| << пред. << >> след. >> ГЛАВА III
Тут Клара поняла, какую выгоду человек влюбленный, как Каноль, мог извлечь из такой инструкции; но она в то же время поняла, какую услугу оказывает принцессе, поддерживая заблуждение двора насчет своей повелительницы.
— Пишите здесь, — сказала она, покоряясь судьбе своей. Каноль взглянул на нее, она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумаги, перо и чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто Клара все еще казалась ему принцессой); ему позволили, и он написал к Мазарини следующую депешу:
"Я прибыл в замок Шантильи в девять часов вечера; вы изволите видеть, что я весьма спешил, ибо имел честь проститься с вами в половине седьмого.
Я нашел обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после охоты, на которой провела весь день.
По приказанию вашему, я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили всех своих гостей, и теперь я не выпускаю из виду молодую принцессу и сына ее".
— И ее сына, — повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. — Мне кажется, я лгу, а мне не хотелось бы лгать.
— Успокойтесь, — отвечала Клара с улыбкою. — Вы еще не видели моего сына, но сейчас увидите.
— И ее сына, — прочел Каноль с улыбкой и продолжал писать депешу:
"Из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати, имею честь писать это донесение".
Он подписал бумагу и, почтительно попросив позволения у Клары, позвонил.
Явился камердинер.
— Позовите моего лакея, — сказал Каноль, — когда он придет в переднюю, доложите мне!
Минут через пять барону доложили, что Касторин ждет в передней.
— Возьми, — сказал Каноль, — отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы он тотчас отослал его с нарочным в Париж.
— Но, господин барон, — отвечал Касторин, которому ночью такое поручение показалось крайне неприятным, — я уже докладывал вам, что Помпей принял меня на службу к ее высочеству.
— Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? — прибавил Каноль, обращаясь к Кларе. — Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления!
— Отправить письмо! — сказала мнимая принцесса гордо и величественным голосом.
Касторин вышел.
— Теперь, — сказала Клара, простирая к Канолю сложенные ручки, — вы уйдете, не правда ли?
— Извольте... — отвечал Каноль, — но ваш сын...
— Да, правда, — сказала Клара с улыбкой, — вы сейчас увидите его.
Действительно, едва виконтесса успела договорить эти слова, как начали царапаться в ее дверь. Эту моду ввел кардинал Ришелье, вероятно, из любви к кошкам. Во время продолжительного его владычества все царапали дверь Ришелье; потом царапали дверь Шавиньи, который имел полное право на это наследство уже потому, что был законным наследником кардинала; наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть, следовало царапать дверь принцессы Конде.
— Идут! — сказала Клара.
— Хорошо, — отвечал Каноль, — я принимаю официальный тон.
Каноль отодвинул стол и кресло, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от кровати.
— Войдите! — крикнула принцесса.
Тотчас в комнату вошла самая церемонная процессия. Тут были женщины, офицеры, вельможи, все, что составляло двор принцессы.
— Ваше высочество, — сказал старший камердинер, — уже разбудили принца Энгиенского; теперь он может принять посланника короля.
Каноль взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей:
— Так ли мы условились?
Она очень хорошо поняла этот взгляд, полный молений, и, вероятно, из благодарности за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины), она сказала:
— Приведите сюда герцога Энгиенского: пусть господин посланник увидит сына моего в моем присутствии. Ей тотчас повиновались и через минуту привели принца.
Мы уже сказали, что, наблюдая за малейшими подробностями последних приготовлений принцессы к отъезду, барон видел, как принц бегал и играл, но не мог видеть лица его. Каноль только заметил его простой охотничий костюм; он подумал, что не может быть, чтобы для него, Каноля, принца одели в великолепное шитое платье. Мысль, что настоящий принц уехал с матерью, превратилась в убеждение: он молча, в продолжение нескольких минут, рассматривал наследника знаменитого принца Конде, и насмешливая, хотя и почтительная улыбка появилась на его устах.
Он сказал, кланяясь низко:
— Очень счастлив, что имею честь видеть вашу светлость. Виконтесса, с которой мальчик не спускал глаз, показала ему, что надобно поклониться, и так как ей показалось, что Каноль внимательно следит за подробностями этой сцены, она сказала с раздражением:
— Сын мой, офицер этот — барон де Каноль, посланный королем; дайте ему поцеловать руку.
По этому приказанию Пьерро, достаточно обученный предусмотрительным Лене, протянул руку, которую он не мог и не успел превратить в руку дворянина. Каноль был вынужден, при скрытом смехе всех присутствующих, поцеловать эту руку, которую самый близорукий человек не признал бы за аристократическую.
— О, виконтесса, — прошептал он, — вы дорого заплатите мне за этот поцелуй!
И он поклонился почтительно и благодарил Пьерро за честь, которой удостоился.
Потом, понимая, что после этого последнего испытания ему невозможно долее оставаться в комнате дамы, он повернулся к виконтессе и сказал:
— Сегодня обязанности мои исполнены, и мне остается только попросить позволения уйти.
— Извольте, милостивый государь, — отвечала Клара, — вы видите, все здесь очень тихо; стало быть, вы можете почивать спокойно.
— Но мне нужно еще выпросить у вашего высочества величайшую милость.
— Что такое? — спросила Клара с беспокойством.
Она по голосу Каноля поняла, что он хочет отомстить ей.
— Наградите меня тою же милостью, которой удостоил меня сын ваш.
На этот раз виконтесса была поймана: нельзя было отказать королевскому офицеру, который просил такой награды при всех. Виконтесса протянула барону дрожащую руку.
Он подошел к кровати с глубочайшим уважением, взял протянутую ему руку, стал на одно колено и оставил на мягкой, белой и трепетавшей коже продолжительный поцелуй, который все приписали уважению его к принцессе. Одна виконтесса знала, что это пламенное выражение любви.
— Вы мне обещали, даже поклялись мне, — сказал Каноль вполголоса, вставая, — что не уедете из замка, не предупредив меня. Надеюсь на ваше обещание, на вашу клятву.
— Надейтесь, барон, — отвечала Клара, падая на подушку почти без чувств.
Каноль вздрогнул от звука ее голоса и старался в глазах прелестной пленницы найти подкрепление своим надеждам. Но очаровательные глазки виконтессы были плотно закрыты.
Каноль подумал, что в плотно закрытых ларцах обыкновенно хранятся драгоценнейшие сокровища, и вышел в восторге.
Невозможно рассказать, как барон провел ночь, как мечтал во сне и наяву, как перебирал в уме своем все подробности невероятного происшествия, оставившего ему сокровище, каким не обладал еще ни один скупец в мире; как старался подчинить будущность расчетам своей любви и прихотям своей фантазии; как убеждал себя, что действует превосходно. Не рассказываем всего этого потому, что безумие неприятно всем, кроме сумасшедшего.
Каноль заснул поздно, если только можно назвать сном лихорадочный бред. Но свет едва заиграл на верхушках тополей и не спустился еще на красивые воды, где спят широколистные кувшинки, цветы которых раскрываются только под лучами солнца, а Каноль вскочил уже с постели, поспешно оделся и пошел гулять в сад. Прежде всего пошел он к флигелю, в котором жила принцесса; взглянул на окна ее спальни. Пленница не ложилась еще спать или уже встала, потому что спальня ее освещалась ярким огнем, непохожим на огонь обыкновенного ночника. Увидев такое освещение, Каноль остановился; в ту же секунду в уме его родились тысячи предположений. Он взобрался на пьедестал статуи и оттуда начал разговор с мечтою своею, этот обычный разговор влюбленных, которые везде видят только любимый предмет.
Барон стоял на наблюдательном пункте уже с полчаса и с невыразимою радостью смотрел на эти занавески, мимо которых всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи растворилось, и в нем показалась фигура доброго Помпея. Все, что имело какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя особенное внимание Каноля; он оторвал глаза от привлекательных занавесок и заметил, что Помпей пытается говорить с ним знаками. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки относятся к нему, и внимательно осмотрелся; но Помпей, заметив сомнения барона, присоединил к своим знакам призывной свист, который мог бы показаться очень неприличным со стороны простого конюха в отношении посланника французского короля, если б не нечто белое в руке Помпея. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая бумага.
— Записка! — подумал Каноль. — Она пишет ко мне? Что бы это значило?
С трепетом подошел он, хотя первым чувством его была радость; но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастии значит уже не быть счастливым.
По мере того, как Каноль приближался, Помпей все явственней показывал письмо. Наконец, Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека понимали друг друга, как нельзя лучше; первый уронил записку, второй поймал ее очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.
Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается непросто, особенно, когда это неожиданное письмо опасно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.
Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных случаях. Напротив, он вертел бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо; поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, сломал печать и прочел:
"Милостивый государь,
Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся; надеюсь, вы в этом согласитесь со мною; вы, верно, страдаете, думая, что все здешние обитатели считают вас неприятным надзирателем; с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, развязка которой повлечет за собою потерю моей репутации".
Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным губителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:
"Притворитесь, что открыли обман; для этого есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.
Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам, в знак благодарности за исполнение моей просьбы, оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.
Так вы расстанетесь с нами, не видев меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность; а мне останется воспоминание о вас, как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни".
Каноль два раза прочел письмо и стоял, как вкопанный. Какую бы милость не содержало письмо, приказывающее уехать, каким медом не намазали бы прощание или отказ, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет, но вся его ценность терялась перед просьбой, за исполнение которой его предлагали. К тому же, зачем портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?
Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса де Канб может быть недовольна, может рассердиться.
Однако, как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и, наконец, вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и всего лишь старалась отделаться от неугомонного товарища. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенную самою принцессою; она не могла поступить иначе; но теперь она знала его, казалось, оценила его преданность, два раза говорила "мы", то знаменитое "мы", которое привело Каноля в восторг, и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо!.. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.
И он рассердился, взбесился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла невидимая наблюдательница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.
— Да, да, — думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, — да, это отставка, совершенно правильная, полная; великое событие кончилось самой пошлой развязкою; поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этой так называемой благодарностью, которую она обещает мне... Теперь можно верить ее обещаниям!.. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря!.. О, виконтесса! — прибавил Каноль, — обращаясь к окну, — вы два раза ускользали из рук моих; но, клянусь вам, если вы попадетесь мне в третий раз, так уж не вырветесь.
Каноль воротился в свою комнату с намерением одеться и войти, пусть даже насильно, к виконтессе. Но, посмотрев на часы, он увидел, что не было еще и семи часов.
В замке все еще спали. Каноль бросился в кресло, закрыл глаза, чтобы не смотреть на призраки, которые вились перед ним, и открывал их только, когда надо было взглянуть на часы.
Пробило восемь часов, и в замке начали вставать; появилось движение, и послышался шум. С невыразимым трудом Каноль прождал еще полчаса, наконец потерял терпение, сошел с лестницы и подошел к Помпею, который на большом дворе наслаждался утренним воздухом и рассказывал окружавшим его лакеям про походы свои в Пикардию при покойном короле.
— Ты управляющий принцессы? — спросил у него Каноль, как будто видел его в первый раз.
— Я, сударь, — отвечал удивленный Помпей.
— Доложи ее высочеству, что я хочу иметь честь видеть ее.
— Но она...
— Она встала.
— Все-таки...
— Ступай!
— Я думал, что ваш отъезд...
— Мой отъезд зависит от свидания, которое я буду иметь с принцессой.
— Но у меня нет приказания от принцессы.
— А у меня есть приказание от короля, — возразил Каноль. При этих словах он величественно ударил по карману своего кафтана.
Но, при всей его решимости, храбрость оставляла его. Действительно, со вчерашнего вечера важность Каноля значительно уменьшилась: уже двенадцать часов прошло с тех пор, как принцесса уехала; она, вероятно, не останавливалась в течение ночи и отъехала уже двадцать или двадцать пять лье от Шантильи. Как ни спешил бы Каноль со своим отрядом, он уже не мог догнать ее; а если б и догнал, то теперь у нее может быть человек пятьсот защитников. У Каноля все еще оставалась, как он говорил вчера, возможность погибнуть; но имел ли он право жертвовать людьми, ему вверенными, и подвергать их кровавым последствиям его любовной прихоти? Если он ошибся вчера в чувствах виконтессы де Канб, если ее смущение было просто комедией, то виконтесса могла открыто посмеяться над ним. В таком случае, над ним будут смеяться лакеи и даже солдаты, спрятанные в лесу; Мазарини возненавидит его, королева рассердится на него, а, хуже всего, погаснет его зарождающаяся любовь: женщина не может предать осмеянию того, кого она любит.
Пока он перебирал в уме все эти мысли, Помпей с твердостью доложил, что его готовы принять.
На этот раз виконтесса приняла его без церемонии возле своей спальни в небольшой гостиной; она уже была одета и стояла у камина. На ее прелестном лице видны были следы бессонницы, хотя она старалась скрыть их. Темные круги около глаз показывали, что она не смыкала их всю ночь.
— Вы видите, барон, — сказала она, не дав ему времени начать разговор, — я исполняю ваше желание, но, признаюсь вам, с надеждой, что это свидание будет последним и что вы, в свою очередь, исполните мою просьбу.
— Извините, виконтесса, — сказал Каноль, — но из вчерашнего вашего разговора я понял, что вы будете не так строги в ваших требованиях; я надеялся, что взамен всего, что я сделал для вас, для вас одной, потому что я вовсе не знаю принцессы Конде, вам угодно будет позволить мне подольше пробыть в Шантильи.
— Да, барон, признаюсь, — сказала виконтесса, — в первую минуту... смущение, естественное в таком затруднительном положении... огромность вашей жертвы для меня... интересы принцессы, требовавшей, чтобы я выиграла время... могли вырвать у меня несколько слов, вовсе не согласных с моими мыслями. Но в эту долгую ночь я все обдумала: ни я, ни вы не можем оставаться долее в этом замке.
— Не можем! — повторил Каноль. — Но вы забываете, виконтесса, что все возможно для того, кто говорит именем короля.
— Милостивый государь, надеюсь, что вы поступите, как следует дворянину, и не употребите во зло того положения, в которое поставила меня преданность моя принцессе Конде.
— Ах, виконтесса, — отвечал Каноль, — ведь я сумасшедший! И вы это знаете, потому что кто, кроме сумасшедшего, мог сделать то, что я сделал? Сжальтесь же над моим безумием, виконтесса! Не высылайте меня из Шантильи, умоляю вас!
— Так я уступлю вам место, милостивый государь. Так я, против вашей воли, возвращу вас к вашим обязанностям. Увидим, дерзнете ли вы удерживать меня силою, решитесь ли предать нас обоих позору? Нет, нет, барон, — прибавила виконтесса голосом, который Каноль слышал в первый раз, — нет, вы почувствуете, что вам нельзя оставаться вечно в Шантильи; вы вспомните, что вас ждут в другом месте.
Это слово, блеснувшее, как молния, в мозгу Каноля, напомнило ему сцену в гостинице Бискарро, когда виконтесса узнала про знакомство барона с Наноною. Тут он все понял.
Бессонница Клары происходила не от беспокойства о настоящем, а от воспоминаний о прошедшем. Решимость не видеться с Канолем была внушена ей не размышлением, а ревностью.
Тут и он, и она замолчали на минуту и безмолвно стояли друг перед другом; но в это время каждый из них слушал собственные свои мысли, которые говорили в груди при сильном биении сердца.
— Она ревнует! — думал Каноль. — Ревнует! О, теперь я все понимаю! Да! Да! Она хочет убедиться, могу ли я пожертвовать для нее всякой другой любовью. Это испытание!
В то же время она думала:
— Я служу Канолю только предметом развлечения; он встретил меня на дороге в ту минуту, когда был принужден выехать из Гиени; он преследовал меня, как путешественник бежит за блуждающим огоньком; но сердце его осталось в том домике, окруженном деревьями, куда он ехал, когда мы встретились. Мне невозможно оставаться с человеком, который любит другую и которого я, может быть, полюблю, если еще буду видеть его. О, это значило бы не только изменить своей чести, но даже изменить принцессе: какая низость — любить агента ее гонителей!
И потом вдруг, отвечая на свою мысль, она сказала:
— Нет, нет! Вы должны ехать, барон. Уезжайте! Или я сама уеду.
— Вы забываете, виконтесса, вы дали мне слово, что не уедете отсюда, не предупредив меня.
— Гак я предупреждаю вас, милостивый государь, что уезжаю из Шантильи теперь же.
— И вы думаете, что я это позволю? — спросил Каноль.
— Как! — вскричала виконтесса. — Вы решитесь остановить меня силою!
— Не знаю сам, что сделаю; знаю только, что не могу расстаться с вами.
— Так я у вас в плену?
— Я уже два раза терял вас, виконтесса, и не хочу потерять в третий.
— Так вы задержите меня?
— Задержу, если нет другого средства.
— О, — вскричала виконтесса, — какое счастье стеречь женщину, которая стонет, просится на волю, не любит нас, даже ненавидит нас!
Каноль вздрогнул и старался разгадать, где правда, в словах или в мыслях Клары.
Он понял, что настала минута, когда следовало рисковать всем.
— Виконтесса, — сказал он, — слова, которые вы сейчас произнесли таким искренним голосом, что нельзя обмануться в истинном их значении, разрешают мне все мои сомнения. Вы будете плакать! Вы в неволе! Я буду удерживать женщину, которая не любит меня, даже ненавидит меня! О, нет, нет! Успокойтесь, ничего этого не будет! Чувствуя невыразимое счастье при свиданиях с вами, я вообразил, что для вас опасно мое присутствие; я надеялся, что за потерю спокойствия совести, будущности и, может быть, чести вы вознаградите меня, подарив мне несколько часов, которые, быть может, никогда не повторятся. Все это было возможно, если б вы любили меня... если б даже были равнодушны ко мне; ведь вы добры и сделали бы из сострадания то, что другая сделала бы из любви. Но я имею дело не с равнодушием, а с ненавистью: ну, это совсем другое дело, и вы совершенно правы. Простите только, виконтесса, мне то, что я не понял, как можно заслужить ненависть, когда безумно любишь! Вы должны остаться повелительницей и свободной в этом замке, как и везде; я должен удалиться и удаляюсь. Через десять минут вы будете совершенно свободны. Прощайте, виконтесса, прощайте навсегда!
И Каноль с отчаянием, которое сначала казалось притворным, а потом превратилось в настоящее и болезненное, поклонился Кларе, повернулся, искал дверь, которую никак не мог найти, и повторял "прощайте! прощайте!" таким жалобным голосом, что слова его, исходившие из души, трогали сердце Клары. Истинное горе, как и буря, имеет свой голос.
Клара вовсе не ожидала, что Каноль будет так послушен; она собрала силы для борьбы, а не для победы, и была поражена этою покорностью, смешанною с такою искреннею любовью. Когда барон брался за ручку двери, он почувствовал, что рука легла на его плечо; она останавливала его.
Он обернулся.
Клара стояла перед ним. Ее рука, грациозно протянутая, покоилась на его плече, и гордое выражение ее лица сменилось прелестной улыбкой.
— Так вот каким образом вы служите королеве? — сказала она. — Вы уехали бы, хотя вам приказано оставаться здесь, предатель?..
Каноль вскрикнул, упал на колени и положил горячую голову на ее руки.
— О, теперь можно умереть от радости! — прошептал он.
— Ах, не радуйтесь еще! — сказала виконтесса. — Знаете ли, зачем я вас остановила? Чтобы мы не расстались в ссоре, чтобы вы не думали, что я неблагодарна... возвратили мне добровольно мое честное слово... чтобы вы видели во мне, по крайней мере, преданную вам женщину, если уж политические распри мешают мне быть для вас чем-нибудь другим.
— Боже мой! — закричал Каноль. — Так я опять ошибся: вы не любите меня!
— Не будем говорить об этом, барон; поговорим лучше об опасности, которая грозит нам обоим, если мы здесь останемся. Уезжайте или позвольте мне ехать; это непременно нужно.
— Что вы говорите?
— Я говорю правду. Оставьте меня здесь; поезжайте в Париж, скажите Мазарини, скажите королеве, что здесь случилось. Я помогу вам, сколько это будет возможно; но уезжайте, уезжайте!
— Но я опять должен повторить вам: расстаться с вами — для меня умереть!
— Нет, нет, вы не умрете; у вас останется надежда, что в другое время, посчастливее, мы встретимся.
— Случай бросил меня на вашем пути, или, вернее, виконтесса, случай приводил вас на мою дорогу уже два раза; случай устанет помогать мне, и если я с вами расстанусь, то мы никогда не встретимся.
— Так я найду вас.
— О, виконтесса, позвольте мне умереть за вас! Что смерть? Одна минута страдания, не более! Но не просите, чтобы я опять расстался с вами. При одной мысли о разлуке сердце мое разрывается. Подумайте, я едва успел увидеть вас, едва успел поговорить с вами...
— Хорошо! Если я позволю вам остаться здесь еще сегодня, если весь день вы будете видеть меня и говорить со мною, будете ли вы довольны?
— Я ничего не обещаю.
— В таком случае, и я ничего не обещаю. Я обещала вам только сказать, когда я уеду. Извольте, я еду из замка через час.
— Так надо делать все, что вам угодно? Так надо слушаться вас во всем? Надо отказаться от самого себя и слепо идти за вашей волей? Ну, если все это нужно, извольте! Перед вами раб, приказывайте — он исполнит. Приказывайте!
Клара подала барону руку и сказала самым ласковым, самым нежным голосом:
— Возвратите мне мое честное слово, и заключим новый договор: если с этой минуты до девяти часов вечера я не расстанусь с вами ни на секунду, уедете ли вы в девять часов?
— Клянусь, что уеду.
— Так пойдемте! Посмотрите: небо голубое! Оно обещает нам ясный день. Роса на лугах, благоухание в рощах! Пойдемте!.. Помпей!
Достопочтенный управляющий, получивший, вероятно, приказание стоять у дверей, тотчас вошел.
— Лошадей для прогулки! — сказала виконтесса гордо, разыгрывая прежнюю роль. — Я теперь поеду на пруды, а вернусь через ферму, где буду завтракать... Вы поедете со мною, барон, — прибавила она, — сопровождать меня — обязанность ваша, потому что королева приказала вам не выпускать меня из виду.
Барон едва дышал от радости; он позволил вести себя, не будучи в состоянии ни думать, ни управлять собою; он был упоен, похож на сумасшедшего. Скоро посреди прохладной рощи, где в таинственных аллеях зеленые ветви задевали его непокрытую голову, он опять пришел в себя: он шел пешком, сердце его сжималось от радости так же больно, как оно сжимается от печали. Он вел под руку виконтессу де Канб.
Она была бледна, молчалива и, вероятно, столько же счастлива, сколько и он.
Помпей шел сзади, так близко, что все мог видеть, и так далеко, что ничего не мог слышать.
<< пред. << >> след. >> |