Вера.
Ковиньяк, очень ловко поклонившись королеве, повернулся и пошел прямо к дверям.
— Ваше величество, — сказал Мазарини потихоньку, — мне кажется, вы напрасно выгоняете его.
— Вернитесь, — сказала королева Ковиньяку, — и говорите: вы очень странный поданный и забавляете меня. — Вы слишком милостивы, — отвечал Ковиньяк, кланяясь.
— Что говорили вы о Вере?
— Если вашему величеству, как я заметил сегодня утром, непременно угодно быть в Вере, то я долгом почту ввести вас туда.
— Каким образом?
— В Вере полтораста человек принадлежит мне.
— Вам?
— Да, мне.
— Что это значит?
— Я уступаю их вашему величеству.
— А потом?
— Что будет потом?
— Да.
— Потом, мне кажется, очень легко с сотнею солдат отпереть одни ворота.
Королева улыбнулась.
— Он неглуп, — сказала она.
Ковиньяк, вероятно, угадал комплимент, потому что поклонился во второй раз.
— А что вы за них хотите? — спросила она.
— Немного! По пятисот ливров за каждого; я сам так платил им.
— Хорошо.
— А мне что же?
— А, так вы просите еще и себе?
— Я гордился бы местом, полученным от вашего величества.
— А какое место желаете?
— Хоть коменданта в Броне. Мне всегда хотелось быть комендантом.
— Согласна.
— В таком случае, дело улажено, кроме одной маленькой бумажки.
— Какой?
— Не угодно ли вам подписать эту бумагу, которую я уже приготовил в надежде, что услуги мои будут приняты милостиво.
— А что это за бумага?
— Извольте прочитать.
Ловко закруглив руку и почтительно преклонив колено, Ковиньяк подал бумагу.
Королева прочла:
"Если я вступлю без выстрела в Вер, то обязываюсь заплатить капитану Ковиньяку семьдесят пять тысяч ливров и назначить его комендантом крепости Брон".
— Это значит, — сказала королева, удерживая гнев, — это значит, что капитан Ковиньяк не вполне доверяет нашему слову и хочет иметь расписку?
— В важных делах расписки являются необходимостью, — сказал Ковиньяк с поклоном. — Старинная пословица гласит: Verba volant, то есть, слова улетают, а у меня уже и так многое улетело. — Дерзкий! — вскричала королева. — Ступайте!
— Уйду, ваше величество, — отвечал Ковиньяк, — но вы не возьмете Вера.
И на этот раз капитан повторил маневр, который так хорошо удался ему в первый раз, то есть повернулся и пошел к двери. Но королева очень рассердилась и уже не останавливала его.
Ковиньяк вышел.
— Взять его! — сказала королева.
Гито пошел исполнять приказание.
— Позвольте, ваше величество, — сказал Мазарини, — мне кажется, вы напрасно предаетесь первому порыву гнева.
— Почему вы так думаете?
— Потому что, мне кажется, этот человек будет вам нужен; и если ваше величество обидит его теперь, то после придется заплатить ему вдвое.
— Хорошо, — отвечала королева, — ему заплатят, сколько будет нужно; а теперь не выпускать его из виду.
— А, это совсем другое дело, и я первый готов похвалить вашу осторожность.
— Гито, посмотрите, где он? — сказала королева. Гито вышел и через полчаса вернулся.
— Что же? — спросила Анна Австрийская. — Где он?
— Ваше величество может быть совершенно спокойно, — отвечал Гито, — капитан вовсе не думает уйти. Я собрал справки: он живет очень близко отсюда, в гостинице трактирщика Бискарро.
— Он туда и ушел?
— Никак нет, ваше величество; он стоит на горе и смотрит на приготовления маршала де Ла Мельере к осаде. Кажется, это очень занимает его.
— А наша армия?
— Она подходит; по мере появления отряды строятся в боевой порядок.
— Так маршал теперь же начнет действия?
— Думаю, ваше величество, что лучше бы дать войскам отдохнуть одну ночь, а потом уже идти на приступ.
— Целую ночь! — вскричала Анна Австрийская. — Так дрянная крепость остановила королевскую армию на целый день и на целую ночь! Невозможно! Гито, ступайте и скажите маршалу, что он должен идти на приступ сейчас же. Король желает ночевать в Вере.
— Но, ваше величество, — начал Мазарини, — кажется, что осторожность маршала...
— А мне кажется, — возразила королева, — что надобно тотчас же наказать за оскорбление, нанесенное нам. Ступайте, Гито, и скажите маршалу, что королева смотрит на него.
Отпустив Гито величественным жестом, она взяла короля за руку, вышла и, не заботясь, идут ли за ней, начала подниматься по лестнице, которая вела на террасу.
С террасы, для обозрения с которой были вырублены в лесу просеки с величайшим искусством, можно было видеть сразу всю окрестность.
Королева быстро осмотрела местность. В двухстах шагах тянулась дорога в Либурн, на которой блистал белизною домик нашего друга Бискарро. У самой террасы протекала Дордонь, спокойная, быстрая и величественная; на правом ее берегу возвышалась крепость Вер, безмолвная, как развалина; около крепости шли вновь построенные оборонительные сооружения. Несколько часовых прохаживались по галерее; пять орудий вытягивали свои бронзовые шеи и показывали открытые пасти; на левом берегу маршал расположился лагерем. Вся армия, как уже говорил Гито, прибыла на место.
На возвышении стоял человек и внимательно следил глазами за движением осаждающих и осажденных; то был Ковиньяк.
Гито переправлялся через реку на пароме изонского перевозчика.
Королева стояла на террасе неподвижно, нахмурив брови, и держала за руку юного Людовика XIV. Он смотрел на это зрелище с некоторым любопытством и говорил своей матери:
— Позвольте мне сесть на мою военную лошадь и пустите меня, прошу ваше величество, к маршалу, который собирается наказать дерзких ослушников.
За королевою стоял Мазарини. Лицо его, обыкновенно лукавое и насмешливое, казалось теперь серьезно-задумчивым, что случалось только в важные минуты. За королевою стояли придворные дамы; подражая молчанию Анны Австрийской, они едва смели разговаривать украдкой и вполголоса.
Все это на первый взгляд казалось совершенно спокойным; но это спокойствие походило на спокойствие пороха: одна искра может произвести бурю и разрушение.
Все взгляды устремились на Гито: он произведет взрыв, ожидаемый с такими различными надеждами.
Армия тоже ждала его с большим нетерпением; едва вышел он на левый берег, едва узнали его, как все взгляды устремились на него. Маршал де Ла Мельере, увидав его, оставил кружок офицеров, с которыми разговаривал, и пошел к нему навстречу.
Маршал и Гито поговорили несколько минут. Хотя река довольно широка в этом месте и хотя офицеры стояли довольно далеко от вестника, однако все заметили, что лицо маршала выражало изумление. Было очевидно, что приказание казалось ему неисполнимым; поэтому он с сомнением взглянул на террасу, где стояла королева со своей свитой. Но Анна Австрийская, поняв его мысль, повелительно кивнула ему и махнула рукою. Маршал, давно знавший непреклонность королевы, опустил голову, в знак несогласия, а повиновения.
В ту же минуту по приказанию маршала три или четыре капитана, исполнявшие при нем ту должность, которую в наше время исполняют адъютанты, бросились на лошадей и поскакали в разных направлениях.
Везде, где они проезжали, лагерные работы тотчас прекращались, а при звуках барабанов и труб солдаты бросали солому, которую несли, и молотки, которыми вбивали колья для палаток. Все бежали к оружию: гренадеры брались за ружья, простые солдаты за пики, артиллеристы за свои орудия. Произошла невообразимая суматоха от столкновения всех этих людей, бежавших в различных направлениях: однако, мало-помалу клетки огромной шахматной доски прояснились, порядок последовал за суматохой, каждый солдат стал на свое место, гренадеры в центре, королевский отряд на правом крыле, артиллерия на левом. Барабаны и трубы замолчали.
Один барабан отвечал за линией обороны и потом замолк.
На равнине воцарилась мертвая тишина.
Тут раздалась команда, громкая и четкая. Находясь довольно далеко, королева не могла расслышать слов, но увидела, что войска тотчас построились в колонны; она вынула из кармана платок и махала им, а маленький король кричал лихорадочным голосом, топая ногами:
— Вперед! Вперед!
Армия отвечала одним криком: "Да здравствует король!" Потом артиллерия пустилась в галоп и заняла позицию на небольшом возвышении; при звуках барабанов двинулись и колонны.
То не была правильная осада. Оборонительные сооружения, построенные Ришоном наскоро, были земляные; стало быть, не следовало проводить траншей; следовало взять их приступом. Однако, искусный верский комендант принял все возможные меры предосторожности и удачно воспользовался особенностями местности.
Вероятно, Ришон решил не стрелять прежде врагов, потому что и на этот раз ждал первого выстрела королевских войск; только, как и во время первого нападения, из-за укреплений показался страшный ряд мушкетов, которые уже нанесли так много вреда королевскому отряду.
В это время шесть орудий загремели, и в то же время полетели глыбы земли с парапетов.
Недолго ждали ответа: крепостные орудия тоже заговорили, и поредели ряды в королевских войсках; но по команде начальников эти кровавые борозды закрылись, и главная колонна, на минуту расстроенная, опять пошла вперед.
Тут начали стрелять из мушкетов, пока заряжали орудия.
Через пять минут два залпа с двух сторон встретились и раздались вместе, как два грома, грохочущие в один момент.
Но погода была ясная, без ветра, и дым висел над полем битвы; скоро осажденные и осаждавшие исчезли в облаке, которое изредка прорезали огненные молнии артиллерийского грома.
Иногда из этого облака, из задних рядов королевского войска, шатаясь, выходили люди и через несколько шагов падали, оставляя за собою кровавый след.
Скоро число раненых увеличилось, а гром пушек и свист пуль продолжался. Между тем, королевская артиллерия начинала палить без цели, наудачу, потому что в густом дыму не могла отличать своих от неприятеля.
Напротив, крепостная артиллерия видела перед собою только врагов и потому действовала все быстрее и сильнее.
Вдруг королевская артиллерия замолчала: очевидно было, что начали приступ и вступили в рукопашный бой.
Для зрителей настал момент страха.
В это время дым, не поддерживаемый действием орудий и мушкетов, медленно поднялся вверх. Тут увидели, что королевская армия отбита, что низ стены покрыт трупами. В укреплении был пролом, но его наполняли люди, пики, мушкеты. Среди этих людей стоял Ришон, облитый кровью, однако спокойный и хладнокровный, как будто он присутствовал только в качестве зрителя при страшной трагедии, в которой он играл такую важную роль. Он держал в руках топор, притупившийся от ударов.
Казалось, сама судьба хранила этого человека, который беспрестанно находился в огне, всегда в первом ряду, ни одна пуля не попала в него, ни одна пика не дотронулась до него: казалось, он столь же неуязвим, сколько и бесстрашен.
Три раза маршал де Ла Мельере лично водил войска на приступ; три раза опрокинули их на глазах короля и королевы.
Горькие слезы текли по бледным щекам короля. Анна Австрийская ломала руки и шептала:
— О, если этот человек когда-нибудь попадет в мои руки, то я покажу на нем страшный пример.
По счастью, темная ночь быстро спускалась и прикрывала стыд королевы. Маршал де Ла Мельере приказал бить отбой.
Ковиньяк оставил свой пост, сошел с возвышения, на котором стоял и, засунув руки в карманы, пошел по лугу к гостинице Бискарро.
— Ваше величество, — сказал Мазарини, указывая на Ковиньяка, — вот человек, который за самую ничтожную сумму избавил бы нас от необходимости проливать столько крови.
— Господин кардинал, — возразила королева, — может ли такой расчетливый человек, как вы, давать подобный совет?
— Ваше величество, я расчетлив, вы правы; я знаю цену деньгам, зато знаю и цену крови; а в эту минуту для вас кровь дороже денег.
— Будьте спокойны, господин кардинал, за пролитую кровь мы отомстим. Послушайте, Коменж, — прибавила она, обращаясь к лейтенанту королевских телохранителей, — ступайте к маршалу и попросите его ко мне.
— Бернуин, — сказал Мазарини своему камердинеру, указывая на Ковиньяка, который уже подходил к гостинице "Золотой Телец", — видишь этого человека?
— Вижу.
— Приведи его ко мне, когда стемнеет.
* * *
На другой день после свидания с Канолем виконтесса де Канб пошла к принцессе исполнить обещание, данное барону.
Весь город находился в волнении: узнали, что король прибыл к Веру и что Ришон удивительно храбро защищался, что он с пятьюстами солдатами два раза отразил атаки королевской армии, состоявшей из двенадцати тысяч воинов. Принцесса узнала это известие прежде всех; в восторге и радости она захлопала в ладоши и вскричала:
— Ах, если б у меня было сто человек, похожих на моего храброго Ришона!
Виконтесса де Канб приняла участие в общей радости и была вдвойне счастлива; она могла искренне хвалить подвиг человека, которого уважала, и кстати высказать свою просьбу, которая могла не иметь успеха, если б было получено дурное известие. Теперь успех ее просьбы казался обеспечен вестью о победе.
Но принцесса, несмотря на свою радость, была озабочена такими важными делами, что Клара не посмела высказать свою просьбу. Речь шла о предоставлении Ришону помощи; все понимали, что он очень нуждается в ней, потому что скоро армия герцога д'Эпернона соединится с королевскою. На совете принцессы толковали об этой помощи. Клара, видя, что в эту минуту политические дела берут верх над сердечными, ограничивалась ролью советницы и в этот день ни слова не сказала о Каноле.
Коротенькое, но нежное письмо уведомило прекрасного пленника об этой отсрочке. Промедление показалось ему не так тягостным, как вы могли бы подумать: в ожидании счастливого события есть столько же сладких ощущений, сколько и в самом событии. Сердце Каноля было так полно любви, что ему нравилось (как говорил он) ждать в передней счастья. Клара просила его ждать терпеливо: он ждал почти с радостью.
На другое утро собрали вспомогательный отряд. В одиннадцать часов он отправился вверх по реке; но ветер и течение были встречные, и потому рассчитали, что, как бы он ни спешил, все-таки, идя на веслах, пристанет к крепости не ранее следующего дня. Капитан Равальи, начальник экспедиции, получил в то же время приказание осмотреть по дороге крепость Брон, которая принадлежала королеве.
Все утро провела принцесса в наблюдениях за приготовлениями к отправлению отряда. После обеда назначили большой совет для обсуждения мер, какими следует, если возможно, воспрепятствовать герцогу д'Эпернону соединиться с маршалом де Ла Мельере или, по крайней мере, помешать их соединению до тех пор, пока подкрепление подойдет к Ришону.
Поэтому Клара поневоле должна была ждать следующего дня; но в четыре часа она имела случай подать нежный знак Канолю, проходившему мимо ее окон. Знак этот был так исполнен сожалений и любви, что Каноль почти радовался, что ему приходится ждать. Однако, вечером, чтобы сократить отсрочку, и чтобы заставить себя рассказать принцессе тайну, Клара попросила на следующий день частной аудиенции у ее высочества; разумеется, принцесса тотчас согласилась принять виконтессу.
В назначенный час Клара вошла в комнату принцессы, которая встретила ее милостивою улыбкою; она была одна, как просила Клара.
— Что, милая моя? — спросила принцесса. — Что случилось особенно важного, что ты просишь у меня частной аудиенции, зная, что я весь день готова принимать моих близких друзей?
— Ваше высочество, — отвечала Клара, — в минуту вашей радости, которой вы так достойны, я пришла просить вас... обратить ваше внимание на меня... Мне тоже нужно немножко счастья.
— С величайшею радостью, милая моя Клара, и сколько бы судьба ни послала тебе счастья, оно никогда не сравнится с тем, которого я тебе желаю. Говори поскорее, чего ты хочешь. Если счастье твое зависит от меня, то будь уверена, что я не откажу.
— Я вдова, свободна, даже слишком свободна, потому что эта свобода тяготит меня более всякого рабства, — отвечала Клара. — Я желала бы променять одиночество на что-нибудь поприятнее.
— То есть, ты хочешь выйти замуж, не так ли, дочь моя? — спросила принцесса, засмеявшись.
— Кажется, да, — отвечала Клара и вся покраснела.
— Хорошо, это наше дело. Клара вздрогнула.
— Будь спокойна, мы побережем твою гордость; тебе надобно герцога и пэра, виконтесса. Я тебе найду его в нашем кругу.
— Ваше высочество слишком заботитесь обо мне, — сказала виконтесса. — Я не думала обременять вас хлопотами.
— Да, но я хочу позаботиться о тебе: я должна заплатить тебе счастьем за твою преданность. Однако, ты подождешь до конца войны, не так ли?
— Подожду, но как можно меньше, — отвечала виконтесса, улыбаясь.
— Ты говоришь, как будто уже выбрала кого-нибудь, как будто у тебя в руках муж, которого ты просишь у меня.
— Да, все точно так, как вы изволите говорить.
— Неужели! А кто же этот счастливый смертный? Говори, не бойся!
— Ах, ваше высочество, простите меня... Сама не знаю, почему я вся дрожу.
Принцесса улыбнулась, взяла Клару за руку и приблизила к себе.
— Дитя! — сказала она.
Потом, посмотрев на нее пристально, от чего Клара еще более смутилась, принцесса спросила:
— Я знаю его?
— Кажется, вы изволили видеть его несколько раз.
— Не нужно спрашивать, молод ли он?
— Ему двадцать восемь лет.
— Дворянин?
— Из самых старинных.
— Храбр? — О, знаменит храбростью.
— Богат?
— Я богата.
— Да, милая, да, и я этого не забыла. Ты самая богатая среди моих придворных, и мы с радостью вспоминаем, что во время теперешней войны твои луидоры и полновесные экю твоих фермеров не раз выводили нас из затруднительного положения.
— Ваше высочество делает мне честь, напоминая мне о моей преданности.
— Хорошо. Мы произведем его в полковники нашей армии, если он еще только капитан, и в генералы, если он только полковник; ведь он, надеюсь, верен нам? — Он был при Лане, ваше высочество, — отвечала Клара с хитростью, которой научилась с некоторых пор, занимаясь дипломатией.
— Прекрасно! Теперь мне остается узнать только одно, — прибавила принцесса.
— Что?
— Имя счастливца, которому принадлежит сердце храбрейшей из моих воинов и которому скоро вся ты будешь принадлежать.
Клара собиралась произнести имя Каноля, как вдруг на дворе раздался топот лошади и послышался шум, всегда сопровождавший человека, приехавшего с важным известием. Принцесса услышала и топот, и шум и подбежала к окну. Курьер, весь в поту и в пыли, соскочил с лошади и рассказывал что-то людям, окружавшим его; По мере того, как он говорил, на лицах слушателей появлялось уныние. Принцесса не могла удержать нетерпения, открыла окно и закричала:
— Впустите его сюда!
Курьер поднял голову, узнал принцессу и бросился бежать по лестнице. Через минуту он явился в комнату, в грязи, с растрепанными волосами, как был в дороге, и сказал, задыхаясь:
— Простите, ваше высочество, что я осмеливаюсь явиться к вам в таком виде. Ио я привез страшную новость: Вер капитулировал!
Принцесса отступила на шаг, Клара с отчаянием опустила руки. Лене, вошедший за курьером, побледнел.
Пять или шесть человек, забыв уважение к принцессе, тоже вошли в комнату и стояли в изумлении.
— Господин Равальи, — сказал Лене курьеру, — повторите ваши слова; я не могу поверить...
— Извольте: Вер капитулировал!
— Сдался! — повторила принцесса. — А что же ваш вспомогательный отряд?
— Мы опоздали, ваше высочество. Мы пришли в ту самую минуту, как Ришон сдался.
— Ришон сдался! — вскричала принцесса. — Подлец!
От этого восклицания принцессы все присутствующие вздрогнули; однако, все молчали, кроме Лене.
— Принцесса, — сказал он строго и не потворствуя гордости принцессы, — не забывайте, что честь преданных вам людей зависит от ваших слов, как жизнь их зависит от судьбы. Не называйте подлецом храбрейшего из ваших слуг; или, в противном случае, завтра же самые верные оставят вас, видя, как обращаетесь вы с ними, и вы останетесь одни, без защиты...
— Лене!.. — вскричала принцесса.
— Повторяю вашему высочеству, что Ришон не подлец, что я отвечаю за него моею головою, и если он капитулировал, то, верно, не мог поступить иначе.
Принцесса, побледнев от гнева, хотела отвечать ему с обыкновенной своею гордой запальчивостью; но, увидав, что все лица отворачиваются от нее, что все глаза не хотят встречаться с ее глазами, что Лене гордо поднял голову, а Равальи опустил глаза в землю, она поняла, что в самом деле погибнет, если будет придерживаться своей неуместной надменности. Поэтому она призвала на помощь обыкновенные свои сетования.
— Как я несчастна! — сказала она. — Все изменяет мне: и судьба, и люди. Ах, сын мой! Бедный сын мой! Ты погибнешь, как погиб отец твой!
Крик слабой женщины, порыв материнской горести всегда находят отклик в сердцах. Эта комедия, уже часто удававшаяся принцессе, и теперь произвела эффект.
Между тем, Лене заставил Равальи рассказывать подробности капитуляции Вера.
— А, я это знал! — сказал он через несколько минут.
— Что такое? — спросила принцесса.
— Что Ришон не подлец!
— А откуда вы знаете?
— Потому что он держался два дня и две ночи, потому что он похоронил бы себя под развалинами своей крепости, разбитой ядрами, если б одна рота не взбунтовалась и не принудила его сдаться.
— Следовало умирать, а не сдаваться, — сказала принцесса.
— Ах, ваше высочество, разве умираешь, когда захочется? — возразил Лене. — По крайней мере, — прибавил он, обращаясь к Равальи, — он, сдаваясь, обеспечил себе жизнь?
— Кажется, нет, — отвечал Равальи. — Какой-то лейтенант из гарнизонных войск вел переговоры с неприятелем, так что во всем этом есть измена; и Ришон был выдан без всяких условий.
— Видите! — вскричал Лене. — Тут измена! Ришон выдан! Я знаю Ришона; знаю, что он неспособен не только к подлости, но даже к слабости. Ах, ваше высочество, — продолжал Лене, обращаясь к принцессе, — изволите слышать? Ему изменили, его предали! Так займемся его участью, как можно скорее! Переговоры вел его лейтенант, говорите вы, господин Равальи? Над головой бедного Ришона висит страшное несчастье. Пишите, ваше высочество, пишите скорее, умоляю вас!
— Писать! — сказала принцесса с досадой. — Я должна писать; к кому, зачем?
— Чтобы спасти его.
— Когда сдают крепость, так принимают свои меры.
— Но разве вы не слышали, что он не сдавал крепость? Разве вы не слышите, что говорит капитан?.. Ему изменили, его предали, может быть! Не он вел переговоры, а его лейтенант.
— Что могут ему сделать, вашему Ришону? — спросила принцесса.
— Что ему сделают? Вы забыли, какою хитростью занял он крепость Вер? Вы забыли, что мы дали ему бланк герцога д'Эпернона, что он держался против королевской армии в присутствии короля и королевы, что Ришон первый поднял знамя бунта, что на нем захотят показать пример? Ах, ваше высочество, умоляю вас, напишите маршалу де Ла Мельере; пошлите к нему курьера или парламентера.
— А какое поручение дадим мы ему?
— Какое? Чтобы он любыми средствами спас жизнь храброму Ришону... Если вы не поспешите... О, я знаю королеву... И теперь, может быть, ваш курьер опоздает.
— Опоздает? А разве у нас нет заложников? Разве у нас нет в Шантильи и здесь пленных офицеров из королевской армии?
Клара встала в испуге.
— Ваше высочество, ваше высочество! — вскричала она. — Исполните просьбу Лене... Мщение не возвратит свободы Ришону!
— Дело идет не о свободе, а о его жизни, — сказал Лене со своею мрачною настойчивостью.
— Хорошо, — отвечала принцесса, — мы сделаем то же, что сделают они: тюрьму за тюрьму, плаху за плаху.
Клара вскрикнула и упала на колени.
— Ваше высочество, — сказала она, — Ришон — друг мой. Я пришла к вам просить милости, и вы обещали не отказать мне. Так вот о чем прошу я вас: употребите всю вашу власть, чтобы спасти Ришона.
Принцесса даровала Кларе то, в чем отказывала Лене. Она подошла к столу, взяла перо и написала маршалу де Ла Мельере письмо, в котором просила выменять Ришона на любого из королевских офицеров, находящихся у нее в плену. Написав письмо, она искала глазами, кого бы послать парламентером. Тут Равальи, страдавший еще от раны, измученный недавнею поездкой, предложил себя с условием, чтобы ему дали свежую лошадь. Принцесса позволила ему распоряжаться своей конюшней, и капитан поскакал, подбадриваемый криками толпы, убеждениями Лене и просьбами Клары.
Через минуту послышались громкие восклицания народа, которому Равальи объяснил цель своей поездки; чернь в восторге громко кричала:
— Принцессу! Герцога Энгиенского!
Принцессе наскучило это ежедневное усердие, более похожее на требование, чем на просьбу, и она не хотела исполнять народного желания, но, как всегда случается в подобных обстоятельствах, чернь упорствовала, и крики скоро превратились в бешеный рев.
— Пойдем, — сказала принцесса, взяв сына за руку, — пойдем! Мы здесь рабы, надобно повиноваться.
И, милостиво улыбаясь, она вышла на балкон и поклонилась народу, рабой и повелительницей которого была.
<< пред. << >> след. >> |