[в начало]
[Аверченко] [Бальзак] [Лейла Берг] [Буало-Нарсежак] [Булгаков] [Бунин] [Гофман] [Гюго] [Альфонс Доде] [Драйзер] [Знаменский] [Леонид Зорин] [Кашиф] [Бернар Клавель] [Крылов] [Крымов] [Лакербай] [Виль Липатов] [Мериме] [Мирнев] [Ги де Мопассан] [Мюссе] [Несин] [Эдвард Олби] [Игорь Пидоренко] [Стендаль] [Тэффи] [Владимир Фирсов] [Флобер] [Франс] [Хаггард] [Эрнест Хемингуэй] [Энтони]
[скачать книгу]


Альфонс Доде. "Прекрасная нивернезка" [1]

 
Начало сайта

Другие произведения автора

  Начало произведения

  II

III

  IV

  V

<< пред. <<   >> след. >>

      III
     
     В пути
     
     
     Виктор был в пути.
     В пути к пригородным деревушкам, домики и огороды которых гляделись в воды.
     В пути к белой стране меловых гор.
     В пути вдоль звонких мощеных бечевников [1].
     
     [1] Бечевник — дорога вдоль речного берега, по которой баржи тащат на бечеве.
     
     В пути к холмам, к каналу Ионны, мирно дремлющему среди шлюзов.
     В пути к вечнозеленому, лесистому Морвану.
     Прислонясь к рулю, Франсуа, который твердо помнил свой зарок, пропускал мимо ушей приглашения шлюзовых смотрителей и виноторговцев, удивленных тем, что он плывет мимо.
     Крепко приходилось держать руль в руке, чтобы помешать «Прекрасной нивернезке» причаливать у кабачков.
     Ведь с тех пор, как старая баржа стала плавать по одному и тому же рейсу, она знала все пристани и сама останавливалась около них, как коночная лошадь.
     На носу баржи, опираясь на свою единственную ногу, Экипаж меланхолично работал огромным багром, отталкивая водоросли, закругляя на поворотах, цепляясь за шлюзы.
     Невелика была его работа, однако и днем и ночью раздавалось постукиванье его деревянной ноги по доскам палубы.
     Безропотный и молчаливый, он принадлежал к числу тех, для кого все в жизни складывается неудачно.
     Еще в школе товарищ выколол ему глаз, на лесопилке его изувечили топором, а на сахарном заводе обварили кипятком...
     Ему пришлось бы нищенствовать и умереть с голоду где-нибудь в придорожной канаве, если бы Луво — ведь у него всегда был на это верный глаз — не взял его к себе в помощники сразу же после выхода из больницы.
     Это даже послужило когда-то поводом к изрядной ссоре — совсем как случай с Виктором.
     «Женщина с головой» разгневалась.
     Луво повесил нос.
     А Экипаж в конце концов все-таки остался.
     Теперь он входил в состав зверинца «Прекрасной нивернезки», на равных правах с кошкой и вороном.
     Папаша Луво так ловко правил рулем, а Экипаж так хорошо работал багром, что ровно через двенадцать дней после отплытия из Парижа «Прекрасная нивернезка», поднявшись вверх по реке и каналам, стала на якоре для мирной зимней спячки у моста Корбиньи.
     С декабря по конец февраля навигация прекращается. Судовщики чинят свои баржи и объезжают участки, покупая лес на корню для весенних порубок.
     Дрова недороги, в каютах топят жарко, и если осенние сделки удачны, то это время безделья бывает веселым отдыхом.
     «Прекрасную нивернезку» приготовили к зимовке: с нее сняли руль, запасную мачту спрятали в трюм. Вся верхняя палуба очистилась для игр и беготни.
     Как изменилась жизнь найденыша!
     Всю дорогу его не покидало чувство какой-то растерянности и страха.
     Он напоминал выросшую в клетке птичку, которую так ошеломила свобода, что она внезапно потеряла способность и петь и летать.
     Хотя он был еще слишком мал, чтобы восхищаться красотами пейзажа, его все же поражало великолепие этого путешествия — вверх по реке, между двумя убегающими вдаль горизонтами.
     Мамаша Луво, видя его угрюмым и молчаливым, твердила с утра до вечера:
      — Он глухонемой.
     Нет, маленький парижанин из предместья Тампль не был немым.
     Когда он убедился, что все это не сон, что он никогда уже не вернется на свой чердак, что, несмотря на угрозы мамаши Луво, ему нечего особенно бояться полицейского комиссара, язык его развязался.
     Так распускается цветок, вынесенный из погреба на солнечный свет.
     Теперь Виктор уже не прятался по уголкам, как дикий, затравленный хорек.
     Глаза его, глубоко запавшие под выпуклым лбом, утратили свою беспокойную подвижность, и хотя личико его по-прежнему оставалось бледным и серьезным, он скоро научился смеяться вместе с Кларой.
     Девочка горячо полюбила своего товарища, как любят в этом возрасте, полюбила ради удовольствия ссориться и мириться.
     Несмотря на то, что она была упряма, как маленький ослик, сердце у нее было доброе, и достаточно было заговорить о полицейском комиссаре, чтобы заставить ее слушаться.
     Едва прибыли они в Корбиньи, как появилась на свет новая сестренка.
     Мимилю только что исполнилось полтора года, и в каюте не было недостатка в детских кроватках, так же как и в работе, ибо при таких расходах не представлялось возможным нанять служанку.
     Мамаша Луво ворчала так, что своей воркотней способна была привести в дрожь даже деревянную ногу Экипажа,
     Никто в округе не сочувствовал мамаше Луво. Крестьяне не постеснялись даже высказать свое мнение местному кюре, который ставил судовщика им в пример:
      — Воля ваша, господин кюре, но у этих людей нет ни капли здравого смысла. Подбирают чужих ребят, когда своих трое...
      — Да, эти Луво всегда были такими.
      — Все это они из хвастовства делают, и какие советы им ни давай — не послушают.
     Им не желали зла, но были не прочь, чтобы они получили хороший урок.
     Кюре — простодушный и недалекий человек — легко соглашался с чужим мнением и всегда прибегал к цитатам из священного писания или поучений отцов церкви, чтобы убедить самого себя в своих нестойких суждениях.
     «Мои прихожане, должно быть, правы», — думал он про себя, поглаживая свой плохо выбритый подбородок.
     Никогда не следует искушать провидение.
     Но, поскольку Луво, несмотря ни на что, были людьми честными, он решил не лишать их своего обычного пастырского посещения.
     Он застал мамашу Луво за кройкой штанишек для Виктора из старой матросской куртки Луво, — ведь мальчонка явился к ним без всего, а она, как хорошая хозяйка, не выносила около себя лохмотьев.
     Она придвинула кюре скамейку, и он сразу же заговорил о Викторе, намекая на то, что, при милостивой поддержке епископа, может устроить Виктора в сиротский приют в Отэне.
     Мамаша Луво, которая всем без исключения говорила, что думала, ответила решительно:
      — Малыш — обуза для нас, это, конечно, верно, господин кюре, и я полагаю, что, приведя его ко мне, Франсуа лишний раз доказал, что он не орел. Сердце у меня не камень, как и у моего старика, и если бы Виктора встретила я, мне тоже было бы его очень жаль, однако я оставила бы его там, где он был. Но раз мы его уже взяли, то во всяком случае не для того, чтобы от него отделаться; и если нам придется когда-нибудь терпеть из-за него нужду, то мы ни к кому не обратимся за милостыней.
     В эту минуту вошел Виктор с Мимилем на руках.
     Карапуз, как бы мстя за то, что его отняли от груди, упорно отказывался ходить.
     Тронутый этим зрелищем, кюре возложил руку на голову найденыша и торжественно произнес:
      — Бог благословляет многодетные семьи.
     И он ушел, очень довольный собою, ибо весьма удачно сумел подобрать подходящее к случаю изречение.
     Мамаша Луво не лгала, говоря, что Виктор стал теперь членом ее семьи.
     Не переставая ворчать и все время угрожая, что отведет мальчика обратно к полицейскому комиссару, «женщина с головой» привязалась к заморышу, ни на шаг не отходившему от ее юбки.
     Когда Луво иной раз замечал ей, что она слишком уж много с ним возится, она неизменно отвечала:
      — Не надо было его брать.
     Как только Виктору исполнилось семь лет, она послала его с Кларой в школу.
     И уж, конечно, он всегда носил и книги и корзинку с завтраком.
     Он храбро дрался с прожорливыми, беззастенчивыми морванскими ребятишками, спасая завтрак.
     Но и в учении он проявлял не меньше рвения, чем в драках, и, несмотря на то, что школу он посещал только зимою, когда прекращалась навигация, возвращаясь, он знал больше, чем крестьянские ребятишки, шумливые и неуклюжие, как их деревянные башмаки, хотя эти ребятишки круглый год зевали над своими букварями.
     Виктор и Клара возвращались из школы лесом.
     Им нравилось смотреть, как дровосеки рубят деревья.
     Так как Виктор был легок и отличался ловкостью, его заставляли влезать на вершины сосен, чтобы привязать там веревку, с помощью которой дерево валили на землю. По мере того как он подымался, он казался все меньше, а когда он добирался до самой верхушки, то Клара пугалась.
     А храбрец нарочно раскачивался, желая ее подразнить.
     Иной раз они навещали Можандра на лесном складе.
     Плотник был худой, сухой, как щепка, человек.
     Он жил один, за деревней, в самом лесу.
     Друзей у него не было.
     Замкнутость и неразговорчивость, этого чужака, пришельца из провинции Ньевр, поселившегося в стороне от деревни, долгое время возбуждали любопытство деревенских жителей.
     Вот уже шесть лет, как в любую погоду он работает не покладая рук, словно в крайней нужде. А ведь ни для кого не секрет, что у него водятся деньжонки, что он заключает крупные сделки и часто приходит к нотариусу в Корбиньи посоветоваться, куда поместить свои сбережения.
     Однажды он сообщил кюре, что он вдов.
     И это было все, что о нем знали.
     Завидя детей, Можандр откладывал пилу и прерывал работу, чтобы поболтать с ними.
     Он очень полюбил Виктора и научил его вырезывать ножом лодочки из обрубков дерева.
     Как-то раз он сказал ему:
      — Ты напоминаешь мне сына, которого я потерял.
     Но тут же, как бы испугавшись, что сказал лишнее, поспешно добавил:
      — О! Это было давно, очень давно.
     В другой раз он сказал папаше Луво:
      — Если Виктор когда-нибудь тебе надоест, отдай его мне. У меня нет наследников, я не остановлюсь перед расходами и пошлю его в город, в коллеж. Он выдержит экзамены, поступит в Лесной институт.
     Но Франсуа все еще находился под впечатлением своего благородного поступка. Он отказался, и Можандр стал терпеливо ждать того времени, когда постепенное увеличение семейства Луво или денежные затруднения отобьют у судовщика охоту к усыновлению чужих детей.
     Судьба как бы пошла навстречу его желаниям.
     В самом деле, можно было подумать, что вместе с Виктором на борту «Прекрасной нивернезки» поселилось несчастье.
     Начиная с того дня все пошло кувырком.
     Лес продавался туго.
     Перед каждой разгрузкой Экипаж умудрялся нанести себе какое-нибудь новое увечье.
     И, наконец, в один прекрасный день, перед самым отплытием в Париж, слегла мамаша Луво.
     От визга ребятишек Франсуа потерял голову.
     Он не отличал бульона от лекарств и так раздражал больную своими промахами, что в конце концов решил отказаться от ухода за нею, предоставив это Виктору.
     Впервые в жизни судовщику пришлось самому покупать лес.
     Как ни окручивал он деревья веревками, как ни снимал по тридцать раз подряд одну и ту же мерку, он неизменно ошибался в своих подсчетах, — помните его знаменитые подсчеты:
      — Я умножаю... умножаю...
     Мамаша Луво — вот кто умеет это делать!
     Он кое-как произвел приемку леса и в большой тревоге отправился в Париж. Там он наскочил на мошенника, который воспользовался случаем и обманул его.
     С тяжелым сердцем вернулся он на баржу, сел на край постели больной жены и сказал с отчаянием:
      — Бедная женушка, пожалуйста, выздоравливай поскорее, иначе мы погибли.
     Мамаша Луво медленно поправлялась. Она боролась с неудачами и делала все возможное, чтобы свести концы с концами.
     Если бы у них были деньги на покупку новой баржи, она сумели бы поправить свои дела, но болезнь поглотила все сбережения, а доход целиком уходил на то, чтобы затыкать дыры «Прекрасной нивернезки», отказывавшейся служить. - Виктор стал теперь для них тяжелой обузой.
     Это был уже не четырехлетний ребенок, которого одевали в матросскую куртку и которого ничего не стоило прокормить.
     Теперь ему было уже двенадцать лет; ел он не меньше взрослого, хотя по-прежнему оставался худым и нервным. Пока нечего было думать поручать ему работать багром, когда Экипаж выбывал из строя. Дела шли все хуже и хуже. В последнюю поездку они едва добрались вверх по Сене до Кламси.
     «Прекрасная нивернезка» протекала то тут, то там, заплаты не помогали. Следовало бы обшить ее заново или же, вернее, просто сдать на слом и заменить ее новой.
     Как-то мартовским вечером, накануне отплытия в Париж, когда озабоченный Луво, рассчитавшись за лес, стал прощаться с Можандром, тот пригласил его к себе распить бутылочку вина.
      — Мне нужно с тобой поговорить, Франсуа. Они вошли в дом.
     Можандр наполнил стаканы вином, и они уселись друг против друга.
      — Я не всегда жил так одиноко, Луво, как сейчас. Я помню время, когда все у меня было и я мог жить счастливо: были у меня и деньги и хорошая жена. Я все потерял. И по своей вине.
     Тут Можандр замолчал: готовое вырваться у него признание застряло в горле.
      — Я никогда не был злым человеком, Франсуа. Но у меня была, одна пагубная страсть...
      — У тебя?
      — Я и сейчас от нее еще не освободился. Больше всего на свете я люблю деньги. Это и было причиной всех моих несчастий.
      — Что же случилось, бедный Можандр?
      — Сейчас я тебе расскажу. Вскоре после нашей свадьбы, когда у нас родился ребенок, мне пришло в голову послать жену в Париж и устроить ее там кормилицей. Это приносит большой доход, а если муж человек обстоятельный, он и сам может управиться с хозяйством. Жена не хотела расставаться с мальчишкой. Она сказала мне: «Ведь мы, дорогой муженек, и без того зарабатываем немало. Все, что сверх этого, — проклятые деньги. Они нам впрок не пойдут. Такой заработок простителен бедным семьям, где много детей. Избавь меня от горя, от разлуки с вами». Я ничего не хотел слышать, Луво, и заставил ее уехать.
      — Ну, и что же?
      — Так вот, когда моя жена нашла подходящее место, она передала нашего ребенка какой-то старухе, чтобы та привезла его в деревню ко мне. Жена сама проводила их на вокзал. И оба они как сквозь землю провалились.
      — А что сталось с твоей женой, мой бедный Можандр?
      — Когда ей об этом сообщили, молока бросилось ей в голову... Она умерла.
     Они оба замолчали: Луво — потрясенный услышанным, Можандр — удрученный своими воспоминаниями. Плотник заговорил первый:
      — В наказание я осудил себя на то существование, которое веду. Двенадцать лет прожил я вдали от людей. Больше я не в силах так жить. Я боюсь умереть в одиночестве. Если тебе хоть немного жаль меня, отдай мне Виктора, — он заменит ребенка, которого я потерял.
     Луво был в большом замешательстве.
     Виктор стоил им больших денег.
     Но если они откажутся от него теперь, — именно тогда, когда он уже может быть полезен им, — то все жертвы, которые они принесли, чтобы его воспитать, пропадут зря.
     Можандр угадал его мысли.
      — Само собой, Франсуа, если ты мне его отдашь, я возмещу тебе все, что ты на него потратил. И мальчик от этого только выиграет. Всякий раз, когда я вижу в лесу студентов Лесного института, я говорю себе, что и мой мальчик мог быть таким же, как и они. Виктор трудолюбив и мне нравится. Ты, конечно, понимаешь, что я стану относиться к нему как к сыну... Ну, так как же? Договорились?
     Вечером, когда дети были уложены, это предложение обсуждалось в каюте «Прекрасной нивернезки».
     «Женщина с головой» пыталась рассуждать:
      — Видишь ли, Франсуа, мы сделали для этого ребенка все, что было в наших силах. Конечно, хотелось бы удержать его при себе. Но раз представляется случай расстаться с ним, не делая его несчастным, надо на это решиться.
     Однако они невольно поглядывали на кровать, на которой детским сном, спокойно и крепко, спали Виктор и Мимиль.
      — Бедный мальчик! — растроганным голосом произнес Франсуа.
     Они слышали, как вода с тихим плеском билась о борта баржи да время от времени прорезал ночную тишину гудок паровоза.
     Мамаша Луво разрыдалась.
      — Будь что будет! Я его не отдам, Франсуа!
     

<< пред. <<   >> след. >>


Библиотека OCR Longsoft