| << пред. << V
Честолюбивые мечты Можандра
Сын!
У Можандра есть сын!
Он не сводит с него глаз, сидя против него на скамейке вагона, который с грохотом уносит их в Невер.
Это настоящее похищение.
Старик увез сына, даже не поблагодарив как следует, — как скряга, который, получив главный выигрыш, скрывается с ним.
Он решил сразу оторвать своего ребенка от всех его старых привязанностей.
В своей отцовской нежности он жаден, как прежде был жаден к золоту. Ни у кого не занимать, ни с кем не делить! Сохранить свое сокровище только для себя, чтобы никто но мог и взглянуть на него.
В ушах Можандра — шум экспресса.
Голова его пышет, как локомотив.
А мечты несутся быстрее всяких локомотивов и всяких экспрессов, перескакивая через дни, месяцы, годы.
В его мечтах Виктору двадцать лет, и на нем темно-зеленый мундир с серебряными пуговицами.
Студент Лесного института!
У студента Можандра как будто бы даже шпага на боку и треуголка над ухом, как у студента-политехника, — все школы и все мундиры несколько смешались в грезах Можапдра.
Да и не все ли равно!
Можандр не скупится ни на галуны, ни на позолоту.
Ведь денег хватит, чтобы заплатить за все это... и Виктор будет «образованным господином», раззолоченным с ног до головы.
Мужчины будут низко снимать перед ним свои шляпы.
Самые красивые женщины будут без ума от него.
А где-нибудь в уголке будет сидеть старик с мозолистыми руками, говорящий с гордостью:
«Вот мой сын!»
«Ну, как дола, милый мой сын!»
«Милый сын» тоже грезит, надвинув на глаза берет, в ожидании золоченой треуголки.
Ему не хотелось бы только, чтобы отец заметил, что он плачет.
Разлука, произошла так неожиданно!
Клара поцеловала его — ее поцелуй и сейчас еще горит у него на щеке.
Папаша Луво отвернулся.
Мамаша Луво побледнела.
А Мимиль, чтобы его утешить, принес ему свою миску с супом.
Все! Даже Мимиль!
Ах! Как-то они будут жить без него?
Как-то он будет жить без них?
И будущий студент Лесного института настолько взволнован, что всякий раз, когда отец к нему, обращается, отвечает:
— Да, господин Можандр.
Далеко еще но все напасти кончились для маленького судовщика с «Прекрасной нивернезки».
Ведь стать «образованным господином» стоит не только денег, но и больших жертв и огорчений.
И Виктора охватывают смутные предчувствия, в то время как скорый поезд, свистя, проносится по мостам над пригородом Невера.
Ему кажется, что он уже видел когда-то, в далеком, печальном прошлом, и эти тесные улицы, и эти узкие, словно тюремные, окна, откуда свешиваются лохмотья.
Теперь под ногами у них уже мостовая. Вокруг движется и гудит суетливая вокзальная толпа, снуют зеваки, толкаются носильщики с багажом, стучат колесами фиакры, тяжелые омнибусы, и шумно осаждают их путешественники с пледами, затянутыми в ремни.
Виктор с отцом выезжают в экипаже за ворота вокзала.
Плотника не покидают его мечты.
Надо немедленно преобразить Виктора.
И прямо с вокзала он отправляется со «своим сыном» к портному коллежа.
Новенькая мастерская, блестящие прилавки; хорошо одетые господа, словно с цветных гравюр, развешанных по стенам, со слегка покровительственной улыбкой открывают, посетителям двери.
Они показывают папаше Можандру обложку «Иллюстрированных мод», на которой изображен курящий ученик коллежа в кампании с амазонкой, джентльменом в охотничьем костюме и невестой в белом атласном платье.
У портного как раз имеется под рукой модель форменного мундира, подбитого волосом на груди и на спине, с прямыми полами, с золочеными пуговицами.
Он раскладывает его перед плотником, который, сияя от гордости, восклицает:
— Ты будешь выглядеть как настоящий военный! Какой-то человек, без пиджака и с сантиметром вокруг шеи, подходит к ученику Можандру.
Он снимает мерку: ширина бедер, талия, спина.
Эти манипуляции вызывают у маленького судовщика воспоминания, от которых на глаза его навертываются слезы: причуды бедного папаши Луво, воркотню «женщины с головой» — все то, что он покинул.
Со всем этим покончено.
Прилично одетый молодой человек в форменных брюках, которого Виктор видит перед собой в большом зеркале примерочной, не имеет решительно ничего общего с маленьким подручным с «Прекрасной нивернезки».
Портной кончиком сапога пренебрежительно отталкивает под прилавок, как груду лохмотьев, обесславленную матросскую курточку.
Виктор чувствует, что все это — его прошлое, от которого его заставили отказаться.
Мало сказать — отказаться!
Ему запрещено даже вспоминать о нем!
— Надо окончательно отрешиться от недостатков вашего прежнего воспитания, — строго сказал господин директор, не скрывая своего недоверия.
И для того чтобы это перерождение пошло легче, решено, что ученика Можандра только раз в месяц будут отпускать из училища.
О, как он плачет в первый вечер в углу мрачного и холодного дортуара, в то время как другие ученики храпят на своих железных кроватях, а надзиратель при свете ночника украдкой читает с жадностью какой-то роман!
Как страдает он во время проклятых перемен от толчков и издевательств своих сотоварищей!
Как грустно ему на уроках, когда он сидит, низко склонившись над партой, вздрагивая от окриков классного надзирателя, который со всего размаха хлопает рукой по кафедре, постоянно повторяя одну и ту же фразу:
— Нельзя ли потише, господа!
Этот крикливый голос будоражит всю муть тяжелых воспоминаний, отравляет жизнь Виктору.
Он напоминает ему мрачные дни его раннего детства, лачугу в предместье Тампль, побои, драки — все, что он успел забыть.
И он в отчаянии цепляется за образы Клары, «Прекрасной нивернезки» — как за единственные проблески солнца во мраке его жизни.
Вероятно поэтому классный надзиратель и находит, к своему удивлению, на всех страницах книг ученика Можандра рисунки баржи.
Изображение одной и той же баржи воспроизводится на листках с упорством одержимого.
То она медленно, как по узкому каналу, поднимается вверх по полям книги.
То, как на мель; садится прямо на теорему, забрызгивая чертежи и текст доказательств.
То на всех парусах плывет по океанам карты полушарий.
Именно на океанских просторах она особенно кичливо распускает паруса, развевая по ветру свой флаг.
Директор, которому надоело выслушивать по этому поводу обстоятельные доклады, в конце концов решает поговорить с Можандром-отцом.
Плотник поражен.
— Такой мягкий мальчик!
— Он упрям, как осел.
— Такой умный!
— Ему ничего нельзя вдолбить в голову.
И никто не хочет понять, что ученик Можандр выучился читать в лесу, смотря в книгу через плечо Клары, а ведь это совсем не то, что зубрежка геометрии под надзором лохматого классного надзирателя.
Вот почему ученик Можандр из «среднего» отделения скатывается в «младшее».
Дело в том, что между уроками учителя в Корбиньи и уроками преподавателей коллежа в Невере большое различие.
Велико расстояние, которое отделяет учителей в шапочках из кроличьей шкурки от профессоров в шапочках из горностая.
Папаша Можандр в отчаянии.
Ему кажется, что ученый лесовод в треуголке удаляется от него громадными шагами.
Он сердится, он умоляет, он дает обещания.
— Может быть, тебе нужны дополнительные уроки? Учителя? Я приглашу к тебе самых лучших. Самых дорогих!
Тем временем ученик Можандр попадает в разряд лентяев, и «ведомость за триместр» безжалостно свидетельствует о его «тупости».
Он и себе самому кажется глупым.
С каждым днем он все больше впадает в тоску и уныние.
Если бы Клара и остальные могли видеть, что сделали с их Виктором!
Как широко распахнули бы они двери его тюрьмы!
От всей души предложили бы они ему разделить с ними последний кусок хлеба, последний обломок доски!
Потому что и они тоже несчастны.
Дела идут все хуже и хуже.
Баржа день ото дня ветшает.
Виктор знает об этом из писем Клары, время от времени получаемых им с огромной бездушной пометкой «просмотрено», которую небрежно красным карандашом делает сам директор, но выносящий этой «подозрительной переписки».
«Ах! Когда ты был с нами, — говорит Клара в своих письмах, по-прежнему нежных, но все более и более грустных. — Ах! Если бы ты был с нами...»
Но выходит ли и в самом деле, что прежде все шло отлично и все было бы спасено, если бы Виктор вернулся?
Ну что же, Виктор спасет все.
Он купит новую баржу,
Он утешит Клару.
Он поправит дела.
Он покажет, что тот, кого они любили, — не неблагодарный, тот, кого они приютили, — не бесполезный.
Но для этого надо стать взрослым.
Надо зарабатывать деньги.
Надо стать образованным.
И Виктор с рвением принимается за книги.
Пусть теперь летают вокруг него бумажные стрелы, пусть классный надзиратель изо всей силы стучит по кафедре и, как попугай, повторяет одну и ту же фразу: «Нельзя ли потише, господа!» — Виктор уткнулся носом в книгу и не отрывается от нее.
Он больше не рисует барж.
Он не обращает внимания на шарики из жеваной бумаги, которые расплющиваются об его лицо.
Он зубрит... он зубрит...
Письмо для ученика Можандра.
Как чудесно! Письмо Клары застает его в самый разгар занятий, чтобы подбодрить его и принести с собой аромат свободы и нежности.
Виктор прячет голову под парту, чтобы поцеловать кривые строчки адреса, написанные с трудом, дрожащей рукой, словно непрерывная килевая качка судна колебала стол, на котором писала Клара.
Увы! Не от качки, а от душевного волнения дрожала рука Клары:
«Конечно, дорогой Виктор. «Прекрасной нивернезке» больше не плавать. Она развалилась и, развалившись, разорила нас.
На корме прибили черную доску с надписью: «Продастся на слом».
Приходили какие-то люди, всё оценили, всё описали — от багра Экипажа до люльки, в которой спала маленькая сестренка. Кажется, все это продадут, и у нас больше ничего не останется.
Что будет с нами?
Мама может умереть с горя, а папа так изменился...»
Виктор не дочитал письма.
Слова танцевали у него перед глазами, лицо горело как в огне, в ушах шумело.
О, как далек был он сейчас от учения!
Измученный занятиями, горем и лихорадкой, он бредил. Ему казалось, что его несет вниз по течению Сены, по прекрасной, прохладной реке.
Ему захотелось освежить себе лоб ее водой; потом он смутно услышал звон колокола.
Очевидно, то был буксирный пароход, шедший в тумане. Затем раздался шум стремительного потока, и он закричал:
— Наводнение! Наводнение!
Он вздрогнул при мысли о мраке, сгустившемся под сводами моста, и вдруг, среди всех этих видений перед ним, под абажуром, появилась лохматая голова испуганного надзирателя:
— Вы больны, Можандр?
Ученик Можандр серьезно болен.
И хотя доктор качает отрицательно головой, когда бедный отец, провожая его до дверей коллежа, спрашивает сдавленным от волнения голосом: «Ведь он не умрет, не правда ли?», — видно, что доктор но вполне в этом уверен.
Не уверены и его седины.
Робко говорят они «нет», словно боясь себя скомпрометировать.
Нет ужо речи ни о зеленом мундире, ни о треуголке.
Дело идет только о том, чтобы спасти ученика Можандра от смерти.
Доктор дал ясно понять, что мальчику необходимо вернуть свободу, если только он выкарабкается...
Если он выкарабкается!
Мысль, что можно потерять только что найденного сына, уничтожает все честолюбивые планы разбогатевшего отца.
Конечно, он отказывается от своей мечты!
Он готов собственными руками похоронить студента Лесного института. Готов, если нужно, заколотить крышку его гроба.
И не станет носить по нем траура...
Лишь бы только тот, другой, остался в живых!
Лишь бы он заговорил с ним, лишь бы поднялся, обвил его шею руками, сказал бы ему: «Успокойся, отец. Я выздоровел».
И плотник наклоняется над кроватью Виктора.
Конец. Старое дерево рассечено до древесины. Сердце Можандра смягчилось:
— Мальчик мой, я отпущу тебя, ты уедешь. Ты вернешься к ним, ты еще поплаваешь. Я же буду счастлив, если хоть изредка буду видеть тебя.
Теперь колокол не звонит уже ни к переменам, ни к обеду, ни к занятиям.
Наступили каникулы, и большой коллеж опустел.
Не слышно ничего, кроме плеска фонтана да чириканья воробьев на дворе коллежа.
Шум редких экипажей доносится слабо и глухо, так как на улице сделан настил из соломы.
И вот среди этой тишины и этого одиночества ученик Можандр приходит в сознание.
Он поражен, увидев себя в белоснежной постели, под высоким коленкоровым пологом, который создает вокруг него спокойствие, полумрак и уединение.
Ему очень хотелось бы приподняться на подушке и немного раздвинуть полог, чтобы посмотреть, где он находится, но, несмотря на то, что он чувствует себя вполне отдохнувшим, у него не хватает сил, и он решает ждать.
Но он слышит вокруг себя чей-то шепот.
Кажется, будто по комнате осторожно ходят на цыпочках, и слышно даже какое-то знакомое постукиванье: словно ручка от половой щетки прогуливается по паркету.
Виктор уже когда-то слышал это постукиванье.
Где же?
Да на палубе «Прекрасной нивернезки».
Да, да! Конечно, это то же самое.
И больной, собрав все силы, кричит слабым голосом, который кажется ему очень громким!
— Эй! Экипаж! Эй!
Занавески раздвигаются, и в ослепительном солнечном свете он видит перед собою всех близких, чьи имена он так часто называл в бреду.
Всех! Да, всех!
Все они собрались сюда: Клара, Можандр, папаша Луво, мамаша Луво, Мимиль, маленькая сестренка, и старая ошпаренная цапля — Экипаж, худой, как его багор, — молчаливо улыбается ему во весь рот.
И все руки протянуты к нему, и все головы склонились над ним, и сколько поцелуев, сколько улыбок, сердечных рукопожатий, вопросов!..
— Где я?.. Как вы очутились здесь? Но предписание доктора — закон.
Седовласый доктор не шутил, отдавая эти распоряжения, — нужно спрятать руки под одеяло, замолчать, не волноваться.
И чтобы помешать разговаривать мальчику, говорит, не умолкая, Можандр:
— Представь себе, десять дней тому назад, как раз в тот день, когда ты заболел, я зашел к директору поговорить о тебе. Он сказал, что ты делаешь успехи, что ты работаешь как вол... Вообрази, как я был доволен!
Я попросил разрешения повидаться с тобой. За тобой послали, и вдруг в большом волнении в кабинет директора вбегает твой надзиратель. У тебя начался первый приступ горячки.
Я бегу в больницу; ты меня не узнал. Глаза у тебя горели, как свечи, и ты бредил. Ах! Бедный мой мальчик, как ты был болен!
Я ни на минуту не отходил от тебя. Ты болтал всякий вздор... Говорил о «Прекрасной нивернезке», о Кларе, о новой барже. Всего и не припомнить!
Тогда я вспомнил о письме, о письме Клары; его нашли у тебя в руках и передали мне. А я совсем о нем позабыл. Вынимаю его из кармана, читаю, ударяю себя по лбу и говорю себе: «Можандр, нехорошо! Не годится из-за собственного горя забывать о беде друзей».
Пишу им всем, чтобы они приехали к нам.
Никакого ответа.
Тогда, воспользовавшись днем, когда тебе стало лучше, я отправляюсь за ними и привожу их к себе домой, и вот они живут там и будут жить до тех пор, пока мы не найдем способа устроить их дела.
Не так ли, Луво?
На глазах у всех блестят слезы, и — честное слово! тем хуже для седовласого доктора — обе руки Виктора выскальзывают из-под одеяла, и он обнимает Можандра так, как никогда еще не обнимал, — настоящий поцелуй любящего сына.
Затем, ввиду того, что Виктора нельзя еще отвезти домой, приходят к такому решению:
Клара останется возле больного, чтобы ухаживать за ним и развлекать его.
Мамаша Луво займется хозяйством. Франсуа поручается наблюдение за постройкой дома, — плотник начал строить его на главной улице.
Что касается Можандра, то он поедет в Кламси.
Ему нужно повидать там знакомых, которые сплавляют большие лесные грузы.
Эти люди будут в восторге заполучить на работу такого опытного судовщика, как Луво.
Нет, нет! Никаких возражений, никаких отказов. Это дело решенное, все так просто!
И уж, конечно, не Виктор станет возражать.
Теперь его уже поднимают с постели и в большом кресле подкатывают к окну.
Он наедине с Кларой в тихой больничной комнате.
Он счастлив.
Он благословляет свою болезнь. Благословляет продажу «Прекрасной нивернезки». Благословляет все продажи и все болезни на свете.
— Помнишь, Клара, как я правил рулем, а ты приходила и садилась возле меня со своим вязаньем?
Клара так хорошо это помнит, что опускает глаза, краснеет, и оба они смущенно умолкают.
Ведь теперь это уже не тот маленький мальчик в красном берете, чьи ноги не доставали до палубы, когда он садился верхом на румпель [1].
[1] Румпель — рычаг, посредством которого поворачивают руль.
Да и она, когда приходит утром и, сняв свой платочек, бросает его на кровать, выглядит уже совсем взрослой девушкой: так округлились ее руки и так стройна ее талия.
— Приходи пораньше, Клара, и оставайся как можно дольше.
Так хорошо завтракать и обедать вдвоем у самого окна, в тени белых занавесок!
Они вспоминают раннее детство, похлебку, которую они ели с одной ложки, сидя на краю кровати.
Ах, эти воспоминания детства!
Они, как птицы в вольере, порхают по комнате школьного лазарета. Несомненно, они вьют себе гнезда в каждой складке занавесок, ибо каждое утро появляются все новые и, едва появившись на свет, тотчас же начинают свой полет.
Право, слушая эти разговоры о прошлом, можно подумать, что это чета восьмидесятилетних стариков, не видящих ничего, кроме далекого прошлого.
Разве нет будущего которое тоже может оказаться очень привлекательным?
О! Конечно, есть и будущее, и они часто думают о нем, хотя никогда об этом и не говорят.
Впрочем, совсем не обязательно произносить слова, чтобы разговаривать. Особая манера брать друг друга за руку и смущаться по каждому поводу гораздо красноречивее всяких слов.
Виктор и Клара целыми днями разговаривают на этом языке.
Именно поэтому они часто бывают молчаливы.
Поэтому-то и дни летят с такой быстротой и месяц проходит так незаметно, что его и не видишь.
Поэтому-то и доктор вынужден в один прекрасный день, взъерошив седины, выпустить своего больного из лазарета.
Как раз к этому времени из своей поездки возвращается папаша Можандр.
Дома он застает всех в сборе. И когда бедняга Луво в большом волнении спрашивает его: «Ну, как? Хотят они там взять меня к себе?..» — Можандр не может удержаться от смеха.
— Хотят ли они взять тебя, старина? Да ведь им как раз нужен был хозяин для нового судна, и они еще благодарили меня, словно за подарок.
Кто это — «они»?
Но папаша Луво так счастлив, что ни о чем больше не спрашивает.
И, без долгих сборов, они все вместе отправляются в Кламси.
Какая радость ожидала их, когда они прибыли на берег канала!
Там, у набережной, снизу доверху разукрашенная флагами, новехонькая великолепная баржа поднимает среди зелени свою отполированную мачту.
На нее наводят последний лоск, и корма, где написано название судна, еще закрыта серым холстом.
У всех вырывается крик:
— О! Какая красавица!
Луво но верит своим глазам.
Он в таком чертовском волнении, что глаза у него щиплет, рот растягивается до ушей, а серьги в ушах трясутся, как в лихорадке.
— Уж слишком она красива! Никогда я не решусь управлять такой баржой. Она сделана не для того, чтобы на ней плавать. Ее следовало бы поместить под стеклянный колпак.
Можандру пришлось подтолкнуть его на мостик, откуда Экипаж подавал им знаки.
Как?!
Даже Экипаж преображен?
Преображен, починен, проконопачен заново.
Даже багор и деревянная нога у него совсем новые. Это — любезность хозяина, человека, видимо, сведущего и предусмотрительного.
Взгляните только!
Палуба из навощенных досок окружена перилами. Есть и скамейка, где можно посидеть, и навес, где можно укрыться от непогоды.
Трюм может вместить двойной груз.
— А каюта!.. Ах! Какая каюта!
— Три комнаты!
— Кухня!
— Зеркала!
Луво увлекает Можандра на палубу.
Он растроган, от нервного возбуждения весь трясется, как серьги у него в ушах.
Заикаясь, он произносит:
— Можандр, старина...
— Что случилось?
— Ты забыл только одно...
— Что же именно?
— Ты не сказал мне, у кого я буду плавать.
— Тебе хочется это знать?
— А как же? Черт возьми!
— Ну ладно! У себя самого.
— Как так?.. Значит... Баржа...
— Твоя!
Нет, что же это такое, дети мои! Какой удар в самое сердце!
По счастью, хозяин — человек предусмотрительный — догадался поставить скамейку на палубе.
Луво рухнул на нее как подкошенный.
Это невозможно... такого подарка он принять не может.
Но у Можандра на все готов ответ:
— Пустяки! Забываешь о наших старых счетах, о тех деньгах, что ты истратил на Виктора! Не беспокойся, Франсуа, я еще в долгу перед тобою.
И старые приятели обнялись, как братья, — на этот раз со слезами.
Да, конечно, Можандр все обдумал и все устроил так, чтобы сюрприз был полным, и пока они обнимаются на палубе, из леса показываются священник, хоругвь, раздуваемая ветром; впереди — музыканты.
— Это еще что?
— Ну как же! Освящение баржи.
Торжественная процессия всех обитателей Кламси явилась для участия в празднестве.
Хоругвь развевается по ветру.
Музыка гремит.
Дзинь, бум-бум...
Лица у всех веселые.
И над всем этим — чудесное летнее солнце, в лучах которого пламенеет серебряный крест и сверкают медные трубы музыкантов.
Какой чудесный праздник!
Вот убрали холст, скрывавший ахтерштевень [1], и на лазоревом фоне засияло красивыми золотыми буквами название баржи:
«Новая нивернезка»
Ура «Новой нивернезке»! Пусть жизнь ее будет столь же долгой, как и у ее предшественницы, а старость более счастливой!
К барже подходит кюре.
Певчие и музыканты выстраиваются в ряд позади него.
В глубине реет хоругвь.
— Benedicat Deus... [2]
Крестный отец — Виктор; крестная мать — Клара.
[1] Ахтерштевень — нижний центральный брус судна, составляющий основание его кормы и носа.
[2] Начальные слова католической молитвы «Благословен господь» (лат.).
Кюре ставит их впереди, у самого края набережной, рядом с собой.
Они, робкие и трепещущие, стоят, держась за руки.
Сбиваясь, невпопад лепечут они фразы, которые подсказывает им маленький певчий, в то время как кюре окропляет их святой водой:
— Benedicat Deus...
Разве не похожи они на жениха и невесту?
Такая мысль приходит в голову всем присутствующим.
Может быть, она приходит в голову даже им самим, так как они не решаются взглянуть друг на друга и все больше и больше смущаются, по мере того как церемония близится к концу.
Вот и конец.
Толпа расходится. «Новая нивернезка» освящена.
Но нельзя отпустить музыкантов, не угостив их.
И пока Луво наливает музыкантам по стаканчику, Можандр, подмигнув мамаше Луво и взяв крестных родителей за руки, обращается к кюре:
— Вот и крестины справили, господин кюре. Ну, а когда же свадьба?
Виктор и Клара становятся краснее мака.
Мимиль и маленькая сестренка хлопают в ладоши.
И, чувствуя общее одобрение, папаша Луво, взволнованный, наклоняется над плечом дочери.
Судовщик весело, во весь рот улыбается и, заранее радуясь свой шутке, говорит:
— Послушай-ка, Клара, по-моему, сейчас самый подходящий момент... Не отвести ли нам Виктора к полицейскому комиссару?
<< пред. << |